«Вывели рабби Ханину на площадь, обернули в свиток Торы и в таком виде возвели на костёр. Затрещал охваченный пламенем хворост. А палачи начали класть на грудь рабби Ханине волокна шерсти, пропитанные водою, дабы подольше поддержать в нём дыхание и этим продлить мучения.
— Отец! — кричит в ужасе дочь его. — Я не в силах муки твои видеть!
— Дочь моя! — отвечает рабби Ханина. — Если бы меня одного жгли на костре, я возроптал бы, но вместе со мною горит и святая Тора наша. И Тот, Кто явится мстителем за нее, отомстит и за меня.
Спрашивают ученики:
— Рабби, что видишь ты в эти минуты?
— Вижу, — отвечает рабби Ханина, — пергамент сгорает, а буквы возносятся ввысь».
Реб Берл закрыл Агаду, достал из кармана платок и вытер слезящиеся глаза. Каждый четверг мы собирались в здании старой синагоги, которое с большим трудом отвоевал у городских властей приехавший два года назад из Израиля энергичный хабадник Мендель. Он же и привлёк к преподаванию иудаизма старейшего члена общины реб Берла — пожалуй, единственного из оставшихся в городке евреев, который мог чему-то научить.
Личностью реб Берл был поистине уникальной. Начиная с того, что всю жизнь все в округе, евреи и неевреи, обращались к нему именно так: реб Берл. Возможно, неевреи при этом думали, что «реб» — это составная часть его имени. В любое время года голову его покрывала большая чёрная ермолка. Впрочем, зимой он надевал сверху меховую шапку. Его считали чудаком, иногда беззлобно подсмеивались, однако уважали за исключительную порядочность и неизменную готовность по первому зову прийти на помощь.
Происходил реб Берл из старинного раввинского рода. Сколько поколений своих предков знал нормальный советский человек? Два, три, от силы — четыре. Реб Берл вёл свою родословную от одного из учеников Дова Бера, великого Магида из Межерича, с первой половины ХVIII века. Он мог часами рассказывать о возникновении хасидских династий, об обычаях, принятых в той или иной общине, или о чудесах, совершаемых цадиками. Истории сопровождались таким количеством деталей, подробностей, названий местечек, имён, что возникало ощущение присутствия рассказчика при всех описываемых событиях. Между тем родился реб Берл незадолго до революции, полноценного еврейского образования, по понятным причинам, не получил и знаниям истории и традиции своего народа был обязан семье, а также феноменальной памяти, зафиксировавшей в мельчайших подробностях услышанное в детстве и юности. А ещё были книги, много книг, стеллажи с которыми занимали всё свободное место в его маленькой квартире.
Не имея возможности продолжить семейную династию, реб Берл закончил бухгалтерские курсы и несколько лет проработал в райфинотделе. Когда же власти окончательно закрыли синагогу, разместив в здании то ли станцию юных техников, то ли отделение ОСОАВИАХИМа, реб Берл, ко всеобщему удивлению, устроился туда завхозом. Лишь немногие близкие знали истинную причину столь странного решения: реб Берл хотел иметь возможность и дальше находиться в стенах, в которых молились дед и отец, в стенах, в которых прошло его детство. Ему удалось сохранить некоторые предметы культа, те, что не реквизировали власти и не разворовали соседи.
Когда-то в нашем городке евреи составляли добрую половину населения. Немало их было и в предперестроечные годы. Сейчас, после десяти лет свободной эмиграции, остались считанные. Ребята, посещающие вместе со мной занятия в синагоге и составляющие миньян, тоже собираются уезжать. Реб Берл один из немногих, кто остаётся. «Должен же кто-нибудь потушить свет», — шутит он. Его жена умерла лет тридцать назад, единственный сын вскоре уехал в Америку. С тех пор он живёт один. Без посторонней помощи справляется с хозяйством. Всегда аккуратный, в отглаженных брюках, в неизменной кипе-тюбетейке.
Его занятий мы ждали с нетерпением, открывая для себя традицию каждый раз с новой неожиданной стороны. Даже рав Мендель, родившийся в хасидской семье, впитавший идишкайт с молоком матери и учившийся в иешивах Иерусалима и Нью-Йорка, старался по четвергам выкроить время, чтобы послушать урок. Впоследствии я посещал различные семинары в Израиле, слушал комментарии к Талмуду и Мидрашам известных раввинов, но именно шиурим (уроки) реб Берла до сих пор восхищают меня своей, кажущейся, на первый взгляд, простотой, оборачивающейся по мере постижения материала поразительной глубиной человеческой мысли.
Сегодня нас ожидал необычный комментарий. Необычный для реб Берла. Его волнение едва угадывалось, однако от нас, успевших уже неплохо узнать своего учителя, это трудно было скрыть.
Реб Берл выдержал паузу, глядя каждому из нас в глаза, словно проверяя, стоит ли нам доверять. Потом вздохнул, провёл чуть дрожащими пальцами по корешку Агады и негромко спросил:
— А знаете ли вы, ингелах, что рабби Ханина был прав?
Мы переглянулись. Правота законоучителей была для нас, начинающих, как бы само собой разумеющейся, не нуждающейся в доказательствах и не подвергающейся сомнению.
— Я спросил вас потому, что агадические истории воспринимаются многими людьми как легенды, имеющие весьма туманное отношение к действительности. Так вот, я ещё раз абсолютно ответственно заявляю: слова рабби Ханины бен Терадиона, отдавшего свою жизнь Кидуш а-Шем (освящение имени Всевышнего), слова, произнесённые за несколько мгновений до возвращения души праведника Создателю — святая истинная правда!
Слегка растерянные от столь неожиданного начала урока, мы молчали, хотя обычно реб Берлу редко удавалось проговорить несколько минут, не будучи бесцеремонно перебитым вопросом или восклицанием одного из нетерпеливых юнцов. Рав Мендель, успевший сегодня к началу занятия, сдвинул от удивления на затылок шляпу и перестал привычно разглаживать свою пушистую смоляную бороду.
— Известно русское выражение «рукописи не горят». Наверное, смотря какие рукописи… В 1936 году мне было примерно столько же, сколько сейчас большинству из вас. Я работал бухгалтером, по вечерам читал книги, потом женился… Жизнь нашего провинциального городка, как ни странно, не особенно изменилась с установлением советской власти. Разве что евреев поубавилось: многие молодые уехали учиться и делать карьеру в большие города, где и осели. Меня же столичное столпотворение никогда не прельщало — по натуре я человек тихий и не амбициозный.
Всё рухнуло в один момент, когда в райкоме приняли решение о закрытии синагоги как «реакционно-националистического гнезда, рассадника религиозного мракобесия, затягивающего в свои коварно расставленные сети малосознательных граждан еврейского происхождения, отвлекая их от насущных задач построения социалистического общества». Видите, как запомнил, — реб Берл невесело усмехнулся. — Недели три эта бумажка на дверях синагоги висела — не хочешь — выучишь. Встала тогда передо мной дилемма. Брат двоюродный, мы с ним как родные были, в Харьков к себе звал, он там начальником отдела в горкоме партии работал. С трудоустройством помочь обещал, жильём, перспективы рисовал радужные. Да и традицию соблюдать в большом городе не проблема, не особо афишируя, конечно. В общем, решился я на переезд. Зашёл в синагогу в последний раз помолиться, да куда там. Полным ходом ремонт идёт. Биму (возвышение в центре синагоги для чтения недельных глав Торы) уже разобрали, скамьи вынесли, до арон кодеш (шкаф для хранения свитков Торы) добрались.
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
