– Я знаю, что она еврейка, – шипел Витька Ботанин, – я знаю, я знаю! Я докажу!
Мона сидела за партой, смотрела в открытый учебник и ждала, что они будут делать дальше. Витька стоял возле учительского стола и листал классный журнал. Учительница Анна Ивановна вышла из класса, потому что была перемена, а журнал забыла на столе. Возле Витьки столпились пять или шесть учеников, и они все смотрели на Мону так, как будто у нее на лбу рога выросли, как будто вот только что это была девочка Мона, а теперь вдруг стало отвратительное существо, хуже которого на свете нет.
– Сейчас, сейчас вы все увидите! – захлебывался Витька Ботанин и торопливо листал журнал, – тут список учеников есть, там все написано про всех! – Он нашел нужную страницу и вел пальцем по списку, искал Монину строчку. – Вот, смотрите!..
Все сгрудились возле Ботанина, заглядывая ему через плечо. Маленького тощего Витьку и не видно стало. Мона смотрела и ждала, что они будут делать дальше. Тут Надька Луговенко вылезла из общей кучи и недовольно сказала:
– Ну тебя, Боташка, чего придумываешь! Написано же – русская!
И куча развалилась, дети разочарованно расходились по партам, а Ботанин все читал строчку в журнале и шипел:
– Я знаю, я знаю… Но уже тише, тише. Худенькое острое лицо, прикрытое ровной челочкой, покрылось красными пятнами, и все его худенькое тельце как-то сжалось, плечики шевелились под коричневой фланелевой курточкой с начесом, и тонкие ножки в высоко зашнурованных ботинках мелко переступали на одном месте.
– Бедный Ботанин, – думала Мона, – не знает, что еврейка это не ругательное слово, это просто народ такой. Есть русские, как папа, есть евреи, как мама, есть татары, есть мордва, даже немцы есть. Все народы в нашей стране равны, и никто не лучше других. Так мама говорила. Мама объяснила, что по закону я могу писаться, как хочу, но лучше писаться русской, по папе. Не потому, что русские лучше евреев, а просто, чтобы меньше выделяться. Евреев совсем мало осталось, до войны было гораздо больше, а теперь гораздо меньше, и поэтому они бросаются некоторым в глаза. И эти некоторые могут быть очень опасны, могут обзываться или даже драться; и лучше так, по папе.
В класс зашла Анна Ивановна и сказала:
– Ты чего это, Ботанин, делаешь? Ну-ка, положи журнал на место. Кто тебе разрешил его взять? Быстро садись за парту! Перемена кончилась, все, тишина! Мосин, иди к столу. Так, начинай, третий параграф! Ну что ты мямлишь, совсем за лето читать разучился!
Мосин читал по складам и запинался, потел и краснел. Он и, правда забыл, как читать, летом были дела поважнее.
Мона всю книжку прочитала еще летом и сейчас не читала, смотрела в окно. За окном был школьный двор, спортивная площадка с прыжковой ямой, пара чахлых берез.
Еще три урока, – думала Мона, – и можно будет уйти домой. До «Детского Мира» надо идти с девчонками, а потом уже все, пока до завтра!
В третьем ряду возник какой-то шум, кто-то засмеялся. Моська перестал читать, посмотрел в дальний угол и радостно заржал.
– В чем дело, Мосин? – строго спросила Анна Ивановна – Самому смешно стало, как читаешь?
– Смотрите, Анна Ивановна, гы-ыы! Боташка опять обоссался! Гы-ыыы!
На предпоследней парте сидел Витька Ботанин, закрыв лицо локтем, и выглядывал из-под рукава.
– Ботанин, в чем дело? Опять на перемене не сходил в уборную? Иди домой, переоденься и приходи ко второму уроку! – сказала Анна Ивановна. – Все. Перестали смеяться! Встали, все разом! Тихо, без стука, сели! Встали! Не стучать крышками парт! Сели, руки сложили перед собой! Встали! Сели! Так, теперь хорошо. Продолжаем урок.
После Моськи Анна Ивановна вызвала Корчагину читать. Весь класс облегченно вздохнул и занялся своими делами – до перемены оставалось совсем немного времени, и больше уже никого вызвать не получалось. Кира читала получше Моськи, с выражением, как полагается, делая паузы и повышая и понижая голос в нужных местах. Потом Анна Ивановна объясняла домашнее задание: надо было прочитать полстраницы и выучить короткий стих наизусть.
– А я уже выучила! – подскочила Кира. – Могу прям счас прочитать!
– Ну ладно, читай, – разрешила Анна Ивановна.
Кира вышла к доске, разгладила обеими руками будничный черный фартук, из-под которого выглядывали голубые панталоны на резинках, подняла голову к небу и завыла:
«Зацелую допьяна, изомну, как цвет!
Хмельному от радости пересуда нет!»
Класс радостно замер в предвкушении Кириного падения. Анна Ивановна не заставила долго ждать:
– Что ты, Корчагина, совсем с ума сошла? Что ты читаешь, этого даже в программе нет!
– Анна Ивановна, это же Есенин! Я его обожаю прямо, Анна Ивановна! – сложила ладошки Кира.
– Тебе еще рано обожать, Корчагина, тем более Есенина! Это совсем не детский поэт! Его вообще еще не совсем разрешили! Ты лучше Михалкова обожай, очень содержательные стихотворения, и тебе как раз по возрасту!
– Это про дядю Степу, что ли? – буркнула Кира и поплелась на свое место.
Тут зазвенел звонок, и все побежали на перемену. Мона пошла в библиотеку. Брать там было нечего, у нее дома книжки были гораздо лучше, а просто коридор, ведущий к библиотеке, был длинный и без дверей, и почти никто там не болтался на перемене; можно было спокойно почитать или просто посмотреть в окно.
В этой школе Мона училась всего третью неделю и все еще считалась новенькой. Они недавно сюда переехали.
Мона, мама и брат переехали в Сибирь. Все удивлялись, что в каторжное место, но мама Сибири не боялась.
Когда мама была маленькая, как Мона, и жила на Украине, на них напали немцы, и началась война. Мама осталась бы во рву на Меловой горе, куда сошли все евреи из Славянска, да повезло – дядина русская жена Серафима отказалась эвакуироваться, осталась в Донецке под немцами, и он отдал свой семейный литер маминой семье.
Так девочка мама попала в Сибирь. Ехали долго, с пересадками. По дороге их поезд разбомбили, все бежали в разные стороны, в поле, и девочка мама потеряла своих под бомбами, но потом все же нашла, и они опять поехали. Один перегон они ехали в почтовом вагоне, сидели на ящиках с посылками. На станциях в пунктах питания за едой были огромные очереди, и взрослые не всегда успевали добыть хоть какую-то еду, и некоторые люди в вагоне открывали посылки и ели чужие продукты, но мамина семья этого не делала, потому что нельзя брать чужое.
Литер был до Ленинска-Кузнецка, там они и прожили всю войну. Взрослые работали на производстве, и девочка мама с десяти лет ходила на поле работать – полоть, собирать. За день работы ей давали полведра картошки или маленькую бутылочку постного масла. Было трудно, но выжили почти все. Только старая бабушка умерла, но она была совсем старая, лет 70 или даже старше. Первая зима была очень холодная, даже цветок на окне замерз, и мало еды, и совсем не было лекарств. А после войны стало легче, и мама знала: в Сибири жить можно.
Мама устроилась в железнодорожную школу, преподавать немецкий язык. Комнату им дали только через три месяца, при школе, в пионерской. В этой же пионерской, кроме них, жила еще одна учительская семья, но в другом углу. Мама с маленьким братом спали на дерматиновом диване. Спинку дивана сняли и положили на пол, на ней Мона спала. А первого сентября Мона пошла в эту же школу во второй класс…
– Ты новенькая? Как тебя зовут? – спросила одна из девочек во время торжественной линейки.
– Меня зовут Мона, а тебя?
– А я Надя Корниенко! Хочешь со мной сидеть?
– Ладно, давай, – сказала Мона. Тут к ним подошли сразу три девочки и наперебой стали говорить:
– Чего ты, Надька, к новенькой пристала? Все равно она сядет туда, куда ее Анна Ивановна посадит, и уж, конечно, не с тобой на последней парте! А ты лучше расскажи, откуда приехала и какая там школа?
Мона только хотела им все рассказать, но тут прозвенел звонок на линейку, а потом их повели в класс. Конечно же, Анна Ивановна посадила ее за вторую парту с мальчиком Олегом Петриченко. Мальчик был большой, кудрявый и все время крутился за партой, за что Анна Ивановна непрерывно делала ему замечания.
Так и пошло. Утром Мона шла на занятия, а потом в детский сад за братом. Он никак не мог привыкнуть к садиковским правилам, все время что-нибудь нарушал и не ел детсадовскую еду. Воспиталки на него непрерывно жаловались.
Мона приходила и заглядывала в группу, и все дети играли, а маленький брат сидел за столом и плакал над тарелкой молочного супа.
Мона тоже не ела молочный суп, там были такие противные пенки. До прихода Моны воспиталки не выпускали брата из-за стола.
– Сиди, пока не съешь! Мы в войну такого не видели! Совсем эти дети обнаглели! Это они его так воспитывали. Но как только Мона приходила, они его с радостью отпускали. Мона подозревала, что они просто мучают маленьких детей для собственного удовольствия, но ничего не говорила, а просто старалась забрать брата из сада пораньше.
Они шли через осенний Сад Железнодорожников, мимо фонтана без воды и гипсовых пионеров с веслами и теннисными ракетками, и играли в осенних листьях. Приходили домой (в пионерскую комнату), ели вкусную домашнюю еду и играли в свои немногочисленные игрушки, а потом приходила мама, они ужинали и ложились спать. А потом им дали комнату в коммуналке на третьем этаже четырехэтажного дома, большую, целых двенадцать метров. Теперь у них была комната и дверь, которую всегда можно было закрыть, и это было здорово, и старая жизнь стала забываться, как сон, а новая жизнь обступила со всех сторон и стиснула, как тесная перчатка маленькую руку.
Мона шла по коридору в сторону библиотеки. Вдруг у стены обрисовался Витька Ботанин в сухих штанах. И откуда он только выскочил, прямо как сквозь стену прошел. Его маленькое личико подергивалось, ротик кривился от натуги, и он шипел, с ненавистью глядя на Мону:
– Еврейка, еврейка!
– Да, – подумала Мена, – он не отстанет. Она остановилась, молча, глядя на Витьку блестящими круглыми глазами. Витька замолчал, засмотрелся невольно в эти коричневые зрачки с ярко-синей обводкой по краям, а мать говорила, что у евреев глаза черные от христианской крови, а у этой какие-то не такие. Чего это она молчит, чего ей надо?.. Никого нет, думала Мона, надо сейчас или … Витька пригнулся, рванул бежать, но было поздно: большая, тяжелая Мона схватила его, маленького, худенького Витьку, за шею, повалила на пол и надавила коленом на спину. Витька прикрыл голову руками и заскулил что-то жалостливое, и задергал ножками.
– Ладно, не ссы, Ботанин, не буду бить, – сказала Мона, встала и пошла дальше по своим делам.
Ботанин хотел закричать, но он был один в коридоре. Проклятая еврейка ушла, и никто ему теперь не поверит, что она его чуть не убила. Правильно мать говорила: «Жалко, что их немцы всех не поубивали, расплодились опять, чертово семя». А как она смотрит в глаза и молчит, ажно в животе болит, не знаю, что бы сделал, только б не смотрела. Штаны опять были мокрые, но если зайти в класс через заднюю дверь, сидеть за партой и не вставать, никто и не заметит. Других сухих штанов все одно нету.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
