СНОВА ДОМА
Рядом с входной дверью у нас было занавешенное окошко. Когда дети оставались дома одни, то, выполняя мамин наказ, смотрели из-за занавески: если свои – открывали, если незнакомые – не открывали.
Мне пришлось основательно потоптаться перед дверью. Брат с сестрой разошлись во мнениях: шестилетняя Сара говорила, что это папа, а четырехлетний Бенцион считал, что это чужой дядя. «Нельзя открывать чужим людям», – твердил он. В конце концов, Сара мне открыла.
СЫН
Я расстался с Бенционом, когда ему не было двух лет, и очень переживал в лагере, что ему уже четыре, а он еще не начал учиться: по еврейскому обычаю мальчики начинают учиться, когда им исполняется три года.
«Отец в лагере пытался выстругивать из дерева буквы еврейского алфавита, чтобы меня учить, – все-таки какое-то начало! Товарищи по заключению увещевали его: «Еще успеешь его научить. Что ты торопишься тут, за решеткой?»
Из рассказа рава Бенциона
Теперь, дома, мне хотелось поскорее восполнить пропавший год. Я стал учить с Бенционом алфавит, Хумаш, а в семь лет – Гемару.
Когда сыну исполнилось восемь, я стал искать школу, где бы «не замечали» его пропусков в субботу. Нашел. И мы всей семьей молились, чтобы его туда приняли. С учительницей все было договорено. Но директор? Но Гороно? Детям полагалось учиться в школах по месту жительства, а мы мало того, что просились не в свой район, так еще хотели попасть сразу в третий класс, где преподавала «наша» учительница, Мария Яковлевна Розой. Читать и считать по-русски Бенцион умел, а вот писать – нет. Но Марию Яковлевну это не пугало.
«Я пошел в школу в восемь лет, а не в семь, как полагалось, потому что со всеми детьми у нас в семье старались тянуть хотя бы год. Отец нашел мне двух учительниц: одну – во втором классе, но в школе на другом конце города, и одну – в школе поближе, но в третьем классе, и спросил: «Что ты выбираешь?» Я ответил: «Поближе».
Помню, как мы, читали «Теилим» перед тем, как идти к директору».
Из рассказа рава Бенциона
Мы обратились к директору школы с просьбой принять «развитого любознательного мальчика» сразу в третий класс. Директор проверил Бенциона. Как сейчас помню, Бенциона попросили умножить одиннадцать на одиннадцать, и он с этим справился. А согласие учительницы принять мальчика к себе в класс довершило дело. Мы пошли в Гороно, и там решение утвердили.
ДЕТИ В ШКОЛЕ
В субботу дети, естественно, в школу не ходили. К сожалению, для Сары подходящую школу поблизости найти не удалось – посещать один класс с Бенционом она, естественно, не могла, очень уж бросалось бы в глаза совместное отсутствие в субботу брата и сестры. Девочке приходилось нелегко – она ездила на занятия через весь город, с пересадкой.
Все, что связано с субботой, мы тщательно продумывали. В зимние пятницы, когда уроки кончались уже после захода солнца, Бенцион, чтобы не возвращаться домой с портфелем, в предпоследнюю перемену относил портфель к женщине, жившей по соседству со школой. Рано утром в понедельник он портфель забирал, чтобы до уроков приготовить домашнее задание. Как поступала Сара, не помню: она была уже большая девочка и знала что делать.
Я учил детей не выделяться в классе, быть как все, не говорить «этого я не ем», «того я не делаю». Учил поддерживать со всеми хорошие отношения: не ссориться, не драться, не спорить. Учил так из моральных соображений прежде всего, но и из тактических – тоже. И обе причины детям объяснял.
Как-то, придя в школу, я увидел имя Сары на школьной Доске почета. Я побежал к учительнице:
– Лучше Саре не высовываться… Учительница (кстати, побывав несколько лет назад в Казани, я с ней встретился) снизила Саре оценку, и Сара перестала быть отличницей.
В пятом классе, к которому дети подошли одновременно (оттого что Бенцион пошел сразу в третий), возникла новая проблема: там уже преподавал не один учитель, а несколько. Со всеми сразу о субботе не договоришься! Мы разрешили проблему, устроив детей к знакомому директору в школу рабочей молодежи, где в субботу занятий не было. Дети стали ездить в школу вместе. Бенциону было десять лет, Саре – двенадцать.
Идиллия продолжалась недолго. Недели через две в школу явилась комиссия. Инспектора возмутились:
– Что у вас тут – школа рабочей молодежи или детский сад? Детей исключили.
Я устроил Сару в другую школу, а с Бенционом отправился к профессору Буеву, который лечил его от воспаления среднего уха. Профессор, кстати, знал, что Бенцион – мальчик любознательный, уж никак не лентяй.
Говорю:
– У мальчика болит голова. Что делать? Может, отдохнуть годик? Профессор тут же написал справку, что по состоянию здоровья ребенку надо год отдохнуть. А мне сказал:
– Отправьте его в школу. Если головной боли не будет – пусть учится. Если будет – пусть годик отдохнет.
И даже денег за визит не взял.
ДЕТИ И ОКРУЖАЮЩИЙ МИР
Мы старались, чтобы нас как можно меньше замечали. Все, что было связано с еврейской жизнью, делали тихо. Дети воспринимали все очень здраво. Помню, Бенцион как-то в пятницу вечером, возвращаясь домой с молитвы, заметил, что в окне издалека видны субботние свечи. Он сказал, и мы поправили дело.
Правда, случались и промахи. Однажды Бенцион явился со двора растерянным. Ребята заспорили, кто в мире жил дольше всех, и Венчик в увлечении проговорился:
– Метушелах (Мафусаил), конечно. Он жил девятьсот шестьдесят девять лет.
Правда, он тут же спохватился, ведь это – сведение из Торы, запрещенной книги. К счастью, никто ничего не заметил.
Мы жили довольно спокойной жизнью. Иногда я ходил с детьми в парк. Брал Бенциона с собой в тайный бейт–мидраш, и мальчик слушал, как люди разбирали разные талмудические вопросы. По субботам и в праздники он ходил со мной молиться в миньян. Может, власти и догадывались о нашей религиозности, но мы молчали, и они молчали.
ПОПЫТКА ВЫЕЗДА
В пятьдесят шестом году, во время Синайской кампании, мы впервые подали документы на выезд в Израиль.
Советская власть рассматривала желание уехать из СССР как измену Родине. В ОВИРе (отделе виз и регистрации Министерства внутренних дел) на меня странно посмотрели и сказали:
– Хорошо, принесите десять своих фотографий и десять фотографий вашей жены. На каждом снимке должна быть круглая печать с места работы и подпись директора с пометкой: «Личность заверяю».
К заявлению на выезд, кроме фотографий, требовалось приложить справки и с места работы, и с места жительства, и еще много чего. На работе я сказал, что хочу ехать в Польшу (сестра жены замужем за поляком, едем к ней) – к переезду в соцстраны относились все-таки помягче. Я принес в ОВИР все требуемое. Нам, разумеется, отказали. После предписанного правилами перерыва (полгода, помнится) мы подали заявление повторно. Потом еще раз. И еще… Кстати, унизительное требование насчет заверения фотографий (оригинал–то стоял перед ними!) повторилось и в пятьдесят седьмом, и в пятьдесят восьмом, и в пятьдесят девятом.
А в шестидесятом году КГБ, очевидно, решил «покончить с проблемой». И не шутя за нас взялся.
Началось это так.
КГБ АТАКУЕТ
Двадцать пятого декабря пятьдесят девятого года, утром в канун Хануки, к нам постучали. Дети были дома одни.
Человек, представившийся членом школьного родительского комитета, стал расспрашивать Сару с братом, почему они не в школе (Бенцион в тот год не учился, а Сара занималась вечером). Книги в шкафу были прикрыты занавеской, но посетитель ее отодвинул и стал их рассматривать. Потом спросил детей, что они читают. (Об этом эпизоде мы знаем со слов детей.)
Жена, готовясь к лекции, принесла домой толстый фолиант под названием «Советской страны пионер». Книга рассказывала о «пионерах–героях», начиная с Павлика Морозова. Венчик ее показал.
Но представитель из «комитета» снял с полки книгу на иврите и поинтересовался у Бенциона, что это за книга. Бенцион сказал, что не знает, и заговорил о Гайдаре. Даже вступил с «гостем» в дискуссию – почему Гайдар на фронте, избегая плена, последнюю пулю пустил в себя? Если уверен в себе, зачем стреляться? Лучше убить еще одного немца!
Посетитель возразил, что, видимо, таков был приказ партии, и пустился в расспросы, где работают папа и мама. Помню, я сделал потом детям выговор:
– Зачем вы рассказываете, где мы работаем?
Но, честно говоря, кто бы ни был пришедший, газетный корреспондент или агент КГБ, у него и так имелась вся нужная информация.
ФЕЛЬЕТОН
Спустя какое-то время после этого визита позвонили из газеты «Советская Татария», расспрашивали, почему я хожу в синагогу, почему то, почему се. Я понял, что-то готовится.
Пошел в редакцию. Попробую поговорить, думаю.
Беседуя с редактором, я спросил:
– А что делать человеку, который верит? Как ему себя вести? Редактор ответил вопросом на вопрос:
– Помните такого-то? – и назвал фамилию священника, который публично отрекся от своей веры.
По-видимому, это было все, с его точки зрения, что может сделать в этой стране верующий человек. И это было указание на то, чего хотят добиться от меня.
Среди сотрудников редакции был еврей – фельетонист. Мы были знакомы с его матерью. Этот человек пытался предотвратить появление в газете «разоблачительного» фельетона. Ожидая в коридоре приема, я слышал его разговор с редактором.
Речь шла о моем пребывании в лагере. Информация о таких вещах весьма выигрышна для газеты и весьма проигрышна для того, о ком пишут. Поэтому фельетонист говорил:
– Зачем вам слишком цепляться к этому верующему?
– А откуда ты его знаешь?
– А его весь город знает.
Видимо, на что-то ему удалось повлиять (он многим рисковал, вмешиваясь в это дело), потому что в фельетоне о заключении не было ни слова. Но вымышленная фамилия, которой фельетон был подписан, – Нофенман, напоминала фамилию того еврея. Я думаю, это было сделано, чтобы ввести в заблуждение меня. Когда же он услышал, чем кончилось дело (меня уволили с работы и собирались лишить родительских прав), с ним случился сердечный приступ.
В фельетоне, помимо религиозности, меня еще обвиняли «в укрывательстве крупного растратчика». Подразумевался ни в чем не повинный человек, Бенцион Вугман, родом из Бессарабии – той части Румынии, которая за год до войны, по соглашению между Сталиным и Гитлером, превратилась в Молдавскую ССР. Войдя в Бессарабию, Советы в одну страшную ночь пересажали всех людей с «сомнительным» социальным происхождением. Вугману удалось бежать в Казань.
Он скрывался у меня около полугода. Потом его задержали где-то вне дома (возможно, прямо на улице) и посадили, но фельетон создавал впечатление, что его арестовали прямо у меня.
«Так кто же они, эти укрыватели преступников?» – вопрошал фельетонист.
С Вугманом вообще получилось очень тяжело. Он отсидел десять лет, а когда вышел, прислал мне письмо, которое меня ужаснуло. «Дорогой Ицхак, – писал он. – Когда я был у Вас в доме, я так понял, что Вы человек верующий. Как же Вы не пожалели мою молодость?»
Оказывается, в КГБ ему сказали, что, если бы не мой донос, его бы и пальцем не тронули. А так – вынуждены были «реагировать». Это было придумано, по-видимому, чтобы спровоцировать его на какие-то высказывания обо мне.
Я написал Вугману, объяснился, как мог, но он мне не ответил.
Фельетон описывал также трагическое положение детей фанатика Зильбера. Как надругательство над ребенком преподносился, например, тот факт, что Сара ездит в школу с тремя пересадками.
СОБРАНИЕ
Когда в советской прессе появлялся какой-то разоблачительный материал, общественность обязана была на него «откликнуться». Поэтому за публикацией фельетона последовало учительское собрание в школе.
Оно состоялось шестого января (девятого тевета), в субботу, и продолжалось с десяти утра до шести вечера, полный рабочий день, можно сказать. На собрании присутствовали двадцать пять «представителей»: от Гороно и Районо, от горкомов и райкомов партии и комсомола и даже от парткомов, профкомов и комсомольских организаций тех предприятий, где я время от времени читал научные доклады для трудящейся аудитории. Все выступили с речами. Если считать еще директора, завуча, парторга школы и других, выступающих было человек тридцать пять.
В этот же день проходило собрание в школе у Гиты. Ей предложили развестись со мной, обещали за это работу, трехкомнатную квартиру в центре и спокойную жизнь. Оба собрания приняли абсолютно одинаковые, то есть заранее утвержденные, где положено, решения.
Начали с того, что некто Шалашов, заведующий районным отделом народного образования, спросил меня:
– О вас говорят, что вы верите в Б-га. Это верно? Я сказал:
– Да.
– Подумайте хорошенько. Товарищи, которые работали с вами столько лет и учились с вами в университете, надеются, что вы серьезно подумаете о своем пути и не станете принимать ошибочных решений.
Я ответил, что я верил, верю и буду верить. Спрашивает Моисеев из райкома партии:
– А что вы будете делать, когда коммунизм будет построен? Я ответил:
– Буду работать где угодно, но останусь верующим.
– Это невозможно. У Энгельса написано, что при коммунизме верующих не будет. Ни одного. Я говорю:
– А я останусь.
Потом начались выступления. Материал для них был собран заранее, в том числе и в университете. Там, видно, не знали, для чего это нужно, и дали мне положительную оценку. Так они и ее ухитрились использовать в своих целях. Дескать, в университете уверены, что этот человек может много дать науке, но ему, видно, наука ни к чему, ему «суббота» дороже…
Были выступления совершенно нелепые, но, тем не менее, очень опасные. Например, учитель математики, еврей, рассказал слезную историю о том, что его верующий отец не вызвал врача к больной невестке только потому, что она русская. «Я всегда уважал Исаака Яковлевича, но теперь, когда я узнал, что он верующий, не уважаю, – сказал он. – Потому что для религиозного еврея делать зло русским – мицва».
Одно из этих выступлений стоит вспомнить особо. Некая Васильева (она занималась неблагополучными подростками) сокрушалась:
– У меня сердце сжалось, когда я узнала, в каких условиях живут несчастные дети Зильбера. Мясо в магазине им не покупают – нельзя. В субботу запрещают писать, перед едой и после еды надо бубнить какие-то молитвы. Детство – счастливое время, когда катаются на лыжах, на коньках, гуляют в парке, ходят в лес и купаются в реке, – все детство у них отравлено. Я как женщина, как педагог, как мать предлагаю собранию – просить у родного советского правительства лишить родительских прав Зильберов Исаака Яковлевича и Гиту Вениаминовну. Детей пошлем в детдом, как можно дальше, чтобы исключить пагубное влияние родителей. Вырастим их достойными советскими людьми, и они нам еще сто раз скажут спасибо. Товарищи, кто за?
Все подняли руки. Трое воздержались. Только воздержались, но и для этого по тем временам нужна была немалая смелость.
Среди воздержавшихся была активная молодая учительница Черевацкая, еврейка. Она всегда очень бойко выступала против религии. Но тогда, на собрании, ни слова не сказала. Отказалась быть секретарем заседания, сидела молча, как побитая. Недавно здесь, в Израиле, я где-то выступа, подходит ко мне один человек, целует меня и говорит: «Вы меня не знаете?» Это был брат Черевацкой. Он с семьей приехал в Израиль.
Из книги «Чтобы ты остался евреем»
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
