Еврейский Мир

Маленькая бабочка
Махая веером
разноцветных крыльев
Медленно опустилась
на руку художника
Миро Хуана держащего кисть и
Мазок сверкнул в воздухе и
Миры ожили и созвездия
засверкали на полотне
Мириадами точек и запятых
Мгновенно превращая
Мысли в пестрые крылышки
Маленьких бабочек

Дядя Соломон любит поговорить ни о чем. Как он говорит, об абстракционизме. За окном нью-йоркская жара, но у нас работает кондиционер, и мы можем поговорить.
– Вот ты говоришь, литература — великая вещь, а почему тебе за нее ничего не платят? — задает свой любимый вопрос дядя Соломон. — Вот, например, садовник вырастил яблоко, он его продаст, и получит деньги, а если не продаст, то он его съест. И получит хоть какое-то удовольствие. А как ты съешь свое слово? — дядя Соломон вопросительно, с хитринкой в глазах, смотрит на меня и, не ожидая моего ответа, продолжает наш разговор.
Вот такой односторонний монолог он называет разговором. Я это знаю уже больше шестидесяти лет, наверное, с той минуты, как родился. Ибо он вел со мной разговоры с той минуты, когда меня забрали из родильного дома, и продолжает свои беседы до сих пор, как говорится, дай Б-г, еще много-много лет!
Сколько лет дяде Соломону, не знает никто, даже он сам. Если он начинает разговор о своем детстве, то почему-то вспоминает моего прадедушку Шеела и мою прабабушку Цырул. Когда-то он вел длинные разговоры с моим дедушкой Анчей и моим папой. Я, конечно, понимаю, какие это были разговоры: говорил, конечно, только дядя Соломон.
Дядя Соломон — художник, и не просто художник, а абстракционист, и носит это звание гордо. Уехал дядя Соломон из Краснополья в Москву в младенческом возрасте вместе с родителями, и мог бы смело называть себя москвичом, но он упорно считает себя краснопольцем, и при этом на москвичей смотрит снисходительно, как подсолнечник на низкорослые овощи.
Уехал он в Америку едва ли не последним пароходом, но это не мешает ему учить всю мишпоху, как надо жить в Америке. Учился он художеству в знаменитой витебской школе и уверяет, что придумал свои закорючки и точки с хвостиком раньше Хуана Миро и Василия Кандинского.
– Ты и без меня знаешь, что все в мире относительно! Но забываешь, что все относительно денег! Как говорят, если я не заработаю деньги, то на что будет жить моя семья? Конечно, если твое дело приносит тебе деньги, то, пожалуйста, рисуй, сказал мне папа. Но если оно приносит только радость, то скажи, сколько времени ты будешь жить этой радостью!
Дядя Соломон в курсе всех моих дел и даже один раз поучаствовал в моем сватовстве. Когда мой возраст стал приближаться к тридцати, все очень забеспокоилась, решив, что я останусь старым холостяком, и дедушка написал письмо в Москву, дяде Соломону. Ответ пришел немедленно: «Пусть приезжает!» Я в это время работал в Молодечно, командировки в Москву у меня попадались, и я, под усиленным прессом родни, появился на пороге квартиры дяди Соломона.
Жил он в известном сталинском Доме на набережной. Жил он вместе с экономкой Варварой Алексеевной, которая досталась ему в наследство от жившего ранее в этой квартире партийного начальника. Как рассказывал дядя Соломон, получил он эту квартиру по личному распоряжению Берии, нарисовав абстрактный портрет его жены. Нечто круглое, квадратное и треугольное.
– Я думал, что после этого портрета меня отправят в подобие моей картины, но меня отправили сюда! Как говорил Вася Кандинский, никогда нельзя угадать реакцию зрителя на твою импрессию. В этом и есть негатив и позитив абстракционизма!
Почему-то запомнилась мне квартира дяди Соломона кухней с отверстием в стене для самоварной трубы, и огромным пузатым медным самоваром, который по случаю моего приезда поставил дядя Соломон, чтобы угостить меня московскими булочками, густо намазав их маслом и украсив докторской колбасой.
– Этот самовар самый что ни на есть краснопольский, — пояснил мне дядя Соломон, прежде чем начать разговор о невесте, — он достался моей маме от твоего прадедушки Шеела или, как сейчас говорят, Саула.
Как всегда, слово вставить он мне не дал. Говорил он не менее часа, рассказывая мне невероятные истории московской жизни и в конце концов сказал, что скоро приедет невеста со всей мишпохой меня лицезреть.
– Хочу тебе сразу сказать, что девочку я, как и ты, сегодня увижу в первый раз. Я немножко знаю ее папашу. Они живут в Люберцах, папаша ее работает там на каком-то заводе, каким-то главным, но не самым, и он родственник Шлемы, с которым дружит твой дядя Соломон. И этот Шлема Вульфович работает в нужном магазинчике, и это в наше время самое главное. И на этом мои знания о них заканчиваются. Они появятся здесь всей мишпохой. И хочу тебя предупредить, что их будет в несколько раз больше, чем нас, ибо мы — это ты и я. И моя экономка Варвара Алексеевна. Она, естественно, отвечает только за стол, но она женщина умная, все-таки полжизни проработала у третьего лица в государстве, и ее мнение мы спросим. Нас мало, но… самое главное, у нас есть я, и в моем лице будут присутствовать все наши, ибо я — закоренелый холостяк, и это значит, что разбираюсь в женщинах, это во-первых, а во-вторых, я знаю твою маму, и это значит, что я знаю, что тебе надо!
После этих слов дядя Соломон начал опять рассуждать о жизни и искусстве и остановился только когда появились гости. Делегация, сопровождавшая невесту, как и предполагал дядя Соломон, была большая. Человек двенадцать. Не хватало только брата невесты, и, как, извиняясь, сказал Шлема Вульфович, он военный летчик и полет не удалось отменить. Но, как заметил дядя Соломон, брат-летчик кружил над нашим домом все это время, несмотря на то, что полеты над центром Москвы не разрешены.
За столом дядя Соломон взял инициативу в свои руки, и, не дав никому ничего сказать, сам говорил три часа о белорусской литературе, вскользь упомянув меня как молодого представителя этой литературы. Потом он говорил о французском художнике Анри Матиссе, который гостил у него в Москве и подарил ему коньяк столетней выдержки, который он обещает открыть по случаю моей свадьбы. Ибо я его любимый родственник и будущий большой писатель.
Когда гости начали собираться уходить, дядя Соломон вытолкнул вперед меня и попросил девушку показать завтра мне Москву. Девушка посмотрела на папу, потом на маму, потом окинула меня полупрезрительным взглядом и сказала, что завтра она занята. По лицу дяди я понял, что ответ девушки расстроил дядю больше меня.
После ухода гостей дядя Соломон молча удалился в свой кабинет. А утром рано ушел в мастерскую, которая была на другом конце города. Вернувшись вечером, он начал разговор едва ли не с порога, удивив меня вопросом:
– Ты хочешь переехать в Москву?
– Нет, — сказал я и вопросительно посмотрел на дядю, всем видом показывая, что для меня этот вопрос неуместен.
– Я им так же сказал, — обрадовался дядя совпадению наших мыслей. — Ну кому надо эта Москва, если есть Краснополье?! Если бы тебе надо было Москва, ты мог бы просто жить у меня и все! И вообще, их Люберцы еще не Москва! Они сказали, что у тебя местечковый вид, и ты пишешь на деревенском языке! Для них белорусский язык деревенский?! Нет, тебе надо искать невесту там, где евреи понимают белорусскую литературу! — дядя Соломон решительно стукнул по столу кулаком и произнес слова, которые мне запомнились: — Писатель должен иметь хоть одного читателя, который уверен, что он гений. И тогда он может и вправду стать гением! И хорошо, если этим читателем будет близкий ему человек — его жена!.. — Дядя на секунду прервал свой монолог, а потом неожиданно сказал: — И я тебе скажу, где найти такую жену! В Бобруйске! Бобруйск — это не Люберцы! Там совсем другие евреи! Там в каждом еврейском доме дочка-красавица на выданье, и она готова будет показывать тебе Бобруйск, как будто это Москва!
Не знаю, почему дядя Соломон вспомнил про Бобруйск, но в конце концов так и получилось: я женился в Бобруйске, и дядя Соломон открыл наконец бутылку французского коньяка, который ему подарил Анри Матисс.
И сейчас в Нью-Йорке, под урчание кондиционера, дядя Соломон опять вспомнил Анри Матисса:
– Когда то мне Анри говорил: «Соломон, чтобы стать известным художником, надо или нарисовать что-то всем понятное, или нарисовать что-то всем непонятное. И непонятное изображение приведет к славе даже быстрее, чем понятное!» Что такое абстракционизм? Это непонятное! И тут надо добавить, что это непонятно дураку! А кто хочет быть дураком? Ты пишешь всем понятное. И они думают, что тоже так могут написать. И поэтому ничего тебе не платят… — дядя Соломон задумчиво посмотрел на меня и предложил: — А что если мы напишем абстрактное стихотворение?
Я пожал плечами. Дядя Соломон подмигнул мне и скомандовал:
– Бери карандаш и записывай!
И начал импровизировать, создавая что-то невообразимое и непонятное, но удивительно звучное:
– Пиоро иро сипанито
Аверо тиро еконито
Ликведо юто тикатут
Онито жело ерадут
Никедо аро дирохет
Огисто еро дуогет
Алоко, било ело сун
Пиото леко атенун
Тиоко никооритан
Оресто ени етиван
Ниоко ел диомибот
Асоко юк тиомипот
Никедо ито киотан
О гидо ило арбитан! —
на последнем предложении дядя Соломон широко развел руки и склонил голову, в ожидании аплодисментов.
– Ну, как? — спросил он и, не дождавшись моего ответа, рассмеялся, и хитро посмотрев на меня, добавил: — А название дадим понятное. Как у Мунка — «Крик!». Согласен?
Я кивнул. И дядя Соломон заметил, что название у абстрактного произведения едва ли не главная составляющая шедевра.
Уходя от дяди Соломона, я едва не забыл листок со стихотворением, но дядя напомнил мне о нем, добавив, чтобы я читал его каждый день, утром и вечером, и тогда я обязательно стану гением абстракционизма. И добавил:
– А над стихотворением поду­май. В нем заложен глубокий смысл…
Марат БАСКИН

Оцените пост

(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться