На вершине мира

Когда раздался звонок, Ларри завтракал. Он поставил чашку на стол и с удивлением посмотрел на телефон. Последнее время ему звонили редко, чем дальше, тем реже. А уж в такую рань…
— Это я, Нина. Не разбудила? Ну, как ты там? Как здоровье?
Они жили в одном городе, но виделись редко. Нина иногда звонила, справлялась о здоровье, не нужно ли чем помочь. Ларри благодарил, от помощи отказывался. Он и в самом деле в помощи не нуждался: чувствовал себя сносно, гипертонию удавалось держать в рамках, а материальное положение — скромное, но стабильное — беспокойства не вызывало. Больше не вызывало…
Странная это все же
вещь — материальное положение, рассуждал иногда Ларри. Вот уж, казалось бы, понятие объективное, определяемое числами и фактами: такой-то доход, столько-то тратишь на это и на это, владеешь тем-то и тем-то… Можно подсчитать и сказать — хорошо, достаточно, недостаточно… А вот, оказывается, и это сугубо объективное понятие тоже зависит от твоего сознания: что ты хочешь, чем довольствуешься, что считаешь приемлемым.
Да, материальное положение больше его не тревожило. С недавних пор не тревожило. А ведь раньше… собственно говоря, всю жизнь, до совсем недавних пор, словно какой-то пропеллер крутился у него внутри! Ему казалось, что вот достиг уже почти всего, не хватает только еще чего-то прибавить — новый «Мерседес» или квартиру в лучшем районе — и он взойдет наконец на самую-самую вершину, The Top of the World, как это называется по-английски.
И все это не от жадности, не от испорченности: он мог бы жить куда скромнее — скажем так, как живет теперь, на склоне лет. Все это нужно было ему как символ, как обозначение жизненного успеха, которого он добился вопреки всему, вопреки тем, кто не считал его способным на такое.
Кто они были, «те, кто не считал»? Прежде всего, родители. Нет, они не смотрели на него как на бездарность, неудачника или что-то в таком роде. Наоборот, они считали его способным и очень хотели видеть зубным врачом. Наверное, он мог бы воплотить в жизнь эту их мечту, но его потянуло совсем в другую сторону.
Когда Ларри было шестнадцать лет, семья его жила в бедном еврейском районе на Лоуер Ист-Сайд. Собственно говоря, он даже не был тогда Ларри, а звали его Лазар, или (по-домашнему) просто Лайзик. Водился он с соседскими ребятами, подростками из таких же бедных еврейских семей. Но однажды он случайно познакомился с молодым человеком, который занимал комнату в доме напротив. Это был совершенно необычный человек, и все соседи посматривали на него с любопытством и опаской. Звали его Сидней Пинскер, и одно это уже было странным: если он нормальный еврей по фамилии Пинскер, то почему он Сидней? И почему он не носит бороду и усы, как полагается еврею, а ходит наголо побритый, даже смотреть неудобно. И что это за одежда: клетчатый костюм в обтяжку, ботинки остроносые, на голове шляпа! И галстук бантиком, смешно сказать. Прямо артист какой-то!..
Познакомились они так. Однажды Лайзик возвращался из школы, и у самого дома его окликнули:
— Эй, парень, подойди сюда на минуту. Дело есть.
Лайзик оглянулся и увидел Сиднея Пинскера, который манил его рукой. Еще одна странность: Пинскер обратился к нему по-английски. Не на идиш, даже не по-польски или по-русски, как все нормальные люди кругом, а по-английски.
— Да, мистер Пинскер, что за дело? — ответил Лайзик по-английски, мол, тоже не лыком шиты, в школе учимся как-никак.
— Ага, ты меня знаешь. Вот и хорошо. Слушай, хочешь заработать полтинник?
— А что для этого я должен сделать? — осторожно поинтересовался Лайзик. Пятьдесят центов — деньги немалые, но точность в делах необходима.
— А вот видишь ящик? — Сидней ткнул носком своего оранжевого ботинка в деревянный ящик с инструментами. — Не бойся, он не тяжелый. Так вот, если ты доставишь его по этому адресу к шести часам, я дам тебе полтинник. — Он подал Лайзику бумажку с адресом. — Кому? Мне, я туда приду тоже к шести часам. Понял? Это недалеко, на Второй авеню. Только не при с главного входа, обойди вокруг, с переулочка.
И Ларри, то есть Лайзик, согласился. Потом, спустя много лет, он размышлял над этим случаем, определившим, как он считал, пути его жизни. А если бы он не согласился? Потекла бы его жизнь по другому руслу? Стал бы он зубным врачом, как хотели родители? Что заставляет нас принимать те или иные решения? Ведь будь на его месте, скажем, Мотл с третьего этажа или его сосед по парте Берк, они бы никогда не согласились. Ввязываться в какую-то историю с незнакомым подозрительным человеком… Нет уж, не нужно полтинника и даже доллара не нужно. А вот он, Ларри, согласился. Значит, уже тогда было в его характере нечто такое, что влекло его к риску, к неизвестности, к новым путям…
Ящик оказался довольно тяжелым — он был набит всякими материалами и инструментами: рулонами проводов, молотками, отвертками, плоскогубцами и тому подобным железом, и все это, кстати сказать, никак не вязалось с щегольской внешностью мистера Сиднея Пинскера. В том то и было все дело, как догадался потом Лайзик, до начала работы мистер Пинскер ходил по каким-то местам, где ящик с рабочими инструментами мог только скомпрометировать его, как компрометируют нувориша старые бедные родители.
По адресу, указанному в бумажке, оказался театр. Помня наставление Сиднея, Лайзик не пошел с главного входа, а обогнул здание и вошел с переулка. В дверях никого не было, он проследовал по коридору, потом через какой-то заваленный хламом зал, потом некоторое время петлял по переходам и вдруг оказался на сцене. Правда, он с трудом различал рампу, зал, кулисы — все тонуло в полумраке, горела одна-единственная лампочка.
Он еще долго бродил по закоулкам вокруг сцены, попадая в новые помещения. Потом стал натыкаться на людей, которые, впрочем, не обращали на него внимания. В конце концов, он наскочил на Сиднея.
— Где тебя носит? Я полчаса ищу, весь театр обошел. Давай ящик.
Получив свои инструменты, Сидней смягчился.
— Интересно здесь, да? Хочешь, я тебе реквизит покажу?
Что такое реквизит, Лайзик не знал, но тут же согласился и позже не пожалел. Каких чудес он там насмотрелся! И средневековые мечи, и подвешенное на канате солнце, и деревья всех видов, и парусный корабль, и фанерная стена дома, и карета, и морские волны, и…
— Ладно, ты здесь погуляй, а мне работать надо, — сказал Сидней и ушел, так и не вспомнив про обещанный полтинник. А Лайзик остался и бродил, бродил по театру пока не начался спектакль, а тогда уж уходить было совсем глупо. Он пристроился за кулисами, спрятавшись за изображение райского сада так, что артисты на сцене были ему видны сбоку и несколько со спины, и действительно чувствовал себя в раю. Или в сказке. Его занимали даже не столько события на сцене, сколько вся закулисная жизнь театра, вся эта беготня, спешка, смена декораций, сдержанная ругань, суфлер в будке… и, конечно, актеры. Особенно актрисы. В своих открытых прозрачных платьях с голыми ногами, с приклеенными ресницами и нарумяненными щеками, они походили на… Лайзик даже не знал, с чем это сравнить.