Ничего не решив, на следующий день мы отправились к Дому туриста. Перед воротами опять толпились люди — потенциальные зрители ещё не свыклись с мыслью, что на турнир им не попасть.
Направлявшийся в зал для игры мастер Борис Грузман, с которым я когда-то сражался в московских турнирах, незаметно для окружающих сунул мне пропуск на турнир. Пропуск был на одно лицо. Мы решили, что я воспользуюсь им, а Аня поедет домой. Но полюбоваться игрой в тот день мне не пришлось. Когда я достиг входа в здание, где проверяли билеты, как из-под земли возникла вдвое укороченная «версия» вчерашнего гэбэшника, тоже лысая, и стала без лишних слов не по росту длинными руками избивать меня. Мне представлялось, что материализовался Азазелло из известного романа Булгакова. Как и Варенуха, которого в романе бил Азазелло, я имел при себе портфель, в котором возил книгу для чтения во время долгих поездок в метро. В той ситуации я использовал портфель как щит. Конечно, можно было защищаться активно, то есть трахнуть агрессора по лысине. Но избиение должностного лица при исполнении им своих прямых служебных обязанностей сулило какую-то статью Уголовного Кодекса и заключение. И я ограничился обороной. Так что один из зрителей, которым мы второй день подряд обеспечивали зрелище, знакомый моей двоюродной сестры, приехал с ней в тот вечер к моим родителям, пересказал им увиденное у входа в Дом туриста и сообщил, что я «вёл себя отнюдь не по-геройски».
Меня запихнули в милицейскую машину, возможно, в ту же, что и накануне, и доставили в уже знакомое отделение милиции. И опять я должен был долго кого-то ждать. В какой-то момент в отделение привезли большую группу выпивох, задержанных у винного магазина. Один из них обратился ко мне с просьбой: «Заслони меня: у меня осталось недопитых полбутылки. Отнимут ведь». Но я отказался служить прикрытием — пьянства я не одобрял. И вообще я был горд тем, что меня задержали по политической статье.
Через несколько часов меня отпустили, и я вернулся домой. Мы, оценив нападение, решили, что в случае новой демонстрации нас скорее посадят, чем выпустят из страны, и возложили надежды на голодовку.
Возможность уголовного преследования, видимо, обсуждали не только мы. Через несколько дней после описанных событий к нам домой явился приветливый парень и сообщил, что меня приглашает для беседы главный прокурор нашего Ворошиловского района Москвы. «Порученец» предложил мне сразу же подвезти меня в прокуратуру. Я воспользовался его любезностью. Не каждый день выпадает честь поговорить с прокурором района и передать через него послание властям.
Прокурор, немного смущаясь, сообщил, что против меня может быть возбуждено уголовное дело, сулящее столько-то лет тюремного заключения. Я обругал прокурора за невежество — он должен был знать, что никаких законов мы не нарушали. В отличие от людей, лишивших нас наших законных прав.
Домой я возвращался пешком. Никто меня уже не подвёз. И я думал, что никакой неприязни к прокурору не испытываю. Его начальство поручило меня предупредить. Да и к стукачам, подслушивающим меня. Работа у них такая. Да и к топтунам, топающим за мной. Да и к гэбэшнику, атаковавшему меня. Он так зарабатывает себе на хлеб и на водку.
Но я испытывал неприязнь к людям, которые считали себя вправе решать мою судьбу: натравливать на меня прокурора, стукачей, топтунов. К анонимным владельцам моей жизни. Захотят — в тюрьму посадят. Захотят — на волю отпустят. И, конечно, я ненавидел политическую систему, в которой я с рождения был рабом этих людей. Конечно, рабами были все. Но ощутить своё рабство можно было только попытавшись вести себя как свободный человек.
В свободный от игры на турнире день нас навестили английский гроссмейстер Раймонд Кин и американский — Ларри Кристиансен. Кин исполнял в Москве функции секунданта Крисчиансена. В те годы Раймонд был весьма активен в международной шахматной жизни. Я встретил его впервые ещё в 1966 году на студенческой олимпиаде в Швеции. Сейчас он привёз мне в подарок книгу Корчного «Антишахматы», которую я упоминал раньше.
Раймонд Кин предложил мне написать о себе и о нашем нынешнем положении статью, которую он брался напечатать в разных шахматных журналах, чтобы привлечь к нам больше внимания. Шесть дней я напряжённо трудился, диктуя статью своей сестре Белле и комментируя несколько своих красивых партий. Незадолго до окончания турнира я вручил рукопись Кину.
О том, что произошло с этой рукописью дальше, я узнал много лет спустя от Ларри Кристиансена, с которым позже сыграл немало партий в различных американских турнирах. Когда Кин и Крисчиансен упаковывали свои вещи перед отбытием из Москвы, Кин попросил своего подопечного положить мою статью в свой чемодан. Он выступал раньше секундантом Корчного и опасался, что КГБ может быть настороже относительно него.
Ларри положил мою рукопись в нижнее белье, которое он намеревался, вернувшись домой в Калифорнию, постирать в превосходной американской стиральной машине. Конечно, на московской таможне в Шереметьево на чемодан Кина никто не взглянул, а у Ларри не побрезговали перерыть все его пожитки и изъяли мою рукопись до последнего листка. Для КГБ было не впервой копаться в грязном белье.
Мои коллеги тогда ещё, видно, не прониклись сознанием, что у стен в московских гостиницах есть «уши». И эти «уши» хорошо понимают по-английски.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
