— Дорогие друзья, сегодня у нас в гостях человек, которого вы отлично знаете. Всегда приятно представлять гостя, лицо которого известно всем без исключения и в принципе имя и фамилию можно уже и не называть. Только ради соблюдения приличий… Лев Дуров. Лев Константинович, после Эфроса, как вам работается с другими режиссерами? Вы ведь, наверное, все время сравниваете… И сравнения эти особой радости не доставляют.
— Да, я даже в каком-то интервью бросил реплику, что после ухода Эфроса буду как бы доживать свой век. Мне больше делать в искусстве нечего. Но жизнь продолжается… И поэтому, конечно, я продолжаю работать со многими режиссерами. Эфрос был гениальный художник. Наверно, кто-то скажет — Мейерхольд, кто-то скажет — Станиславский. Для меня — Эфрос. Такой звенящий, прозрачный, интеллигентный тон его режиссуры. Школы, к сожалению, он никакой не создал. Так уж жизнь складывалась, что ему не дали возможности это сделать. Даже главным режиссером он был совсем немного.
— Главным режиссером на Бронной был Дунаев все эти годы…
— Да. Судьба Эфроса в этом плане складывалась довольно трагично. Ведь никогда он не разговаривал на социальные темы. Он никогда не говорил: «Мы сейчас играем такое…», но почему-то все его спектакли подвергались со стороны властей страшной критике. Я помню, когда был снят спектакль «Три сестры». Это был изумительный спектакль по красоте, по тонкости… Его сняла Фурцева. На сдачу явились шесть артистов МХАТа. Я до сих пор не могу им простить… Как можно было прийти в другой театр закрывать спектакль?! Я не представляю, как бы я, например, мог бы это сделать. Это аморально. Но так было. И был этот спектакль закрыт. И я понял потом почему. Они увидели в этих девочках всю интеллигенцию, а в их окружении — себя! И испугались этого. Девочки не могут вырваться из жуткой, страшной обывательской атмосферы… А кто ее насаждал? Те, кто пришел запрещать спектакль…
— Вы очень долго работали с Эфросом…
— 27 лет.
— Он вас любил как актера. Вы его любили как учителя и как режиссера. Мне посчастливилось несколько раз быть на репетициях Эфроса. В частности, я видел репетицию с Далем и с Любшиным. Спектакль так и не вышел в этом составе. Даль отказался играть…
— Нет, не отказался. Он ушел из театра. Это продолжение «Дон Жуана». Между ними вечно был конфликт, между Далем и Любшиным. Даль очень взрывной, темпераментный актер, и ему казалось, что все происходит не так, слишком вяло что ли… И получилась такая маленькая глупость. Я люблю валять дурака. Эфрос репетирует, я открываю дверь и говорю: «Подождите, Анатолий Васильевич, отгадайте загадку». Все замирают, а я говорю: «С когтями, но не птица, летит и матерится?.. Вот, Анатолий Васильевич, вы гениальный режиссер, а не можете отгадать. Стыдно… Это со столба сорвался электромонтер!» И все «ха-ха-ха» и громче всех Эфрос. Я это называл «разрушаю творческую атмосферу», оплата часовая. И вот они репетировали на малой сцене. И вдруг вижу: вылетает Даль с веником в руках и несется за Любшиным. И кричит: «Я тебя!.. Трам-там-там!» Я выхватываю у Олега веник и ору на него: «Что ты орешь?! Да я сейчас сам тебя!» И мы бежим назад, продолжая валять дурака. И я ору: «Еще раз крикнешь, я не знаю, что с тобой сделаю, негодяй! Ишь, разорался!» И тут уже Даль завопил: «Вот как надо, ясно?! А у нас все дистрофия какая-то! Вот как надо, Анатолий Васильевич!» Через некоторое время Даль ушел из театра… Потом и Любшин ушел. И Анатолий Васильевич меня призывает и говорит: «Слушай, мне так страшно не хочется бросать эту работу! Ты — Лепорелло, это понятно… Давай искать Дон Жуана». А через некоторое время он звонит мне и говорит: «Слушай, Миронов!» Я говорю: «Анатолий Васильевич, это замечательно». И это была одна из лучших ролей Миронова. Сочетание его прозрачного, хрустального, звонкого дарования с трагическим, чего никогда, ни в одной роли у него не было… Может, только в кино.
— Можно по пальцам пересчитать актеров, которые снялись в таком количестве фильмов как вы. Совсем немного таких. Вот вспоминаю эпиграмму Гафта: «Намного меньше на земле армян, чем фильмов, где сыграл Джигарханян». Но у вас лент не меньше, чем у него… Сколько?
— Штук 175, наверно…
— Ревновал Эфрос к кино?
— Он не ревновал. Но он ко мне однажды подошел и говорит: «Слушай, Левка, зачем тебе в этом дерьме сниматься?». Я с ходу говорю: «Анатолий Васильевич, в метро босиком не пускают». А рядом стоял Эдик Радзинский. Он потом эту фразу вставил в одну из своих пьес. Нет, Эфрос не ревновал. Ему казалось, что мы там ерундой занимаемся, пустяками. Но потом стал сам работать в кино… Не думаю, что была ревность, ему просто казалось, что мы теряем время на ерунду, отвлекаемся от серьезного дела.
— А в чем-то, наверное, он был прав… Потому что очень много фильмов, в которых вы работали… Судя по вашему выражению лица, могу не продолжать.
— Да вы правы! Стыда нет… Я нигде не халтурил, не проваливался. Это называется у нас «позор семьи». Можно было сниматься, а можно было и не сниматься… Наверное, даже лучше не сниматься… Но есть такая актерская боязнь. Ты раз откажешься, два откажешься…
— Потом не позовут.
— Да, не позовут. И забудут. Театр, с точки зрения материальной, вы сами понимаете — ноль. А кино в то время ….
— Но и блистательных фильмов много. «Бумбараш» — великолепная работа, «Семнадцать мгновений весны» с Пляттом — совершенно роскошный дуэт…
— У меня и в последние годы — «Сирота казанская», «Не валяй дурака», «Не послать ли нам гонца».
— Да и прошлых лет ленты можно долго перечислять. «Калина красная»…
— Там эпизод, но мои реплики стали нарицательными… Были хорошие работы, но много было и дежурных, это вы правы, я с вами согласен. И могу даже покраснеть за некоторые.
— Не надо, потому что халтуры ведь, правда, не было, просто фильмы получались неудачные. Я прочел в вашей книге «Грешные записки», что вам ни разу не посчастливилось работать в кино с теми режиссерами, с которыми бы хотелось: Иоселиани, Тарковский…
— Да, я только у Михаила Ильича Ромма однажды сыграл маленький эпизод. И он мне сказал в коридоре на «Мосфильме»: «Дуров, все, ты мой актер. В следующей картине сыграешь одну из главных ролей». И он умер. У Василия Макаровича снялся в «Калине красной» в эпизоде, та же реплика: «Лева, ты теперь мой актер! Все, в «Степане Разине» сыграешь одну из главных ролей». Умирает… Какой-то рок… С Тарковским работал на радио, в кино он меня не приглашал. У режиссера создается определенная компания, тут ни обид, ни боли душевной даже не может быть. У каждого кинорежиссера складывается свой пасьянс.
— Своя команда.
— Своя команда, да. И тут все нормально, ничего не поделаешь. Я не вписывался… Что поделаешь, жаль.
— Вы гордитесь званием, которое получили в Англии — «трагический клоун»?
— Да, потому что это звание не официальное, а «народно-человеческое». А это, наверно, важнее. Я вообще люблю сочетание смеха, абсурда и трагизма. Этим владел, конечно, потрясающе гений Чаплин. Многие пытались, но получалось только смешно, и все… А Чаплин был трагик! Настоящий. Ты смеешься и вдруг смотришь: «Стоп, а чего-то?!» И я плачу, мне грустно, когда вижу человека, который не может найти себе места в чудовищной мясорубке, которая называется жизнью. Так что, конечно, я этим званием горжусь. Так даже надулся немножечко, на время…
— Долгие годы в театре на Малой Бронной работал актер Броневой. Никто его практически не знал… «Семнадцать мгновений весны». Этот фильм и вам помог, и вашей популярности способствовал. Но не в такой степени, как у Броневого, который просто проснулся знаменитым, что называется. Расскажите немножко об этом фильме. Веха в жизни?
— Если честно говорить, это все равно сказка.
— Сериал, мыльная опера.
— Да. И сказка. Разведка — более жесткая вещь, я даже не понимаю, как люди идут в эту профессию. Она во многом безнравственна… У меня был спор со Славой Тихоновым. Я ему говорю: «Слава, мы играем в поддавки. Я понимаю, что ты — секретарь комсомольской организации, ты меня сейчас убьешь через 3 секунды. Но почему ты не играешь со мной?! «Ну-ка расскажи, как, как…» А ты со мной разговариваешь как диктор! Почему?! Для того чтобы обмануть провокатора, который отправляет «творчески» людей на тот свет, ты же должен его его же методами раскручивать! А ты со мной разговариваешь, как на собрании». Он сказал: «Лева, я играю советского разведчика». Я говорю: «Слава, все молчу. Играем, как играем». Иногда Лиознова на меня сердилась: «Почему вы все время едите?» Я говорю: «Потому что он зверь, он все время компенсирует свои чудовищные потери, свой комплекс неполноценности! И компенсирует тем, что должен постоянно жрать!» «А почему вы берете ножик и вот так замахиваетесь ему вслед?» Я говорю: «Да потому что я бы очень хотел!.. Понимаете?» Она говорит: «Да? Ну ладно, делайте, как хотите».
— Странно, что Лиознова так к этому относилась…
— Она все равно потрясающая женщина, потрясающий режиссер. Я сегодня позвонил своему другу, он живет в Нью-Йорке, Зиновий Гензер. Это он собрал всю компанию. Гензер был вторым режиссером. Я с ним разговаривал сегодня. Очень уважаю его и люблю. Он всю команду актерскую собрал. Тот же Броневой стал известным благодаря Зиновию Гензеру.
— Сериал отличный получился, настоящий, профессиональный, качественный по всем статьям.
— Впервые о фашистах стали говорить серьезно. А раньше — Антоша Рыбкин дал по башке половником, и выиграли войну… Это была серьезная машина.
— И сериал снимался серьезно. А если еще сравнить с тем, что сегодня штампуется…
— Конечно. А какой актерский ансамбль! Там нет ни одного эпизода сыгранного плохо.
— Как вам с Пляттом-то работалось? Удивительный актер.
— Замечательно! Он изумительный человек был. Настоящий, истинный интеллигент откуда-то оттуда. Удивительный человек. Он, кстати, очень любил меня, очень хорошо ко мне относился. И однажды пригласил меня посмотреть репетицию «Дальше тишина» в Моссовете.
— Плятт и Раневская.
— Да. И я сижу один в зале, а там слева проход, выход на сцену. Вдруг слышу голос Раневской: «Что такое, кто такой сидит в зале? Слава, я не пойду, я не пойду, нет! Дуракам никто полработы не показывает». Он говорит: «Там Дуров». «Какой Дуров?» Он говорит: «Это актер Эфроса». «Ах, Дуров. Нет, он не дурак, черт с ним, покажем». И я смотрю прогон, где они просто потрясающе играют. Пошел за кулисы, подхожу к ней и говорю: «Фаина Георгиевна, вы просто гениально играете!» «Перестаньте, перестаньте! Я проваливаюсь, я проваливаюсь!» С ней же невозможно было говорить. А Плятт говорит: «Не обращай внимания. Она все знает, знает, что блестяще играет, просто придуривается». У них были замечательные отношения… Я с Пляттом в одном номере жил… У вас монтаж есть?
— Конечно.
— Ну, тогда вырежете потом… Я просыпаюсь утром рано, Плятт стоит у окна в такой белой длинной, длинной рубахе. Туман в Таллинне. Он куда-то смотрит. Я так заскрипел специально, дать ему понять, что проснулся. Не поворачиваясь, он говорит: «Левочка, вы знаете, жизнь кончается. Одна огромная потеря — я никогда не был с женщиной на реву». Я говорю: «Ростислав Янович, я не понял, почему на реву?». Он говорит: «Вот видите, вы даже не знаете… Это когда коров выгоняют рано утром, в 3-4 часа, это время называется «на реву». А к этому времени я уже выдыхался». Глядя в даль, на полном серьезе!.. Мы жили рядом, служебный вход Малой Бронной, а напротив — подъезд Плятта, не только Плятта, Рихтера. Вот были истинные люди! Вы не представляете. Выходит Святослав Теофилович, навстречу идет. Падает снег. Он снимает шапку, на его грандиозный череп падает снег, а он расспрашивает меня о жизни. Я судорожно с себя стягиваю ушанку и говорю ему: «Святослав Теофилович, вы наденьте, пожалуйста, шапку, а то снег падает». Он говорит: «Нет, что вы, я вас так уважаю!» Ну что это? Лева Дуров перед ним стоит, перед гением…
— Вы переиграли все, что только можно и нельзя. Осталась роль, которую очень хотелось, но так и не получилось?
— Честно скажу, очень хотел царя Федора Иоанновича, я знаю, как его играть, но проскочило время. Анатолию Васильевичу в голову не пришла эта мысль. Я знаю, как его играть, и знаю, что многие играли не совсем точно. Извините за наглость, мне кажется, что я знаю, как точно…
— Откровенно по поводу театра на Малой Бронной, вашего дома ответите? Умер театр со смертью Эфроса?
— Тот — конечно! Тот театр, большой театр, Малая Бронная, конечно! Совсем другой театр сегодня, гораздо мельче, слабее, ниже…
— Все говорят о том, что за последние 10 лет очень изменилась не только жизнь в России, но изменились и отношения между людьми. Вы всегда славились тем, что вас очень любили коллеги, к вам относились с нежностью… Появились сегодня вокруг вас завистники, противники? Вы почувствовали какое-то изменение отношения к себе? Я обратил внимание на любопытную вещь, Лев Константинович. Вспоминаешь актеров, очень известных и популярных, смотришь фильмы, в которых они снимались. Идут перерывы в работах по три, по четыре года. Вот снялся в 89-м, потом в 93-м, потом только в 98-м. И все по одному фильму. И только у Дурова, как было сплошняком с 50 — 60-х каждый год по нескольку работ, так и есть. В его жизни актерской, в отличие от подавляющего большинства коллег, ничего не изменилось.
— Были и у меня кризисные моменты. Когда перешел в театр Ленинского комсомола, целый год ничего не играл у Анатолия Васильевича, даже подал заявление об уходе. Он захохотал, порвал это заявление и сказал: «Чего ты как гимназистка? Мне надо объединить труппу. На ком отыгрываться? На близких. Ты самый близкий. И помолчи!» Я и заткнулся… Наверно, зависти ко мне нет, потому что я могу совершенно спокойно сказать: «На мой пиджак. Иди — попробуй». Я знаю, что я пахарь, я вкалываю. Поэтому упрекнуть меня в чем-то и завидовать мне нельзя.
Кто-то, наверно, думает: начинали вместе, он — народный артист Советского Союза… Хотя я, клянусь вам, к этим званиям официальным отношусь очень сдержанно! Они даются и даются, но чтобы я… Да ну, перестаньте! А то сейчас расскажу историю, если у нас время есть, будете хохотать.
— Рассказывайте.
— Раздается звонок: «Лев Константинович, это из Президентского совета. 24 апреля президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев будет вам вручать звание Народного артиста Советского Союза». Я говорю: «Простите, я только возьму записную книжку и посмотрю… Вы знаете, у меня съемка, я не смогу». Они говорят: «Вы что?» Я говорю: «У меня съемка. Звание дают мне, одному человеку, а на съемку приедет сотня людей, как я могу?» Мне говорят: «Нет, вы, наверно, что-то…» И кладется трубка. Проходит, по-моему, полтора месяца. Звонок: «Лев Константинович, здравствуйте. Это из Президентского совета. Такого-то числа президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев…» Я говорю: «Простите, пожалуйста, я возьму записную книжку… Извините, у меня съемка». Там пауза. Потом говорят: «Вам ничего не кажется?!» Я говорю: «Вообще-то нет». И опять те же самые привожу доводы. Вешаю трубку, звонит директор театра: «Ты что, совсем уже с ума сошел, да?!». Я его спрашиваю: «Вы бы отменили спектакль?» Он говорит: «Подумал бы». Я говорю: «Вот вы подумали бы, а я не могу думать». Проходит полтора года. Раздается звонок, такие слова в трубку! Повторить не решаюсь. Кто говорит? Твой министр культуры Коля Губенко говорит! Если ты не придешь и не заберешь свою папку, я вообще тебя знать не знаю! Прихожу. Там кому орден, кому чего, всем цацки сейчас будут раздавать. И вдруг Николай таким ехидным голосом говорит: «Полтора года спустя я с большим удовольствием вручаю звание Льву Константиновичу Дурову!» И протягивает папку. Я беру. Он делает такое «фу» и куча пыли летит мне в лицо! Он говорит: «Получил?» Я говорю: «Ну, ты мерзавец!» Он полтора года не стирал с папки пыль… Совсем недавно встречаемся после премьеры с Михаилом Сергеевичем. И, извините, мы с ним стали выпивать. Я ему говорю: «Вот вы законодатель…» Он отвечает: «Не приставайте ко мне! Давайте лучше с вами выпьем. Я ведь знаю, как вы дважды ко мне не приходили!»
— Думаю, это уникальный случай.
— Но что же поделать.
— Ну не было у актера времени зайти к Президенту получить звание. Занят был. Нормально… Лев Константинович, мне ужасно жалко, что время подходит к концу. Ничего не успели услышать из ваших замечательных баек, которыми полна книжка «Грешные записки». Одна история с котом чего стоит! Я уже не говорю о том, как вы средство от облысения в поезде использовали… У нас есть традиция: мы передачу заканчиваем стихами…
— Сейчас я попадусь… У меня уже вторая книжка вышла. Она, наверно, хуже первой. Называется «Странные мы люди». Шел вечер «великих русских поэтов». Сами понимаете — в кавычках. Все графоманы собрались. То есть я — графоман, и они все. Валя Гафт, Леня Филатов, Качан, кто-то еще… Гафт и говорит: «Ты не обидишься, я только сейчас на тебя написал эпиграмму?» Я говорю: «Валь, чем злее, тем лучше». И он прочел такую эпиграмму на меня:
«Актер, рассказчик,
режиссер,
Но это Леву не колышет,
Он стал писать
с недавних пор.
Наврет, поверит и напишет».
— Обижаться не на что. Хорошая эпиграмма.
— Все правда.
— Лев Константинович, я вам очень благодарен за то, что вы пришли. Мне было очень приятно и интересно с вами познакомиться. Я вам желаю радости творчества, хороших спектаклей, хороших партнеров, хороших зрителей, что немаловажно. Хороших режиссеров вам желать после Эфроса, видимо, бесполезно… А еще я вам хочу пожелать, чтобы каждый раз, когда власть имущие соберутся вам вручать очередное звание вам, как всегда, было некогда, потому что вы заняты или в спектакле, или на репетиции, или на съемках…
— Хорошо, что вы мне не пожелали, как та девушка в песне: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Мы иногда с Вовкой Качаном занимаемся разоблачением песен. «Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда». Мол, вы давайте, вкалывайте, а я буду «о-па — о-па!» И еще очень сексуальная песня: «От любви качает теплоход». Это как? Синхронный секс, что ли? И массовик-затейник орет в мегафон: «Приготовились! Начали! И — раз! И — два!»
— Лев Константинович, к сожалению, на этой оптимистической ноте…
— Это что, в передачу войдет?!
— А как же!
— Да перестаньте!
— Конечно, войдет! Неужели вы думаете, что я это вырежу?
— Конечно!
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
