(Окончание)
Велась застольная беседа, преимущественно об актерах и актрисах кино и театра. Тема в годы Совдепии привлекательная и безопасная. Собственно, актеры кино, новости науки и спорта, проблемы воспитания детей (семья и школа!) были обкатанными и вполне дозволенными программами застольных бесед. Люди старались не говорить о политике (внешней – почти, внутренней – никогда), кроме как с трибуны собрания, хвалебно-одобрительно. Правда была опасна, а лгать все-таки стыдились. Вообще, в те годы, если за столом собирались недавно познакомившиеся люди, разговор шел, как канатоходец по проволоке под куполом цирка. Скажем, вспомнит кто–то стихотворение Луговского «Курсантская венгерка» и тотчас замолчит, остережется ассоциаций с венгерскими событиями. Или Великая Китайская стена может притянуть тень Берлинской стены. Или, не дай Б-г, в азербайджанской компании упомянуть коньяк «Арарат»! Не провоцируешь ли ты проблему армянской горы Арарат, аннексированной Турцией? Ходили словами, как по проволоке. Говорили об актерах и актрисах кино и театра. Пили крепко. Бражничала с нами и пианистка, жена московского баритона.
… Должен сказать, что в самом начале застолья Сулейман предупредил, что спешить некуда, все ночуют у него. Поэтому не спешили. Два вопроса нарушили паузу. Блондинка-пианистка, прислушавшись, потому что перерыв в разговоре позволил услышать шумы дома, спросила: «Кто это играет?» За стеной тихо пел рояль. Сулейман усмехнулся. Его суровое смуглое продолговатое чело разгладилось на мгновение (а так было сосредоточено и насторожено весь вечер), и он ответил: «Сестра жены, Сорейя. Она учится в бакинской консерватории. Сорейя в Москве на конкурсе победила. Приехала на выходные в гости». «Интересно! – воскликнула русская пианистка. – А как ее фамилия?» «Елизарова. Сорейя Елизарова», – ответил Сулейман, снова насупившись. «Подождите! Так не родственница ли ваша невестка – хирургу Елизарову?» Это был второй вопрос. Мой. Теперь уже не промедление, а пауза повисла над столом, как туча. Черные лукавые глаза московского баритона посматривали то на меня, то на Сулеймана. Мой коллега поэт-песенник и с ним оба прозаика с драматургом пошли перекурить. Пианистка поднялась из-за стола: «Пойду разыщу вашу лауреатку». За ней потянулся муж-баритон. Мы остались одни с хозяином. «Не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» – повторил я свой роковой вопрос. «Нет, не родственница, – отрубил Сулейман. – Мы азербайджанцы, а Елизаров – тат, горский еврей». «Мы азербайджанцы!» В подтверждение – чадра-косынка в половину лица у жены и невестки.
За стеной играл рояль. Я пошел на его звук в боковую комнату. За роялем сидела Сорейя. Рядом с ней стояла русская пианистка. Они обе не видели меня. Сорейя играла и останавливалась, рассказывая что-то гостье. До меня доносились обрывки фраз: «… собирала в Северном Азербайджане и Дагестане… еврейские мелодии… класс композиции…». Я неслышно вернулся в гостиную.
…
В противоположном двери углу комнаты-овала стояло возвышение, покрытое белым шелковым покрывалом, обшитым темными полосами и кистями шелковых нитей, как на талесе. На покрывале лежала раскрытая тяжелая книга в кожаном переплете с серебряными застежками. Над книгой стоял серебряный семисвечник с потушенными свечами. Я подошел ближе. Книга была Танахом – Ветхим Заветом. Страницы были испещрены еврейскими буквами, напоминающими неземные ноты, которыми записана музыка Б-жественной речи. Сулейман наклонился ко мне, приложив указательный палец к губам: «Моя семья из горских евреев, татов, которых когда-то насильственно омусульманили. Но мы все равно остались евреями».
Я проснулся рано, едва забрезжил рассвет. Каменный дом Сулеймана был погружен в предутреннюю тишину. Оделся и тихо вышел на заднее крыльцо. Сразу за изгородью, окружавшей сад, начиналась дорога, а за нею – склоны гор. Они были зеленые от молодой травы, народившейся под осенними дождями, сменившими летнюю засуху. На вершинах гор лежал снег. Или это облака прилегли отдохнуть на каменные площадки, укрытые снегом? Зеленые склоны гор, вершины в снегу и облаках. Я увидел, как будто с дороги наползает на зелень горного склона белое облако. Облако? Я всмотрелся. Это была отара белых овец, поднимавшихся в горы. Белые овцы на зеленом склоне горы. А за ними пастух в бурке и лохматой шапке. Это была дотоле неведомая мне библейская картина мира. Склоны гор. Зеленая трава. Белые овцы. Пастух. «Как в древности, во времена Авраама. Правда?» Я оглянулся. В дверях стояла Сорейя. Она была одета по-европейски: темно-серая короткая юбка, белая блузка, волна черных волос, рассыпанных поверх воротника плаща, губы, тронутые помадой. «Да, какое-то библейское чувство. Музыка гор и пустынь, по которым кочевали наши предки», – ответил я. «Как замечательно, что и вы услышали это. Я пытаюсь сочинить музыку… ». Не успел я спросить: «Какую музыку? Можно ли ее послушать и где?», – как подъехала «Волга», Сорейя нырнула в автомобиль, который рванулся, как горячий конь, а она едва успела высунуться из окна и крикнуть что-то, чего я не разобрал или ухватил одно слово: «…крепости…».
Через несколько дней наша группа вернулась в Баку, где оставалось два-три выступления, а там – Москва. Я скучал по жене и сыну, которому исполнилось полгода. Маялся. Звонил домой. Шатался бесцельно по городу. Иногда с кем-нибудь из группы. Однажды, это был последний день в Баку, мы завтракали втроем: московский баритон, его жена-аккомпаниатор и я. Самолет в Москву улетал на рассвете следующего дня. Неожиданно певец начал рассказывать о своей поездке в Израиль. Он относился к тому легкому типу людей, которые рассказывают о происходящем или происходившем с ясной откровенностью. Другой бы подумал несколько раз, стоит ли полузнакомому человеку, как я, рассказывать о путешествии в Израиль, страну, которой далеко не симпатизировала тогдашняя наша родина. Или, говоря «другой», я подразумеваю советского обывателя? Наверно, именно так. И все-таки! Аветик (баритон) и его жена Валя были словоохотливыми людьми. Аветик рассказывал о старом Иерусалиме, который был окружен крепостной стеной, об арабском, еврейском и армянском кварталах. «Знаете, эта крепость в Баку, как слепок старого Иерусалима. Все в миниатюре, но, похоже. Особенно похоже на арабский квартал». «Аветик, а ведь я не была в крепости. Ты ходил туда, а я не могла пойти. Была занята», – сказала Валя. «Так пойдем сейчас, Валюш! А вы, Даниил?» «Пойдемте», – охотно согласился я, надеясь на чудо.
Мы вошли в один из нескольких входов, ведущих внутрь крепости. Узкая улочка кружила между обшарпанными одно -, двух — и редко – трехэтажными каменными строениями, которые трудно назвать домами (а домишками или домиками – не подходит из-за ложной интонации). Они служили и служат жилищем для людей. Кто знает, сколько веков назад были построены эти дома из горных камней и глиняных кирпичей. Наверняка когда-то здесь был богатый район города, или, по крайней мере, здесь обитали зажиточные ремесленники. Пришли революция и гражданская война, согнав из родимых гнезд коренных жителей крепости, разделив каменные строения на комнатушки и коммунальные квартирки, или, оставив как надежду на лучшее будущее, две-три комнатки отдельной квартиры прежним хозяевам. Запустение царило внутри крепости. Здесь жили люди, по улочке бегали ребятишки, гоняя мяч или прыгая через веревочку, мимо нас проходили молодые люди, наверняка, студенты и студентки, одетые вполне современно. Они громко смеялись и были счастливы своей молодостью.
Мы шли по улочке Асафа Зейлы, был такой писатель. Улочка закручивалась и увлекала нас в глубь крепости, увенчанной башней. «Это Девичья Башня», – сказал прохожий – наголо бритый бородач с хозяйственной сумкой в правой руке и папиросой «Казбек» в левой. На Кавказе считалось модным курить папиросы «Казбек». «А дальше – минарет. Правда, мечеть разрушена белогвардейцами», – добавил бритый бородач. Мы не знали, что сказать, поблагодарили и пошли дальше. Из открытого окна двухэтажного дома доносились звуки рояля. Что-то заставило нас остановиться. Уверен, что у каждого на то была своя причина. Как часто разные причины назначают людям предпринимать одно и то же! Мы приблизились к открытому окну, которое было на уровне наших глаз. Был полдень. Зимнее (все-таки зимнее) солнце скатилось по крыше дома, стоявшего напротив, скользнуло в звучащее окно и осветило комнату. За роялем вполоборота сидела Сорейя. Она играла и записывала сыгранные музыкальные фразы. Потом повторяла кусок музыки, что-то меняла (вписывала, вычеркивала) в большой тетради (нотной) и шла дальше по закручивающейся спиралью улочке нарождавшейся музыки. Я услышал колокольчики караванных верблюдов, скрип песка пустыни, звон родника и предсмертное блеяние белой овцы, которую праотец Авраам приносил в жертву Всемогущему, чтобы тот когда-нибудь примирил его сыновей: Измаила и Исаака.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
