Все евреи знают «Атикву». В переводе на русский – это «Надежда». «Атиква» стала гимном Израиля. Но и до 1948 года «Надежда» была популярной песней еврейского народа, хотя в СССР она была объявлена вне закона. Ведь сионисты в конце XIX века сделали «Атикву» своим песенным знаменем. Однако, нам мало знать это или даже любить удивительную мелодию. Мы хотим лучше понять прекрасную музыку, проникнуть в ее тайны. Без музыковеда здесь не обойтись. Потому мы решили обратиться к Владимиру Заку – давнему другу нашей газеты, автору широко известной книги «Шостакович и евреи», а к тому же и автору исследования об «Атикве», опубликованного совсем недавно в авторитетном берлинском издательстве Эрнста Куна.
— Когда вы впервые услышали «Атикву»?— Услышал я эту чудо-мелодию 70 лет назад. Мой дедушка, талмудист, в коммунистической Москве пел «Атикву» словно бы крадучись. И сейчас, в Америке, в беседах с Вами, дорогой раббай, я осознал почему «Атиква» столь естественна в тихом варианте. Нет, дедушка мой не только уподоблялся испанскому Маррану, пытаясь скрыть от инквизиторов преданность еврейской идее. Пел он тихо и потому, что чувствовал: в самой музыке есть предпосылки для тишины. В самой музыке таится сердцевина, не терпящая помпезности.
— Что же, прежде всего, «бросается в глаза», а точнее – «западает в уши»?— В «Атикве» – это дебют, то есть изначальный и фундаментальный по смыслу тезис всего произведения. Давайте, дорогой раббай, прервем на минутку наш разговор, и сейчас, вместе с нашими читателями проинтонируем начальный тезис «Атиквы»: «кол од балевав пенима». Вслушаемся: не вызывает ли здесь музыка зрительных ассоциаций? Не сливается ли она с нашими представлениями о природе?
— В этих звуках — ощущение какой-то шири, необъятности простора. Разве не так?— Именно так. Однако, «визуальное» – лишь начало процесса восприятия. Что потом? Человек всегда переводит картинное в чувственное. И увлекательная панорама, уплывающая вдаль перспектива трансформируется нашим воображением в образ мечты. Даль как олицетворение мечты – феномен «музыкальной живописи». И чем призрачнее туманная перспектива, тем больше, интенсивнее желание приблизиться к ней, ибо где-то там, «за морями-океанами», в конце пути-дороги – заветная, лелеемая цель, что так дорогá нам. Аналогичные мотивы – пусть в произведениях совсем иного предназначения – есть у разных народов, и в Европе, и в Америке. Однако мотив «Атиквы», вариирующий универсальную «форму чувствований», придает ей тот оттенок неповторимости, что связан с уникальным сочетанием нежной печали и волевой собранности. Потому-то дебют мелодии «Атиквы» необычайно привлекает, мгновенно ложиться на слух и усваивается нами, как оригинальный, по-еврейски индивидуализированный «мотив мечты».
— А мечта в данном контексте – гора Сиона. Она – словно магнит, неодолимо притягивающий. Но кто же создал этот шедевр? Мы знаем, конечно, что это поэт Нафтали Герц Инбер. Автор слов. А мелодия «Атиквы»? Говорят, что она скопирована с молдавской песни.— Не совсем. Следует, повидимому, категорически отвергнуть такое понятие, как «копия». Интонационное происхождение «Атиквы» справедливо связывают с молдавским иммигрантом Самуэлем Коэном (прибывшим в Эрец – Исраэль в конце ХIХ века) и, как пишут исследователи, «подобравшим музыку» знакомой ему молдавской песенки «Карол ку бой», что по-русски значит «Повозка и бык». Однако, отдавая должное Инберу и Коэну (первооткрывателям!), правомерно спросить: а только ли они авторы «Атиквы»? Не задействованы ли в совершенствовании еврейского гимна его первые исполнители или издатели-корректоры? И не шлифовали ли мелодию евреи вдали от Святой Земли? Ведь сравнение молдавской песенки с окончательной версией «Атиквы» убеждает в том, что «Повозка и бык» – лишь первый импульс, начальный толчок формирования той удивительной мелодии, которой все мы восхищаемся сегодня.
Сравним: «Повозка» «катится» почти без остановок. И начало ее движения кажется даже несколько механическим. Никакого «мотива мечты» здесь отнюдь не ощутимо (См. Пример 1). Принципиальное отличие облика «Атиквы» и в том, что ее интонационное дыхание укрупняется вдвое. Ровно вдвое! Тот же песенный дебют «Атиквы» – восемь метрических долей, а у «Повозки» – всего четыре (См. Примеры 1 и 2). И, конечно, расширенная, раскрепощенная мелодия – это уже иной организм, это уже другая «музыкальная личность» — личность, склонная к размышлению, раздумью, сопереживанию.
«Искусство начинается с чуть-чуть». Это известная и проверенная практикой формула. «Чуть-чуть» иначе и уже совершенно другой облик произведения. И вообще: что во что превращается и чем становится? В искусстве, в любом творческом процессе – это вопрос вопросов. Отвлекаясь от «Атиквы», напомним: отголоски французской «Марсельезы» легко узнаваемы в творчестве Бетховена, в оперных сценах Ш.Гуно, Д.Верди, Д.Россини. Для русской песенности ХХ века «Марсельеза» стала своего рода «точильным камнем», отработавшим десятки известных нам с вами напевов. Русским евреям будет, наверное, интересно узнать, что музыка Исаака Дунаевского к кинофильму «Веселые ребята» во многом исходит из мексиканского фольклора: «Легко на сердце от песни веселой» «перевоспитала» мексиканскую «Аделиту», а ритмо-интонации мексиканской «Чаниты» обогатили лирическую «Песню Анюты». Но ведь по сути – все это – самостоятельные произведения, и глубинные их разночтения слишком очевидны. Какой была американская «Янки дудл» при рождении и какой она стала, когда «выросла»? Разница-то огромная! Говорю обо всем об этом отнюдь не случайно. Спору нет: молдавская «Повозка и бык» внешне вроде бы сродни драматургии «Атиквы». Но только внешне. По сути же – нет, ибо выражение «мотива мечты» немыслимо вне глубоких моментов погружения в эмоции, протяженных остановок, венчающих отдельные структуры, гибких, широко распетых фраз ( все это поистине необходимо для выявления «Надежды»). Есть ли что-либо подобное в музыке «Повозки»? Нет, конечно. Еврейский гимн изменил не только темп, ритм, структуру, но и музыкальный жанр, сам темперамент высказывания! Заметно? Еще как! Простенькая румынско-молдавская песенка, которая сама-то, видимо, проистекает из итальянских мотивов, переинтонировалась евреями в сурово-торжественную, но и проникновенную лирику, сливающую боль минувших веков с неистребимой верой еврейского народа в свое освобождение.
— Не будет натяжкой дополнить: «Атыква» порождена еврейской мыслью, еврейским сознанием, идущим от Торы, ибо этот гимн задает нам жгучие вопросы: кто мы, откуда мы, куда мы идем? — Недавно я делал доклад в Graduate Center CUNY, тесно связанный с моей докторской диссертацией, где рассматривается роль акцентов мелодии. Нередко именно акценты, сочетаясь, друг с другом, переносят наш слух к далекому прошлому музыкального искусства! «Нет лирики без диалога», — утверждал Осип Мандельштам. Но вне лирики нет человека. И разве человек не ведет диалог наедине с собой? А ведь настоящая мелодия – «персона» со своим характером, нравом, порой противоречивым. И она живет и пульсирует, благодаря своему неразлучному спутнику, постоянно говорящему с ней. Спутник – собеседник сотворен из одних только акцентированных звуков (подобных ассонансам гласных в стихосложении). У Марины Цветаевой есть такой поэтический символ, адресованный Анне Ахматовой: «О, мýза плáча!» У – А — акценты – ассонансы улавливаются нами прежде всего. И вбирают в себя настроение сказанного. Лаконичное У – А – словно звуковая « модель плача», не правда ли? В мелодии – аналогично. Ее акцентированный спутник чуток ко всем интонациям, ко всем их изгибам и капризам. Это и понятно: ведь акцентируется то, что «хочет» мелодия. А хочет она порой даже спорить со своим спутником. И чем он выразительнее для нас — спутник, то есть акцентный ряд, чем больше в нем заложено художественной информации, чем шире он раздвигает наше ассоциативное поле, тем содержательнее вся мелодия, с коей ее акценты ведут вечный диалог.
Акцентный ряд «Атиквы» ( именно «Атиквы», а не молдавской песенки) – это своего рода древнее песнопение. Строгое. Аскетичное. Суровое. Голос ли это из еврейской литургии, хорал ли протестантской или католической службы, фрагмент ли гуситского напева? Как бы мы ни трактовали эту сопровождающую тему, состоящую из одних только акцентов, она невероятно укрупняет масштаб выразительных характеристик. Как рассказывает профессор Майя Корсунская – специалист (и энтузиаст!) в области музыкальной терапии (работающая в крупнейшем ривердейльском Hebrew Home), в памяти старых и больных людей, прослушавших «Атикву», отлагается конфликт: на одном полюсе – воспоминания о самых драматичных эпизодах ( еврейский погром, пережитый в Польше, сцены заточения в гетто во время войны и т.п.). На другом полюсе – светлая перспектива, радужные ожидания предстоящих свиданий с родными, близкими, которые приедут издалека — из других Штатов, из других стран и даже вернутся из небытия! Трагическое и лирическое идут как бы рука об руку. Очень показательная реакция!
— В самом деле: «Атиква» – эмоциональный сгусток, музыкально-поэтический экстракт истории еврейского народа, его соприкосновения с противоречивым и – увы! – жестоким миром.— Контрапункт из аскетичных акцентов литургии (хорала) помогает ощутить все это. Но следует, однако, понять и другое: в музыкальной истории постоянно происходят стилистические сдвиги, порой граничащие с курьезами, причудливыми сменами непостижимых контрастов. Так, скажем, в XIV столетии на Европу обрушилась эпидемия чумы, унесшая миллионы человеческих жизней. И, обезумевшие от кошмара европейцы толпами выходили на площади своих городов и слезно просили-умоляли святого Августина (по тогдашним христианским поверьям владевшего тайной спасения от бедствия) пощадить молящихся, охранить их от гибели. Да, эта просьба к Августину была мрачным хоралом. Но по прошествии веков чума постепенно отступила от Европы, люди нашли действенное противоядие от нее и стали даже подтрунивать-посмееваться над прошлой бедой. Так родилась известная и сегодня ироничная песенка: «Ах, мой милый Августин», исполняемая как бы в шутку. О чуме уже и речи нет.
Закономерно: серьезное нередко становилось легким, милым, озорным, а потом, при изменившихся обстоятельствах, снова возвращалось в свое лоно, реанимируя первоначальный суровый нрав.
А как же контрапункт из строгих акцентов в нашей «Атикве»? – спросите Вы.
Быть может, послужив сначала в божьих храмах, этот строгий мотив перекантовался в свою противоположность, стал легким, беззаботным, вызывающим улыбку… Мы с Вами убедимся в этом, если вслушаемся в тему Вариаций Моцарта на старинную французскую песенку (См. Пример 4). Право же: тема эта радужна, наивна. И минорный лад она сменила на незатейливый и ласковый мажор. Потому-то и обернулась для всех нас детской песенкой с умилительными словами.
— Вы имеете в виду музыкальную заставку, которой открывается передача Марка Голуба и Влады Хмельницкой на RTN – «Учись говорить по-английски»?— Верно! Однако сложность бытия все тех же сходных звукосочетаний в том, что милое, веселое снова становится строгим и сумрачным. В контексте данной беседы подчеркну: «Атиква» как бы возвращает изначальную выразительность своему акцентному спутнику, одевает его в старый и многозначительный наряд, выделяет те черты, что были определяющими когда-то – быть может в эпоху далекого средневековья (См. Пример 3). Иначе говоря, акцентное звукосочетание снова соединяет нас с молитвенным пафосом, с обращением ко Всевышнему.
— Не здесь ли скрыта миссия, выполняемая акцентным рядом мелодии «Атиквы»?— Конечно, здесь. «Атиква» тонизируется изнутри. Ее акцентный спутник – еще один символ духовности, углубляющий историческую ретроспекцию. Важно? Безусловно. Особенно для еврейского гимна. Невосполнимость потерь, понесенных народом, смыкается с надеждой-мечтой, не покидающей евреев долгие столетия. Мне лично слышится в «Атикве», что это и надежда на избавление от инквизиции, от вечного антисемитизма, от угнетения, пережитого нашими предками.
— Когда Вы назвали Моцарта, мы как бы перенеслись в Австрию. А я хочу напомнить о Чехии. В израильских источниках приводится мысль о том, что чешский композитор Бедржих Сметана – автор музыки «Атиквы». — Это неточность. Наш слух просто попадает в «ловушку», поскольку дебюты «Атиквы» и основной мелодии «Влтавы» Б.Сметаны кажутся, порой, «сиамскими близнецами» (схожий акцентный ряд чешской темы символизирует здесь загадочность вечно текущего, неумолимого Времени, олицетворенного у Сметаны величием полноводной реки). Однако «Влтава» – лишь один из намеков еврейского гимна, но никак не прямой его прототип. Замечу, что прекрасная музыка Сметаны была в определенный период запрещена в СССР. Сталинские цензоры не могли допустить «криминальных» ассоциаций славянского с сионистским. Впрочем, в одном антисемиты оказались правы: так называемый «мировой еврейский заговор» удался, ибо изумительная музыка «Атиквы» звучит и в жарких и даже в холодных странах – всюду, где сердце человека бьется вместе с Надеждой.
Евреи всегда отождествляли себя с общечеловеческим. Но отнюдь не в ущерб подлинной еврейской традиции, еврейской веры, еврейской религии. И сегодня – может быть как никогда раньше – мы с особой силой ощущаем, что именно еврейская история проложила путь к объединению людей, дав им величайшее благо – монотеизм – единого Б-га. Б-га, призывающего к миру и согласию. Разве музыка «Надежды» не подтверждает это единение?
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
