Воспоминаний о своем детстве у меня очень много. Даже слишком. Не пойму, какими свойствами памяти это можно объяснить. Но для того чтобы подтвердить целесообразность ее (памяти) трансформации в настоящее методом пятилистника, выбрал именно эту малозначащую, на первый взгляд, историю.
В начале пятидесятых, годков так десяти-одиннадцати от роду, меня отправили в пионерский лагерь. Отправили, в общем-то, отъявленного маменькиного сынка, чтобы как-то начать приобщать к мало-мальски самостоятельной жизни, в которой бесценному чаду предстояло жить по желанию моей мамы до ста двадцати лет.
Пионерский лагерь был только-только организован и принимал первых своих «клиентов». Конечно же, пионерский лагерь — это сильно сказано для начальной школы села с аппетитным названием Морковка. Одноэтажное каменное, может, даже дореволюционной постройки зданьице, где в четырех просторных комнатах (по числу классов в начальной школе) располагались «палаты» нашего лагеря — по две для мальчиков и девочек. Кроватей в них не было, а на полу были разложены вдоль стен соломенные матрасы, которые и олицетворяли уют этого заведения. Такие же соломенные подушки, холщовые покрывальца и подбитые ветром тощие одеяльца завершали этот пир комфорта.
Целый день мы проводили в играх и пионерских линейках по различным поводам. Отбой давали в сумерках — лучин в ту пору уже не жгли, а керосин надо было экономить. В палате была одна керосиновая лампа, которую в одиннадцать часов гасил дежурный воспитатель.
После этого времени в комнатах начинался веселый променаж. Дело в том, что село Морковка стоит на минеральных источниках и вообще на мокром месте. Отсюда и нашествие в темноте комаров, которые нещадно (не менее чем проклятые клопы) терзали детские тела. И вот на эту пискливую нечисть начиналась форменная охота. Каждый из нас без устали хлопал ладошами на писк комара, испытывая кровожадную радость, когда уже напившееся «пролетарской» крови насекомое получало заслуженную кару.
Бурные и несмолкающие аплодисменты длились около получаса и напоминали затянувшуюся овацию на очередном съезде партии. Утром только кровавые подтеки от раздавленных детскими ладонями комаров напоминали о ночном побоище.
Впрочем, первые несколько ночей злобствующий гнус был второстепенной бедой. Главной была тоска по маменьке, а комары только усугубляли ситуацию. Я молча рыдал, уткнувшись в колющую свеженабитой соломой подушку. Так, в слезах, и засыпал. Лишь когда «нас утро встречало прохладой», я вдруг замечал, что жизнь продолжается.
К моей величайшей радости, меня то ли избрали, то ли назначили звеньевым, а это уже, что там ни говори, хоть какая, но начальственная должность. Настроение основательно портило то обстоятельство, что моего дружка назначили председателем совета отряда. Этот жмых носатый и здесь успел проскочить вперед… А еще радовала душу Поля, девчонка из нашего отряда, за которой увивались все пацаны, а она почему-то в играх выбирала меня. Подросши, с годами я понял, что у девчонок во флирте существует своеобразная маскировка, но тогда, к счастью, я этого не знал и принимал все за чистую монету.
Итак, жизнь, можно сказать, понемногу налаживалась, если бы не одно досадное обстоятельство. Морковкинский пионерлагерь, несмотря на свое гастрономическое название, по части кормежки контингента больше походил на лагеря другого назначения. Кормили не то чтобы плохо, а совсем плохо. Нормы, назначенные облоно, были очень скромными. Хотя оно должно было учесть, но не учло, что за счет пионеров должны питаться руководство лагеря, кухонный штат, их семьи… Кроме того, достойную часть питательного баланса следовало отправлять в подарочном режиме в то же облоно по инстанциям — все выше, и выше, и выше… В результате еды понемногу не хватало всем, а помногу — нам, сталинским орлятам.
…Дома мама называла меня «а бытерер есер» (никудышний едок). Был я тощим, астеничного вида мальчонкой, и, отрывавшая от семьи последнее, чтобы повкуснее накормить сына, мама с боем «вбивала» в меня обеды и завтраки. В Морковке со мною произошло чудесное превращение: я хотел есть, был голоден денно и нощно. Рацион был прост и однообразен: краюшка хлеба с крохотными кусочками масла и сахара к чаю — завтрак; суп с картошкой, заправленный золотистым поджаренным луком, и перловая каша, иногда молочный суп с гречневой кашей на обед; стакан жиденького молока на полдник; вторая порция чая с теми же атрибутами — вечером.
Впервые в жизни я ощутил, какая это мерзость — голодать: видения с постылыми мамиными кормежками преследовали меня, как сладкие миражи, во сне и наяву.
Особенно мучительно было в обед, когда давали молочный суп с гречневой кашей. Он мне казался блюдом с божественным вкусом (впрочем, и до сих пор кажется): я процеживал молоко сквозь зубы, тщательно разжевывал каждую дробинку каши… Но налитая по синенькую кромку тарелка была мизерной порцией и только бередила душу.
Однажды, преодолев свою паталогическую застенчивость, я попросил добавки молочного супа-каши у нашей кухарки тети Оксаны, мосластой женщины с сердитыми глазами.
– Бачиш, чого захотiв! То що, я тобi дам, а iншим дiтям не стане? Скажи своiй мамцi, Сарi чи Дорi, — як там ii зовуть — хай пiдвозе свому кинду курячу юшку.
Я был ошарашен не отказом (его-то я ожидал), но тоном и отраженным на лице простой сельской женщины злобным остервенением.
Не знаю, как перенес бы незаслуженную жестокую обиду, если бы не вмешательство нашего классного воспитателя Микиты Федоровича:
– Та що ж це таке? Оксана, бiйтесь Б-га, чим вам не потрафив цей хлопчина? Нащо так соромити та принижувати дитину?
– Та вони завжди лiзуть вперед, щоби урвати для себе якогось лишку. Де я йому вiзьму добавки молочного супу? В мене iншим недостае.
– Добре, вiддайте хлопцю мою порцiю цього супу. I застережую вас — при повтореннi такоi поведiнки я напишу рапорт директору.
– Дуже я злякалась… — уже про себя буркнула тетя Оксана, наливая мне полную тарелку вожделенного супа. Чувствовалось, что она все же «злякалась» — время было суровое и потерять хлебное место по доносу (в данном случае в положительном значении этого слова, если таковое возможно) было очень даже просто.
С этого дня тетя Оксана в обед наливала мне в добавку вторую порцию даже без моей просьбы. При этом она воротила рожу и прятала глаза.
Лишь в последний день пребывания в лагере мне стала ясна настоящая причина этой метаморфозы. Выдавая последний раз добавку супа, тетя Оксана, с отвращением глядя на меня, сказала:
– На, жери, щоб тебе шляк трафив! Через тебе, паскудник, Микита Федорович цiлий мiсяць не обiдав у лагерi — наказав вiддавати тобi його порцiю.
…Вот я и отрываю трилистник с воспоминаниями полуголодного детства о жалящих комарах, злой юдофобке тете Оксане, а оставляю пятилистник памяти с истинным теплом в душе о сельском учителе Миките Федоровиче — среднего роста, среднего телосложения, наверное, небольшого материального достатка, маловыдающейся харизмы человеке.
Человеке с высоким уровнем достоинства, непоказного благородства, давшего мне на всю жизнь урок того, как совершается истинное добро. Вот образец для подражания, которому надо бы следовать в малом и большом.
Алексей ЯБЛОК
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
