…Сарра да будет ее имя.
Бытие, 17:16
…Лечу из Киева в Москву, из Нью-Йорка в Париж; ныряю в сумасшедший Манхэттен — возбужденный, вздернутый, вращаю головой, словно радаром, собирая и раскладывая гудящий, неистовый, знакомый, но все же чужой для меня мир. И судорожно глотаю воздух, пытаясь восстановить равновесие реальности в ирреальности бытия…
В этом — весь я.
Лечу… Лечу в Израиль! На золотой юбилей! Мой самолет подлетает к Тель-Авиву, к городу, который я никогда не видел, к Земле, в которой я никогда не был и — никакого возбуждения, ощущения неизвестности нет. Никакого восторга! Словно я здесь в очередной раз, в рабочий день обычного воскресенья, проследовал к остановке, рассчитался с водителем и — задремал. Минивэн въезжал в Иерусалим. Это мой дом, мой и моих отцов, и я никогда не покидал его…
Я здесь — всегда, даже тогда, когда меня нет… Серпантин улочек стремительно вливался в разлив площадей. Спокойствие стекало с плоских холмов Святого города.
Я был на свадьбе брата в сорок девятом, когда жили в Киеве; и лет мне было десять. Гости сидели чубатые и молодые, а приехали-прилетели — лысые да седые:
– Подождите, подождите… Может, сейчас войдут самые близкие, самые дорогие — вот они, рядом… Мы их просто не видим.
– Басенька! Басенька… — там, за окном, мелькнула твоя шаль — чернее ночи…
…Я слышу голос твой, бабэ Гында. У плиты все хлопочешь? Где — ты?..
Звучат тосты.
На русском, на идиш, на иврите: «Горько!»
«Горько!»
Золотой юбилей — седая горка: «Горько!»
– «Горько».
И ответили годы: «Горько…»
Отгремел юбилей. Разобрали гостей.
Дом, в котором мы остановились, стоит на вершине холма, повисшего на весле луны. Ночная тишина разбилась, далекий стон разлился и разбудил сон. Встал рано и, надев тфилин, выглянул в окно: первые лучи отворили небо и влились в Иерусалим. Храмовая гора, закутанная в талит, плыла в рассветных лучах, кисти дорог спадали с плеч и звучали слова «Шма, Исраэль, шма…»
Я сам слышал…
– Прости, Г-споди, — я так долго шел…
Иерусалим — на громадной ладони поднимается, растет, касаясь глаз, и уходит все выше и выше. Слова молитв, видений, снов плывут в синеве, и только белые холмы стоят, подпирая собою небо.
Маленькая хозяйка дома в Гар-Гило* щебетала, убегая на работу:
– Улетаю… Все покажет Сарра, а если повезет, то и расскажет о себе. Через час зайдет. Оставляю Горного Козла…
Мой племянник Веничка, он же Горный Козел, висел головой вниз, на уровне второго этажа и гортанно призывал:
– Смотг-р-рите на меня!
Достать я его не мог и тихо ждал, когда все это кончится. Откуда-то появилась хрупкая женщина.
– Я — Сарра, — просто сказала она. — Я покажу вам наше селенье.
И, опираясь на свою палочку, повела за собой. Веничка при ней присмирел и, выйдя вперед, предупреждал о встречных машинах.
Дорога, огражденная колючей проволокой, лежала над обрывом. Это — граница.
За проволокой уже территории.
– Мне «везет», — горько вздохнула Сарра, — там жила за колючей проволокой, и здесь она рядом…
Воспоминания нахлынули на нее:
– Сама я из Галиции, из Подгорец. Жили мы в добре и достатке. Отец был известным на всю округу меламедом** и мечтал о Палестине. Все изменилось в одночасье: летом тридцать девятого года пришли немцы…
Девушек забрали работать в прифронтовой госпиталь. Взяли и меня. Знакомства с нами никто не водил, даже на фронт не брали — боялись. Я этого еще не понимала и в своей темной каморке пела идише лиделах и молилась, как учил отец.
Однажды раненые услышали. Они не поняли, о чем я пою, но хлопали отчаянно. Мою самодеятельность прервал доктор Левит. Закончив обход, он подошел и сказал вполголоса:
– После дежурства приходи, встретишь Новый год с нами.
И было это 31 декабря сорок третьего года.
Жил он с семьей во флигеле госпитального двора. Я вместе с другими женщинами накрывала на стол: ели, веселились, будто и не было войны. К ночи все устали, и тут захмелевший доктор попросил меня спеть.
Я так была счастлива в гостях, среди людей, что с радостью запела свою песенку:
Асапер леха, бахур
У леха, елед,
Эйх ба Эрец Исраэль
Адама ниглет
Дунам повэ, дунам шам,
Регев ахар регев,
Ках ниглет адмат шелану
ми цфон ад негев.
«Расскажу тебе, юноша, расскажу тебе, мальчик, как в Эрец Исраэль освобождается земля: пядь за пядью, дунам тут, дунам там — так мы освободим нашу землю с севера на юг».
Я звонко пела и очень старалась, но никто ничего не понял, и только районный начальник, тоже еврей, чего-то испугался и спросил:
– А на каком языке ты поешь?
Мне не дали ответить и, подхватив по-своему «динамит-динамит», начали плясать вокруг елки, хлопая в ладоши в такт песенке. Было очень весело. Утром все разошлись: кто на смену в госпиталь, а кто домой — отсыпаться. Я побежала к больным — совсем не хотелось спать. После работы вернулась в свою каморку и завалилась на койку счастливая: меня приняли в новую жизнь.
Среди ночи раздался страшный стук в дверь.
– Сарра Кауфман — ты? — глухо гаркнули черные сапоги и малиновые петлицы. Скорый обыск — и «воронок» в считанные минуты домчал до тюрьмы. Мне было страшно. Каждую ночь людей уводили на допрос, и они не возвращались…
Через неделю вызвали. Я совсем обессилела, и меня волокли. В темном кабинете находился следователь.
– Что скажешь, Сарра? Кого взрывать динамитом хочешь? Советскую власть?! Мать твою перемать!
Ввели человека, заросшего и ободранного. В нем я с трудом узнала одного из гостей.
– Узнаешь?! Это свидетель твоих безобразий: ты учила всех пользоваться динамитом, взрывать мосты и ехать в Палестину!
…А наутро — вагоны, пересыльные пункты, бараки, шмоны; одним словом — каторга. И катились годики…
Окончание следует
____________
* Гар-Гило — район Иерусалима, граничащий с арабскими деревнями.
** Меламед — учитель еврейской школы.
Петр КИМЕЛЬФЕЛЬД,
Бруклин
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
