Как известно, вскоре после заявления ТАСС от 13 января 1953 г. об «Аресте группы врачей-вредителей», в редакции газеты «Правда» составлялось верноподданническое письмо Сталину с требованием самой суровой кары для «убийц в белых халатах», содержавшее одновременно и просьбу к Сталину спасти евреев от «народного гнева», отправив (депортировав) их в отдалённые районы Сибири и Дальнего Востока. Само существование и смысл этого письма продолжают оставаться предметом оживленной полемики.
После выхода моей книги «Почему Сталин не убил всех евреев?» (на английском языке) меня познакомили с интеллигентным и приятным человеком, психологом Эдуардом Розенталем. Мы были единодушны в том, что сохранение истории советских евреев очень важно. Эдуард переслал мне фрагмент из своих воспоминаний, имеющих отношение к 1953 г., и доверил опубликовать его.
Отрывок из воспоминаний содержит в себе прямое свидетельство процесса редактуры верноподданнического письма 1953 г., а также рассказ о некоторых людях, вовлеченных в этот процесс. Ключевые роли ряда из них, например, Кагановича, были до сих пор неизвестны. Отец Эдуарда Розенталя, Марк Розенталь, по-видимому, не был составителем первой, наиболее страшной версии письма. Рассказ сына с болезненной ясностью повествует, как воронка судьбы втянула его отца в необходимость редактировать, по существу приговор своему народу, каким мучительным было для него сознание собственного бессилия и страха перед тираном. Тем, кто не пережил этого, трудно сегодня понять много раз битую интеллигенцию, и в этом смысле материал Эдуарда Розенталя служит ярким свидетельством духовного климата сталинской эпохи.
Антиеврейские замыслы Сталина были прерваны инсультом «отца всех народов» точно в Пурим 1953 года. Согласно 800-летней еврейской традиции, потомки спасённых от сталинского Холокоста в Пурим 1953 года должны во всех поколениях отмечать это спасение во время праздника Пурим. Так что – давайте праздновать и наше спасение!
А. Рашин
«ВИНОВНЫМ СЕБЯ НЕ ПРИЗНАЮ»
В 20-х годах мой отец, Марк Моисеевич Розенталь, работал в Одесской области токарем на сахарном заводе. На деньги от лотерейного выигрыша отец побывал в Ленинграде, а затем в Москве, где прошел собеседование и был принят на учебу в Институт красной профессуры, несмотря на то, что имел всего четыре класса приходской школы. Помогли ходатайство с одесских курсов политпросвета, путевка от заводского комитета и вступление в партию в 1925 году по ленинскому призыву.
В 1930 году переехали в Москву и мы с мамой. В детском саду у нас, мальчишек, ценилась сила, нашими героями были Ворошилов, Чапаев, Буденный, и мы устраивали настоящие турнирные бои за право называться самыми сильными. Имя же Сталина было для нас вообще свято. Я хорошо помню, как после убийства Кирова воспитательницы детского сада проводили с нами беседы о врагах народа, которые хотели убить «любимого товарища Сталина». Как я ненавидел этих «врагов народа»! Такое сознание было вбито в нас с раннего детства и надолго. Вера в Сталина заменяла нам необходимость шевелить собственными мозгами, и эта слепая вера достигла своего апогея в годы Отечественной войны. «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас!» – эти слова популярной в то время песни в точности отражали наше идеологическое сознание: Сталин и Отчизна были для нас синонимами.
Отец успешно окончил институт и был приглашен на работу в журнал «Литературный критик». Журнал возглавлял Павел Федорович Юдин, в будущем академик, который знал отца еще по Институту красной профессуры, где он преподавал, а затем был ректором. Они подружились, и вскоре отец был назначен в журнале его заместителем. По инициативе Юдина, отец работал в редакционной комиссии Первого съезда советских писателей. Они вместе были составителями Краткого философского словаря, который потом, увеличиваясь в размерах, неоднократно переиздавался и помог не одному поколению студентов сдавать экзамены по философии и марксизму. Начали издаваться и его собственные книги по проблемам эстетики и диалектики.
Это был странный этап в жизни страны. Время четко разделилось на дни и ночи. Днем – работа, энтузиазм строителей коммунизма, всенародно отмечаемый столетний юбилей со дня смерти Пушкина. И митинги гневного осуждения «отщепенцев». А по ночам люди прислушивались к скрипу тормозов остановившейся у подъезда машины, шагам по коридору, стуку в дверь, невнятным голосам, плачу. Наготове была смена чистого белья, мешочек с сухарями. И так до часу ночи, после которого уже не забирали. И снова день, и снова ночь.
В одну из таких ночей я подслушал разговор родителей, мы жили тогда в тесной комнатушке общежития. Мама говорила, что происходит какая-то страшная ошибка. Отец соглашался, однако время от времени повторял, как бы оправдывая происходящее: «Но ты видишь, меня ведь не берут». На что мама сердилась: «Ты посмотри, в нашем коридоре из девятнадцати семей не тронули пока только одиннадцать, а ведь в доме еще сорок семь таких коридоров, и везде происходит одно и то же. Откуда столько врагов вдруг появилось? Если так будет продолжаться, то и тебя, и нас всех это не минет».
В эти годы нашу семью беда обошла стороной. И даже жизнь вроде бы стала налаживаться. В начале 1935 были отменены карточки, открылись рынки. На улицах все чаще встречались мужчины в шляпах и галстуках, женщины стали одеваться по западной моде, сменили пролетарские косынки на шляпки и подкрашивали помадой губы. Открылся Парк культуры и отдыха имени Максима Горького, и там по праздникам устраивались фейерверки, играли эстрадные оркестры, с Запада пришел джаз. В кинотеатрах показывали веселые комедии. Впервые после революции были разрешены названные «новогодними» рождественские елки. Все повторяли за Сталиным, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Я с этим был вполне согласен, и с энтузиазмом пел о том, что «за столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден».
Но время шло, и из разговоров взрослых я услышал, что снова начали «закручивать гайки» и что снова арестовывают «врагов народа». И не только своих, среди них немало тех, кто иммигрировал в Советский Союз, спасаясь от фашизма.
В 1938 году мне исполнилось десять лет, и я воспринимал действительность уже вполне осознанно. Этому помогало то, что отец беседовал со мной о многих вещах, как со взрослым. В это время он начал преподавать в Высшей партийной школе, а в следующем, 1939 году, стал ещё и главным редактором Партиздата, главного издательства страны.
Иногда над стадионом «Динамо», куда мы ходили вместе на футбол, низко пролетал самолет, идя на посадку на близком Центральном аэродроме. На крыльях его чернела свастика, в то время с фашистской Германией уже был заключен договор о дружбе и ненападении. Отец говорил мне, что такие же самолеты могут начать нас скоро бомбить; он был уверен, что война с Германией неизбежна. В Партиздате отец имел доступ к закрытой литературе и, познакомившись с переводом книги Гитлера «Майн кампф», готовил свою книгу «Лицо и маска фашизма». Книга эта вышла в свет уже после нападения Германии на Советский Союз.
Отец не был пророком, о близкой войне с Германией говорили многие.
Поздней осенью 1941 года вместе с Высшей партийной школой отец переехал в Свердловск, от воинской службы он был освобожден по инвалидности: не видел одним глазом, хотя в свое время в рядах ЧОНа (частей особого назначения) участвовал в борьбе с бандитизмом на Украине.
В декабре 1942 года отца неожиданно вызвали в Москву, где у него состоялась беседа с секретарем ЦК партии Александром Щербаковым, предложившим ему возглавить сектор науки в аппарате Центрального Комитета партии. Щербаков попросил задержаться на несколько дней в Москве, пока будут соблюдены некоторые формальности и будет утверждено решение по этому вопросу. Через неделю отцу позвонил помощник Щербакова и, извинившись, сообщил, что вопрос был решен в пользу другого кандидата. Из чего отец сделал вывод, что на самом верху утверждение не прошло. Выше секретаря ЦК Щербакова, который занимал еще и пост заместителя Наркома Обороны СССР, мог быть только сам Нарком Обороны, он же Верховный Главнокомандующий.
В это время, с подачи Сталина, возрождался государственный антисемитизм. С конца сорок второго – начала сорок третьего евреям стали чинить препятствия в продвижении по службе, обходить наградами, и это превращалось в систему. Какой-то острослов переиначил слова популярной песни на новый лад: «За столом никто у нас не лившиц».
В феврале 1943 года Высшая партийная школа вернулась в Москву. Когда же была создана Академия общественных наук, отец стал преподавать в ней и работал там до конца жизни. Он умер в 1975 году, не дожив года до семидесяти лет.
Отец не был чиновником, его перу принадлежат несколько фундаментальных трудов по диалектике, которые переведены на многие иностранные языки. Он одним из первых предугадал неизбежность мирового процесса, который мы сегодня называем глобализацией. Его научные труды дважды представлялись на соискание Ленинской премии, но оба раза имя его вымарывалось наверху. Дважды выдвигался он и в действительные члены Академии Наук, однако результат был тот же. Его это не очень огорчало, гораздо больше он переживал, когда в транспорте или на улице его оскорбляли и советовали «убираться в свой Израиль». У него была выраженная семитская внешность.
В 1948 году гебистами, по прямому указанию Сталина, было организовано убийство председателя Еврейского Антифашистского Комитета Соломона Михоэлса. Большая группа людей, связанных с работой в нем, подверглась аресту, среди них Л. Квитко, П. Маркиш и Д. Гофштейн, которых отец хорошо знал. После чего сомнения в антисемитизме Сталина у него окончательно рассеялись, и он был уверен, что этим дело не закончится.
В начале 1949 года генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев в беседе со Сталиным «неосторожно», как он сам позднее объяснял, пожаловался, что некоторые авторы в своих произведениях поддаются влиянию Запада. Для Сталина подобное было подарком: «Вот и возьмитесь за это дело, товарищ Фадеев, безродных космополитов пора приструнить». Советы вождя обсуждению не подлежали, и широкая кампания против «безродных космополитов» распространилась на все слои интеллигенции, в подавляющей части – еврейской.
Запевалой была газета «Культура и жизнь», орган ЦК партии, которую в среде интеллигенции именовали «Александровским централом», по имени ее главного редактора, академика Георгия Федоровича Александрова, на протяжении ряда лет возглавлявшего в аппарате ЦК партии Управление агитации и пропаганды. В редакционной статье этой газеты, среди прочих космополитов, был назван и мой отец. И не просто рядовым космополитом, но «связующим звеном между космополитизмом в эстетике и философии». Ему припомнили, во-первых, прошлую работу в «Литературном критике», который позволял себе критиковать русских авторов и значит, «недооценивал» их. А во-вторых, вменили в вину текущие лекции с «переоценкой» западных философов.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
