Уроки английского

В этом году исполнилось бы 100 лет Михаилу Моисеевичу Ботвиннику, пятому в истории шахмат чемпиону мира. Ему посвящены эти воспоминания.

Случилось так, что я знакомился с Ботвинником дважды. Первый раз это было осенью 1961 года, когда я в числе восьми подававших надежды московских юношей играл в сеансе с часами против прославленного чемпиона. Ботвинник довольно быстро расправился со своими противниками, но в партии со мной у него долго была весьма трудная позиция, и лишь под занавес, после почти четырехчасовой борьбы, чемпион мира нашел неочевидное спасение.
Белые (Л. Харитон): Крg2, Фа4, Сf1, Кс5, пп. b5, d4, g3, h3.
Черные (М. Ботвинник): Крg8, Фb6, Сb7, Сg7, пп. d5, е6, f7, g5.
В этом положении Ботвинник сыграл 35. … e5 и после 36. K:b7 Ф:b7 37. Фa6 Фb8 38. b6 ed 39. Фa7 Ce5 40. Ф:b8+ C:b8 в знак ничьей протянул мне руку.
Никогда не забуду того момента, когда я остался один на один за доской с Ботвинником. В тот давний ноябрьский вечер в Центральном шахматном клубе на Гоголевском бульваре собралось много зрителей. У меня от пиетета перед чемпионом невольно дрожали коленки; к тому же партия заканчивалась в обоюдном цейтноте. Характерный штрих: Ботвинник все время следил за тем, правильно ли я веду запись ходов, очевидно, опасаясь «надувательства» со стороны юного противника и просрочки времени. Вряд ли эта партия была важной для него, но если он был так подозрителен даже в столь малозначительном поединке, то можно представить себе, как было нелегко играть против него постоянным соперникам.
Эти подозрительность и недоверие, с которыми выросло подавляющее большинство людей его поколения, остались у него на протяжении всей его долгой шахматной карьеры. Известно, например, что, играя в 1951 году матч с Д. Бронштейном, Ботвинник после откладывания партии зачастую опасался сообщить своему секунданту записанный им секретный ход, так что секунданту приходилось работать над отложенной позицией по существу в потемках.
Да, ботвинниковская эпоха была нелегкой для его соперников: ведь он практически на протяжении тридцати лет царил в советских шахматах. Можно вспомнить, что в годы сталинского культа существовали маленькие культики почти во всех областях человеческой деятельности (литература — Горький, театр — Станиславский, биология — Лысенко и т.д.). Поэтому и культ Ботвинника в шахматах был вполне закономерным явлением. Например, все матчи на мировое первенство проводились в соответствии с требованиями Ботвинника. М. Таль в 1960 году и Т. Петросян в 1963 году обращались даже с просьбой в ФИДЕ перенести их матчи против Ботвинника на более поздние сроки (обоим предстояло серьезное лечение), но в обоих случаях учитывались пожелания многолетнего чемпиона. Когда однажды в беседе с Д. Бронштейном я неосторожно заметил, что Ботвинник «сломал» его в матче на первенство мира, всегда спокойный Давид Ионович вспылил: «Как это он меня сломал?! Это я его сломал!» И действительно, именно от Бронштейна получил Ботвинник первый «прокол», именно он развеял миф о непобедимости Ботвинника, а потом уже победу над ним праздновали В. Смыслов, М. Таль, Т. Петросян.
Сейчас, когда бывшие советские шахматисты ездят по миру и играют в турнирах, вспоминается, что в 30–40-е годы Ботвинник был, пожалуй, единственным шахматистом и вообще одним из немногих, кто выезжал на Запад. Иначе говоря, в годы железного занавеса он пользовался неограниченным доверием тех, кто был у власти.
Поделив первое место на турнире в Ноттингеме в 1936 году, Ботвинник написал письмо Сталину, в котором благодарил «отца и учителя» за свои успехи на шахматной доске. Такие письма в те времена писали доярки и физики, рабочие и академики, и много лет спустя Ботвинник признался, что письмо это было написано, как он сказал, «безопниками», но сути это не меняет: его верноподданичество ни на минуту не подвергалось сомнению.
Правда, нужно сказать, что «обратной связи» никогда не существовало: будучи по сути шахматным профессионалом, Ботвинник не прекращал занятий наукой, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, ибо никогда не знал, что может произойти завтра. Ведь в государстве, где спорт и шахматы служат целям политики и идеологии, чемпион — лишь марионетка в руках бюрократов, и, человек железного характера, Ботвинник не хотел жить по принципу «сегодня ты, а завтра я», понимая, что более или менее устойчивый академический заработок обеспечит ему спокойное существование.
Было бы, однако, неправильно, рассказывая о Ботвиннике, впадать в мрачный тон и пользоваться только темными красками. Как и почти всякая личность в СССР, он существовал как бы в двух измерениях. С одной стороны, обычная повседневная жизнь, где ему, как говорится, ничто человеческое не чуждо, а с другой — шахматы и мир шахматистов, в котором он твердо придерживался своих принципов, я бы даже сказал — своей морали. И самое главное, он хотел, чтобы этим принципам следовали и другие шахматисты.
Может быть, именно поэтому Карпов и Каспаров, бывшие в юные годы учениками Ботвинника, впоследствии нашли других учителей и тренеров, которые в шахматном отношении, несомненно, уступали Михаилу Моисеевичу, но зато были несравненно терпимее. На эту двойственность натуры Ботвинника я обратил внимание во время моей второй встречи с ним, которая состоялась через тринадцать лет после первой.
Вспоминаю, как в июне 1974 года мне позвонили из шахматной федерации СССР и спросили, не могу ли я дать несколько уроков английского языка Ботвиннику, которому предстояла поездка в США и Канаду на встречу со специалистами в области компьютерной техники. Ботвинник к тому времени уже долго работал над созданием шахматного компьютера, и в СССР он был пионером идеи «искусственного шахматиста» еще в те годы, когда отношение к ней было более чем скептическим.
Конечно, я с радостью согласился быть «учителем» Ботвинника (в это трудно было даже поверить!) и, конечно, очень волновался перед тем, как впервые переступил порог его квартиры, где должны были проходить наши занятия. Я испытал то же чувство, что и мой друг-соперник в юношеские годы Юрий Разуваев, когда он впервые попал в шахматную школу Ботвинника; подумалось, что ведь этот человек играл с легендарными Ласкером, Капабланкой, Алехиным, и что он сам — легенда. Я смотрел на Михаила Моисеевича, а у самого в голове, как и у Юры за много лет до этого, вертелись диаграммы с позициями его знаменитых партий, запомнившимися навсегда с детства.

Окончание следует

Лев ХАРИТОН