От всего горячечного приключения, преступления, трагического случая (не знаю, как вернее обозначить произошедшее на моих глазах и при моем участии), в картежной колоде лет осталась резкая память лишь о грозе распахнутых, как молнии, зеленых глаз наглой красавицы да проклятия и слезы пожилого господина, переодетого из офицерской формы в нелепо сидевший летний кремовый чесучовый костюм. Остальные события полустерлись. Хотя, кое-что я еще помню.
Мне было семнадцать лет, и я мечтал подружиться с красивой девушкой. Как и всякий молодой человек, я начал мечтать о красавице гораздо раньше. Но в семнадцать лет я осознал художественным воображением о какой именно красавице я мечтаю. Я часто ходил в Эрмитаж и Русский музей. Пожалуй, музеи искусств и беспрерывное чтение помогли мне придумать образ желанной красивой девушки на основе сотен портретов, нарисованных красками на холстах или изображенных словами на типографском листе. Я был готов узнать эту вожделенную молодую красавицу, как готова мать узнать свое еще не рожденное дитя. Но ни абстрактной матери, ни мне, беременному потенциальной влюбленностью, не было дано заранее живописать портрет нашей мечты.
Был январь 1953 года. Страшный год и месяц для советского еврейства. День был тринадцатое января. Незадолго до этого дня в газетах объявили о «заговоре еврейских врачей-убийц, агентов международного сионизма», и началась невероятная по озлобленности травля евреев. Конечно, я был оскорблен, угнетен и взвинчен. Тем трагикомичнее, что именно тринадцатого января 1953 года в Ленинградской филармонии должен был состояться концерт знаменитого тенора Михаила Александровича. Я и не надеялся, что состоится. Но билет был куплен заранее, и я отправился на концерт. Зал был переполнен. Я увидел множество еврейских лиц. И среди них в ряду, следующим за моим, было лицо молодой красавицы, поразившее меня своей необычностью. Она была рыжеволоса и зеленоглаза. Рыжие волосы красавицы стояли, как львиная грива вокруг молочно-белого, как мрамор античных статуй, лица. И такая же у нее была мраморная шея, перетекающая в горделивую грудь под белой вязаной кофточкой. Длинные пальцы левой руки молодой красавицы держали программку концерта, а правая рука, положенная на вишневую ручку кресла, была прикрыта рукой офицера, который другой рукой нацеливал на сцену армейский бинокль. Михаил Александрович пел арии, романсы и неаполитанские песни. Энтузиазм публики был необыкновенный. А я постоянно оглядывался на мою красавицу. Она, конечно, не замечала моих взглядов, вся поглощенная пением. В антракте я шел, как завороженный, за моей красавицей и ее офицером. Он шептал ей какие-то нежности и раз или два поцеловал в шею, что привело меня в невероятное бешенство. Но я знал, что дождусь своей минуты. И дождался. Офицер оставил мою красавицу сидеть за столиком кафе, а сам пошел в очередь за шампанским и пирожными. Я подбежал к ее столику. Она взглянула на меня с удивлением. «Не удивляйтесь! Я искал вас давно. Я никогда не видел таких красивых. Как вас зовут?» «Регина». «Где я могу вас увидеть?» «Зачем?» «Потому что я люблю вас!» «Ты смешной мальчик. Как тебя зовут?» «Даниил. Даня». Боковым зрением я видел, что офицер приближается к буфетчице. Вот-вот он получит шампанское и пирожные (почему я вообразил столь определенно: шампанское и пирожные, а не шоколад и мандарины?), получит в буфете свое шампанское и свои пирожные, а затем самодовольно вернется к столику моей красавицы. Самодовольно – так убежденно я тогда мыслил! «Я люблю вас, и мы должны встретиться завтра. Где?» «Уходи немедленно, сумасшедший Даня!» «Где?» «Завтра в пять около кинотеатра «АРС» на Льва Толстого». Был такой кинотеатрик на площади Льва Толстого в Ленинграде. Я сразу ей поверил.
Второе отделение подходило к концу, когда Александрович спел итальянскую песню, в которой угадывалась еврейская мелодия. Зал замер. Я взглянул на Регину. Из ее распахнутых глаз текли слезы. Офицер гладил ее руку и шептал что-то сочувственное. Даже отчаянное по смелости исполнение еврейской мелодии, хотя и завуалированной итальянскими словами, не так сильно потрясло меня, как слезы Регины. Мне хотелось немедленно подняться со своего кресла, пробраться к ней, утешить ее. Но и это было воображением. Я дождался окончания концерта, простоял положенное время в очереди за пальто и шапкой, вышел из филармонии. Регины и ее офицера не было на улице.
Наверно, я не спал всю ночь. Не помню, пошел ли в школу. Трамвай тащился невообразимо долго, зимняя краснобокая гусеница ленинградских улиц, медленно пожиравшая расстояния между остановками. Невка лежала подо льдом, который был засыпан синеющим в сумерках раннего вечера снегом. Где-то на боковой улице, примыкавшей к площади Льва Толстого, я выскочил из трамвая. Вечерние прохожие, как привидения, которые общаются при помощи мюнхаузенских слов, выдыхаемых и мгновенно замерзающих, пробегали мимо меня. До пяти оставалось около получаса. Я зашел погреться в угловой гастроном. К продавцам разных отделов стояли длинные очереди усталых, обозленных работой и морозом людей. Я слонялся вдоль прилавков. На меня смотрели с подозрением и ненавистью. Возможно, мне так казалось. Каждому еврею зимой 1953 года казалось, что на него смотрят с подозрением и ненавистью. Я вышел из гастронома и начал переходить от одного угла площади к другому, время от времени возвращаясь к кинотеатру «АРС». Стрелка уличных часов замерла на пяти, и я увидел женщину, скользнувшую во вход кинотеатра, к кассам. Она была в беличьей шубке, без головного убора. Да кто носит шапку или платок, когда огонь рыжей гривы способен расплавить самый лютый холод! Я бросился за ней. Она вытаскивала из окошечка кассы две голубые бумажки билетов. «Пойдем, Даня, сеанс начинается», – сказала она. Мы вошли в темный полупустой зал. На экране показывали кинохронику. Какие-то нелепые кадры с грохочущими цехами, пылающими мартенами, митингами трудящихся, военными учениями и визитами арабских или африканских лидеров. Мы ничего не видели и не слышали. Мы сидели в последнем ряду. Я и сейчас не понимаю, почему она выбрала меня, неопытного еврейского юношу, почти мальчика. Может быть, время было такое. Она потом призналась, что привлек ее мой взгляд, отчаянный и смущенный. Однажды (во вторую или третью нашу встречу) она прошептала стихи, дотоле неизвестные мне: «Как Даниил во рву со львами…». Нашла во мне родную душу? Может быть. Потому что в общежитии института физкультуры, который Регина заканчивала через несколько месяцев, евреи, как правило, не учились. Она была блистательным исключением. Чемпионкой Молдавии по гимнастике. Ее родные жили в Кишиневе. Со мной Регина могла говорить откровенно. Все тогдашние откровенные разговоры евреев кончались или начинались с вопроса: к чему приведет антисемитская кампания – к погромам, тюрьмам и поголовному выселению в Сибирь или Казахстан, как это было сделано с немцами Поволжья, крымскими татарами, чеченцами?
Да, у нее был жених Николай Николаевич Малинин, майор танковых войск. Он проходил усовершенствование в одной из военных академий в Ленинграде. В марте они должны были зарегистрироваться и уехать в его часть куда-то в Восточную Германию. «Почему в марте? А что до этого?» – спросил я, задыхаясь от ревности и надежды. «Ах, проблемы с общежитиями!» – отмахнулась она. О своем майоре Регина говорила редко: «Добрый. Благородный. Когда увидел эту мерзость про еврейских врачей, сплюнул и разорвал газету». Я тоже не бередил ее рану. Да и была ли рана? Мы встречались тайком, где можно было. У нее в общежитии. У знакомых. У меня дома, когда все были на работе. В музеях. Да, вот это у нас было общим – страсть к музеям и чтению. Она всегда была весела. Иногда позволяла приходить к ней на тренировки. Смотреть издали, как она балансирует на бревне, вращается на перекладине, летает на брусьях.
Да и в школу ходить не хотелось. Кое-кто из учителей с энтузиазмом читал вслух из газет новые и новые подробности «дела врачей»… Она убедила меня, и я пообещал не вспоминать о ее майоре-танкисте. Словно его и не было. Его и на самом деле не было в нашей тайной жизни. А по вечерам я ждал следующего дня, когда увижу Регину.
В начале марта умер Сталин, а через несколько дней по радио и в газетах объявили, что «дело врачей» – ошибка, ложь, навет. Я помчался к Регине в общежитие. Мы не договаривались встретиться с ней в тот день. Я должен был позвонить ей в условленный час на проходную общежития, чтобы договориться о встрече. Какое там! Радость, ликование от того, что правда победила, что мы, евреи, и на этот раз оклеветанные, опять чисты перед миром; вся эта гамма чувств переполняла мою душу. Я не мог не увидеть Регину немедленно. В общежитии ее не было. В тренировочном зале тоже. Я вернулся домой, надеясь на чудо. Она знала мой адрес. Когда-то мы договорились, что в крайнем случае она даст о себе знать. Но я никак не мог поверить, что «крайний случай» именно теперь. Каждый день я звонил и звонил Регине в условленный час на проходную общежития или, как шпион, прокрадывался в гимнастический зал. Ее нигде не было. Наконец в конце недели пришло от нее письмо: «Дорогой Даня! Спасибо, что ты встретился мне. Когда ты получишь это письмо, я буду далеко-далеко. Прощай навсегда. Твоя рыжеволосая львица Регина».
Окончание следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
