18:15, пятница. Такси проехало мимо здания мэрии Нью-Йорка и влилось в поток машин, медленно движущихся по Бруклинскому мосту. Красный свет заката лился через паутину тросов и решетки моста, освещая, как декорации в театре, силуэт Нижнего Манхэттена.
Смотрю
на Нью-Йорк
сквозь Бруклинский мост.
Нью-Йорк
до вечера тяжек
и душен.
Семен Милевич отрешенно, словно в трансе, глядел из окна такси на заходящее солнце и пытался вспомнить стихотворение
В.В. Маяковского.
Здесь
жизнь
была
одним — беззаботная,
другим —
голодный
протяжный вой.
«Как тяжело, как тяжело: вот именно — протяжный вой», — думал он. Для финансовой компании, которой владел Сема Милевич, прошедшая неделя была ужасной. Экономическая ситуация в мире оставалась неопределенной, акции то падали, то поднимались, превращая инвестиционные опции компании просто в пух, в пыль, в ноль. Бруклинский мост.
Отсюда
безработные
в Гудзон
кидались
вниз головой.
«Какой Гудзон?! Какой Гудзон, Владимир Владимирович?! Под Бруклинским мостом — East River, а не Гудзон — как тяжело». Сема смотрел на высокие железные ограждения, не позволяющие сегодня приблизиться к краю моста по железным балкам, с которых когда-то бросались вниз, в East River, безработные и неудачливые биржевые брокеры. «Спасибо, Нью-Йорк, за этот высокий забор», — думал Сема; мысль о быстром решении всех проблем иногда проносилась в голове в течение последних недель. С 9:30 утра до четырех пополудни Сема был прикован к мониторам компьютеров, показывающих колебания цен на NASDAQ, NYSE и CBOE, экономические и политические новости в США и мире, а ночью следил за рынками в Японии, Китае и Европе. Акции то падали, то поднимались, и только чудо могло спасти Сему, который недавно сделал свою самую большую ставку на то, что рынок пойдет вниз; пойдет резко, как, казалось, и предполагала экономическая и политическая ситуация в стране и мире. Чуда не случилось; неделя пролетела как одна страшная минута падения в пропасть. Падения, в конце которого Сема разбился вдребезги, финансово и психологически, но остался жив и ехал сейчас в такси домой, надеясь каким-то образом выжить и не наделать глупостей, которые сделали бы возврат к нормальной жизни невозможным.
Сема пытался думать о чем угодно, только не о финансах. Туристы на мосту. Шагают по пешеходной дорожке над машинами, возбужденно глазея на панораму Нью-Йорка; фотографируют друг друга на фоне города, громко и оживленно обсуждают все вокруг. «Интересно, ведь для какого-то туриста эта неделя, которая промчалась для меня как один страшный миг, была целой эпохой в жизни, наполненной событиями, встречами, впечатлениями, воспоминаниями о визите в город Большого Яблока. С другой стороны, большинство людей в Нью-Йорке прожили эту неделю, как говорится, нормально — спали, ели, работали, смотрели телевизор. А человек, которого ранили в голову на прошлых выходных, провел неделю в коме. Привычный временной отрезок — семь дней, 168 часов — для человека в коме его не было. Для туриста эти 168 часов навсегда останутся частью жизни», — размышлял Сема, отметив, что такси доехало до середины Бруклинского моста. Сема вышел из своего мимолетного транса, удивляясь, как много мыслей пронеслось за это время в голове.
18:25. Туристы толпились на площадке над проезжающими внизу машинами, небоскребы Уолл-стрит сверкали в лучах заходящего солнца; город предвкушал отдых после рабочей недели. «Хабиби, будем до семи на месте?» — поинтересовался Сема у таксиста, опасаясь опоздать домой к началу шаббата. «Traffic, my friend, Friday traffic», — ответил тот; таксисту некуда было торопиться, и он тихо посмеивался, слушая какую-то арабскую радиостанцию. Сема продолжал размышлять, надеясь отвлечься от событий прошедшей недели. Вопрос о природе времени занимал его с детских лет, но почему-то именно сейчас на Сему снизошло внезапное озарение и хотелось громко закричать «Эврика!». Он вдруг понял, что время — двухмерное. Эврика! Срабатывал инстинкт самосохранения — интеллект предложил увлекательное открытие, чтобы отвлечь Сему от тяжелых мыслей, связанных с финансовыми потерями.
«Можно представить, — рассуждал Сема, — что первое измерение времени — это понятие, связанное с привычным вращением Земли и Луны, синхронным движением стрелок на часах, биоритмом нашего организма — альфа-time. А второе измерение — наш жизненный и созерцательный опыт, насыщенность нашего существования качеством и глубиной интеллектуальной и физической деятельности. Второе измерение, бета-time! Звучит очень даже по-научному, — греческие символы пришли в голову из лексикона инвестора. — Теорема Семы! Нет, не очень… Парадокс Милевича! O, гораздо лучше! Интересно, где будет висеть мой портрет в школах, в кабинете физики или философии? — Сема улыбнулся, первый раз за всю неделю, и продолжал размышлять. — Согласно моему открытию, многие мудрые люди, наверное, и живут до 120 лет и дольше во втором измерении, учитывая объем их интеллектуальных бета-лет, по сравнению с людьми, которые смотрят каждый вечер похожие друг на друга телесериалы или бейсбольные игры — и не важно, что и те и другие жили в период, когда Земля сделала, скажем, 70 оборотов вокруг Солнца. Все промчалось, как в кино? Если отдавать те немногие от сна и работы часы телевизору, то жизнь на самом деле проходит быстро, как в кино, тогда как погружение в умственную и духовную деятельность переносит чувство времени в плоскость, не зависящую от боя часов». Идея Семе нравилась, и мысли несли его дальше. «Парадокс Милевича доказывает бета-долголетие Моцарта, Анны Франк, Кафки, Джона Леннона — рано ушедших из жизни, но оставивших огромное культурное наследие». Вспомнив композиторов, Сема подумал о бета-time как о струнах, натянутых на отрезки привычного времяисчисления; одни струны натянуты так сильно, что не издают никакого звука и готовы порваться от напряжения. Другие струны натянуты в музыкальном диапазоне и звучат красиво, насыщенно, в мажоре или миноре. А некоторые струны просто болтаются и дребезжат бессмысленно; бета-time в этом случае тянется долго, но нудно и тоскливо. Семь миллиардов струн — по числу населения Земли. Семь миллиардов различных измерений в бета-time, различных звуков, шума или тишины.
Голова начала болеть от переполнявших Сему глубоких философских мыслей. Часы на приборной доске водителя показывали 18:30. Такси наконец съехало с моста и повернуло вправо, на скоростную дорогу BQE. Сема посмотрел на Бруклинский мост над головой.
И дальше
картина моя
без загвоздки
по струнам-канатам,
аж звездам к ногам.
Я вижу —
здесь
стоял Маяковский,
Стоял
и стихи слагал по слогам. —
Смотрю,
как в поезд глядит эскимос,
впиваюсь,
как в ухо впивается клещ.
Бруклинский мост —
да…
Это вещь!
«Молодец Маяковский — хороший был поэт. Застрелился в апреле 1930 года. Почему?! Неужели тоже инвестировал?! Фондовые рынки в Нью-Йорке обрушились в Черную пятницу, 29 октября 1929 года. Точно инвестировал, и тоже попал крупно на деньги!» — думал Сема о Маяковском и вдруг почувствовал прилив особой симпатии к поэту. Застрелился. Сема опять вспомнил свои мимолетные мысли, которые обещали быстрое решение всех проблем. Его передернуло. Суицид — для слабаков, всегда считал он, подобное решение вопросов твердо отвергал, а о смерти старался никогда не думать. Но сейчас, когда его собственная ситуация была столь катастрофической, Сема уже не судил так строго.
Он вспомнил рыбалку во время недавнего визита к родственникам в Киев. Рыбачили на червя. Червяка надо было передавить напополам ногтем и насадить на крючок. Обычное дело — Сема делал это в детстве тысячу раз. Но теперь эта простая рыбацкая операция казалась отвратительной и вызывала массу негативных ассоциаций и мыслей. Вот червь передавлен, но все равно извивается так, что невозможно что-либо сделать с ним. «То же и люди — судьба давит их, а они сопротивляются, — думал Сема. — Когда-нибудь эти самые земляные черви, которых я давлю и насаживаю сейчас на железный крюк, будут поедать и разносить по частям мое тело, положенное в землю, восстанавливая баланс справедливости и круговорот органики… Какой ужас — какие страшные, холодящие душу мысли. Об этом не надо думать — живые должны думать о жизни. Или мы просто боимся любой мысли о нашей неизбежной смерти? Почему Тора не говорит о жизни после смерти? Говорят, что египтяне очень увлекались этим учением, поэтому евреи, выйдя из Египта, не должны были иметь ничего общего с египетской религией и философией. Даже если жизнь после смерти действительно существует?! Почему у меня всегда столько вопросов?!» Сема все больше склонялся к мнению, что жизненная мудрость, которую он так искал и которая, похоже, приходила к нему, — это очень тяжкий груз, который позволяет глубже понимать законы бытия, но навевает непреходящую грусть… «Что там паришься с червем своим, Сема? Клев идет, не тормози», — смеялся двоюродный брат Борька, снимая с крючка очередного карася.
…Сема сидел в желтом нью-йоркском такси, потеряв счет времени, и смотрел не мигая в окно; красный круг солнца коснулся линии горизонта. «Если солнце красно к вечеру — моряку бояться нечего», — неожиданно пронеслась, как падающая звезда через ночное небо, рифма-примета в голове.
«My friend… my friend, — таксист вернул Сему в реальный мир — 24 dollars, do you need a receipt?» Расплатившись, Сема выбежал из машины и посмотрел на часы — 18:40!
Он бежал, перепрыгивая через ступеньки, в свою квартиру, одновременно злясь на себя за пессимизм и удивляясь своим обнаружившимся философским способностям. «Ехал 25 минут, а кажется — прошла вечность. Вот ведь оно какое, второе измерение. Третий этаж… Все! Хватит хандрить, хватит плакаться. Возвращайся к жизни! — неслышно кричал сам себе Сема. — Шабат должен пройти в бета-мажоре, даже если в моей ситуации для этого понадобится экстра-Лехаим. А дальше будет видно… Маяковский Субботу не праздновал — жил под стрессом, nonstop, — вот и дошел до ручки, жаль поэта. А мне проще — Шабат Шалом!» — говорил себе Сема, глядя на теплый свет субботних свечей на столе.
Леви ПЕРЕПЕЛИЦА
Оцените пост
(голосовало: 6, средняя оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...
