МАРИАМ ЮЗЕФОВСКАЯ
Закончила электротехнический институт связи. Работала и работаю по сей день в электронной промышленности.
Писать начала поздно. Для начала пятнадцать лет – «в стол». Первая публикация прозы в 1987 г. в журнале «Рабочая смена» совпала с перестройкой. Затем «Знамя», «Дружба Народов». Кроме Москвы печаталась в Украине, в Литве, Белоруссии, Германии. В Москве была издана книга «Дети Победителей», в Минске – «Разлад». Неоднократно награждалась годовыми премиями различных журналов, а также была выдвинута на премию Букера. После эмиграции в 1997 г. начала печататься в русскоязычных изданиях США, в журнале «Континент» (Москва-Париж) и в Германии.
Для меня наиболее значимым является рассказ «Камни», ставший трамплином в эмиграцию. И как водится у пишущего, любимая вещь – та, от которой еще не остыл – роман «Беса ме мучо». Он написан в форме семейной саги и повествует об эмигрантской жизни, зачастую сокрушающей иллюзии и меняющей наши представления о самих себе и о близких нам людях. Частично роман был опубликован в 2004 г. в журнале «Континент».
Предлагаемый вашему вниманию рассказ написан под впечатлением интервью с узниками Минского гетто.
ГОСПОДИ, ПОДАРИ НАМ ЗАВТРА
Конкурсная работа – II премия
… В тот день колонну задержали дольше обычного. Остервеневшие полицаи, пересчитывая нас, размахивали прикладами. Наконец, один из них зычно крикнул: «Гэть!» Я помчалась домой. Рывком открыла дверь и отпрянула. На лавке сидели бородатые старики. «Что случилось, мама?» – крикнула я. «Это ваша дочь?» – спросил старик в облезлой кроличьей шубке и начал отступать к выходу, прижимая к себе потертый акушерский саквояж. «Пришла?» – не оборачиваясь, обронила мама. Раскрасневшаяся, похорошевшая, она была вся в хлопотах. А в изголовье топчана кряхтел и ворочался мой мальчик. «Что с ребенком?» – не помня себя, бросилась к сыну. «Зайд гезунд», – пробормотал старик в шубке уже у двери. «Куда вы? – мама подскочила, схватила его за рукав. – Не обращайте внимания. Моей дочери вдолбили, что на свете один Б-г – советская власть», – и едко усмехнулась. «Что вы такое говорите?» – ужаснулся он. «Вы всё ещё их боитесь? Но теперь мы в руках другого Амана», – мама возбуждённо засмеялась. Как спугнутая стая птиц, старики гуськом потянулись к двери. «Ты разогнала миньян!» – мама всплеснула руками и враждебно посмотрела на меня. «Я запретила делать мальчику обрезание!» – подхватив ребёнка, прижала его к себе. «Тихо, женщины! Нельзя ссориться в такой день. Это плохая примета», – раздался хриплый простуженный голос. Прижавшись спиной к холодной печке, стоял Борух, дед моего мужа. На нём было женское пальто с обтерханным воротником. На голове, словно перевернутое птичье гнездо, чернела засаленная ермолка. Метнув яростный взгляд, мама забегала, зазвенела посудой: «Вэй з мир, – причитала она, расставляя плошки на шатком столике, – сегодня брис у моего внука! Какое угощение у нас! Моим врагам такое угощение». Борух неожиданно с силой дёрнул себя за кадык и затянул густым дрожащим басом: «Ми ше-бей-рах». «Борух! Это же молитва за исцеление, – мамины глаза расширились от ужаса, – у нас, слава Б-гу, все здоровы». «А разве мир не болен? – взвизгнул старик, судорожно тряся кулаками над головой. В его водянистых глазах вспыхнул гнев,– хотите, чтобы я славил Его?” Он яростно ткнул костлявым пальцем в потолок. Но тогда кто скажет: «Одумайся! Посмотри, кто заключил с Тобой сегодня союз! Не смей позорить своим безумием чистое дитя!» Я не буду молчать! В этом мальчике моя кровь!» Ребёнок громко заплакал. Я опустилась на топчан, выпростав грудь, сунула сосок во влажный горячий ротик. «Борух, вы всю жизнь с кем-то воюете и ищете справедливости. Теперь, я вижу, взялись за Б-га, – мама поправила пелёнку, – не слушай его, внучек! Б-г нам дал два костыля в этой жизни – терпение и надежду».
Теперь я много старше её. И если свершится чудо, и мы встретимся с ней там, как ей узнать меня? Симэлэ! Симка! – Окликну я, – мамка моя!
Весна в тот год выдалась переменчивая. Морозы сменялись оттепелью. Мои войлочные ботики не успевали просохнуть за ночь. Я приходила домой продрогшая и обессиленная валилась на топчан. «Устала? – спрашивала мама, подкладывая мне под бок мальчика. – Корми». Я вынимала пустой вялый мешочек груди и тотчас засыпала тяжелым сном. В одну из ночей мне почудилось, будто кто-то трясёт кровать: «Златка, проснись!» Я через силу разлепила глаза. Мама дёргала меня за плечо: «На днях будет акция». «Акция?! – тихо вскрикнула я. – Неправда, это паника». Мама прикрыла мой рот ледяной ладонью: «Мне сказал верный человек». На полу, рядом с топчаном, ворочались и вскрикивали со сна люди. «Я договорилась с Жур, она возьмет ребенка, – донёсся до меня шепот. – Если меня не станет, не смей убиваться. Нам двоим не выжить. Остался один стакан пшена. Это тебе на черный день». С улицы послышались гортанные голоса: «Арбайт!» Я лихорадочно начала наворачивать на себя тряпьё.
Назад, в гетто, нас пригнали в конце следующего дня. Было ещё светло. У ворот стоял Головняк, самый злобный из полицаев. Увидев нашу колонну, пьяно засмеялся: «Птахи прилетели! А мы здесь вчера веселились – стреляли жидков. Танцуйте на радостях!» – и вскинул автомат. Люди на миг замерли. Вдруг вокруг меня послышалось шарканье, топот. Внезапно почувствовала свои ноги. Они пружинисто переступили с пятки на носок. Словно зажили отдельной от меня жизнью. Головняк презрительно цикнул слюной: «Гэть, жидовня!» Я рывком открыла дверь: «Мама!» Борух поднялся с тюфяка: «Не плачь!» – из его глаз текли медленные слёзы: «Знаешь где сейчас она? У престола Всевышнего. Её душа кричит: «Ты должен спасти мою кровь», – он пронзительно посмотрел мне в глаза, – твоя мама добьётся своего».
На топчане стало просторней. На нем остались лишь двое – Эля и я.
Эля беззвучно копошился в тряпье. Я латала мешок, пахнувший клеем и кожей, и чуть слышно бормотала: «Было у матери десять мальчишек. Б-же мой, Б-же мой, десять мальчишек». «Что ты поёшь ребёнку? – Борух вскочил с тюфяка. – Хватит этого еврейского плача! Мальчик должен ничего не бояться», – и грозно сжал кулаки. Его пальто распахнулось, открыв грязную рубаху и впалый живот. Я угрюмо подумала: «Что нужно от меня этому несчастному старику? Я тоже хотела ничего не бояться. Но разве не мои ноги выплясывали перед Головняком? Разве не я каждый день протискиваюсь в середину колонны, чтобы меня не огрели прикладом?» «Идите и прилягте, Борух», – оборвала его. Он сник и поплёлся в свой угол. После того как мамы не стало Борух чуть свет куда-то исчезал. Мы виделись лишь по вечерам. Он приходил продрогший, усталый. Открывал крышку подвала, где я отсиживалась с ребенком, и помогал мне выбраться. «Смотри, что заработал сегодня, – он выгружал из карманов луковки, подгнившие картофелины, жухлые капустные листья. – Думаешь, если старик, значит, уже всё? Нет! Свою семью я еще могу прокормить». Он хорохорился, вышагивая из угла в угол, пока я готовила похлёбку. Иногда украдкой робко касался мальчика. «Что вы там шепчете?» – однажды спросила его. Борух смешался и отдёрнул руку: «Вокруг пепел и смерть, а здесь новая жизнь. Быть может, Он подаёт нам знак, что мы прощены?» «Прощены вашим Б-гом? – выдохнула в гневе. – Откуда эта еврейская униженность? Эта вечно согнутая спина? В чём наша вина?! В том, что хотим жить?» Он вздёрнул вверх бороду и двинулся на меня: «Это мы безвинно страдающие?! Твой отец забросил Тору и пошёл делать революцию. Мою дочь волновала жизнь пролетариев всех стран, а не её мальчика. Мой сын – особый разговор. Он решил: выгодней служить новой власти, чем шить картузы. У нас мало еврейских забот? Зачем нужно танцевать на чужой свадьбе? Мы – чужаки! Нигде и никогда нас не хотели и не будут хотеть, – бросил пронзительный взгляд. – Ты ещё не раз это вспомнишь».
Теперь я и мой сын Эля всегда вместе. Лишь только за спиной в мешке начиналась возня, как мой хребет натягивался, словно тугая струна. Лёгкий толчок в спину, кряхтение – а я уже вздёрнула плечи и качаю между лопаток маленький, почти бесплотный комочек. Он тотчас затихал, мой сынок. «Видишь, мама, какой умный у нас мальчик?» – беззвучно роняла в пустоту. «Почему ты ходишь с ребёнком по гетто? Почему не отнесла его к Жур? Это плохо кончится». – Голос мамы дрожал от страха. «Я не отдам его, мама. Но сколько можно объедать Боруха? – и вскидывая плечи, туже подтягивала лямки мешка. – Не рви свою душу. Ты своё уже отмучилась, мама». «Будь осторожна. Обещаешь?» – откликалась она. «Да», – кивала я в такт шагам и бесцельно брела, стараясь не замечать развалин и пожарищ. Однажды кто-то схватил меня за руку. И тотчас со всех сторон потянулись дрожащие сморщенные ладони: «Дай что-нибудь». На ступенях разрушенной синагоги сидели измождённые старики. И среди них – Борух. Он встретился со мной взглядом и юркнул за чью-то спину. «Так вот откуда луковки и полусгнившие картофелины». Я помчалась, не разбирая дороги.
И пришел день. Я осталась на топчане одна. Теперь могла разбросать руки, лечь на спину. Но теснилась у края, не смея занять место мамы и Эли. «Как вы там? – роняла в пустоту. – Скоро встретимся. Жду своего часа».
С утра выходила на улицы. Брела, заглядывая в лица прохожих: «Мешка с заплатой не видели? Там мой Эля». Люди, пряча глаза, спешили от меня прочь. Иногда слышала шёпот: «Потеряла ребенка в облаве. Затоптали». Из моего горла вырывался сиплый клёкот. Я вздёргивала плечи, растопыривала локти. «А-а», – не то пела, не то плакала, не разжимая губ. «Мама, ты ругала меня за то, что я – безбожница, – беззвучно кричала в никуда, – теперь ты у престола твоего Б-га. Пусть Он ответит, почему не спас мальчика!» «Разве на всех может хватить Его милости? – всхлипывала мама. – Посмотри, сколько вокруг горя». Домой возвращалась затемно. У порога метался старик. «Где ты ходишь? Ты что-нибудь сегодня кушала?» – Борух пытался заглянуть мне в лицо. Я проходила мимо и опускалась на топчан. Сложив по-бабьи руки на животе, он начинал жалостливо тянуть: «Скажи хоть слово! Ты теряешь разум, Златка!» Потупившись, я враждебно молчала. Однажды он, заискивающе улыбаясь, взял меня за запястье: «Знаешь, что такое ум для еврея? Это его войско – раз, это его земля – два, это его наследство – три, это – его учитель, это – его радость жизни. – Старик, поочередно загибая мои пальцы, собрал их в кулак и потряс им в воздухе. – Ну а теперь отбери всё это! С чем останется еврей?» – Он засмеялся, кашляя и задыхаясь. Я вырвала у него руку и отвернулась. Он тяготил меня, этот старик. Своим сиплым дыханием, шаркающей походкой, болтовней. Случалось, вдруг исчезал – и я с облегчением вздыхала. Иногда с безразличием думала: «Умер». Но он появлялся неизвестно откуда, выкладывая из карманов жалкие объедки, и тотчас валился на тюфяк. Прерывисто дыша, шептал посиневшими губами: «Пока Б-г не скажет – хватит, до тех пор мы должны жить». «Где он, ваш Б-г? – однажды, не помня себя от бешенства, вскрикнула я. – Если Он есть, то это – убийца!» «Тихо, чтобы Он тебя услышал, не нужно так громко кричать. – Борух качнулся и бессильно прислонился к стене. – Вот ты говоришь: «Он виновен!» У тебя свой счёт с ним. Но у меня тоже свой счёт. Или думаешь, только твоя боль – это боль? – Лицо его сморщилось. – Да, Он связался со злом и отдал нас во власть зверья. Но, может, это возмездие за наше зло? Я в гневе отступился от своего сына. Так почему Он не может отступиться от меня? Разве я создан не по Его подобию? Мы заключили с Ним союз. И один из нас пошел по ложному пути, другой должен остановить». «Живите сто двадцать лет, – оборвала я. – Разговаривайте со своим Б-гом. С меня хватит». «Но если каждый еврей скажет – хватит, – с яростью выдохнул Борух, – то кто будет петь: «Народ Израиля жив»? Посмотри, сколько нас осталось!» «С чего вы взяли, что я – еврейка, Борух? Я – человек и больше никто. Меня связывает с вашим еврейством только колючая проволока». «А кровь? – он отшатнулся от меня. – Для тебя твой род – тьфу! – И шаркнул ногой, словно растер плевок. – Пусть эти евреи рожали, оберегали детей от смерти. Ты сама по себе! Тебя родила советская власть!» «Слушайте, Борух! Что вы хотите? Почему не даете мне спокойно умереть?» – в раздражении бросила я. Он наклонился и заглянул мне в глаза: «Когда думаешь о вечности, меньше льёшь слёз о себе. Тебе выпало страшное время. Но нужно жить. Дерево не должно умереть, даже если буря сломала ветки». «Мой Эля – ветка? – меня опалило ненавистью. – Выходит, для вашего Б-га мы все – хворост. Дрова для костра истории, которую он написал?»
Мы, тоскующие по праведникам, толкующие об их деяниях. Отчего никогда не говорим «Он рядом»? А всегда: «Далеко». Неужто, по слепоте своей?
Я уже не вставала с топчана. Однажды очнулась от шороха за спиной. Повернула голову. И вскрикнула от испуга. Рядом, разбросавшись во сне, лежал ребёнок. Рыжие локоны разметались по тряпью. «Я жива, а топчан уже заняли». – И безучастно закрыла глаза. До меня донесся голос Боруха: «Посмотри на свою дочь!» «Дочь?» – вяло удивилась я. Порывисто приподнялась на локте: «Заберите её. Здесь занято». «Но её некому забрать, – он поперхнулся, – евреи из Гамбурга. Акция». «Какое мне дело?» – я враждебно посмотрела на девочку. «Животное!» – всхлипнул он. Брызжа слюной, неумело ударил меня по лицу и бессильно заплакал. «Симкэ, Симэлэ, – то и дело слышалось теперь с тюфяка. – Хочешь кушать?» – Завернув что-то в тряпочку, он совал узелок в рот девочке. Следом раздавалось причмокивание и тихий счастливый смех старика. Однажды тихо спросила: «Почему Сима?» «Разве твоя мама не достойна, чтобы девочка носила её имя?» – и окатил меня холодным взглядом. С той поры, как появилась девочка, разительно изменился. Стоило ей уснуть, как сразу исчезал. Прибегал запыхавшийся: «Спит?» И на цыпочках крался к тюфяку. Борух умел добиваться своего. Я начала нянчиться с ребенком. Но ни на шаг не отступала безысходность: «Борух, вы же понимаете, что нас ждёт». «Ты не знаешь меня, ты не знаешь, какие дела я умею обделывать», – загадочно отвечал он. Однажды пришёл торжественный и важный. Пощекотал девочку заскорузлым пальцем: «Вы обе курносые, голубоглазые. Вылитые шиксы! Я договорился. Вас устроят на хуторе. Будете есть сало и запивать молоком, как делают все хозеры». «А как же вы?» – обронила немеющими губами. «Борух – тертый калач. И потом, почему я должен думать о себе? – он вскинул седые брови – Что тогда будет делать Б-г? Пусть тоже поломает голову! Где Он ещё найдет такого спорщика?» И криво усмехнулся. По его впалым щекам текли мутные слезинки.
Мариам ЮЗЕФОВСКАЯ
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
