— Дорогие друзья, думаю, что у постоянных зрителей нашей программы нет никаких сомнений в том, что мое отношение к поэзии не только абсолютно трепетное, но, я бы сказал, преклоненное. И надо сказать, что мы не так уж редко встречаемся с замечательными поэтами: с Андреем Дементьевым, Игорем Губерманом, Евгением Евтушенко, Наумом Коржавиным… И вот сегодня я счастлив, потому что у нас в гостях, ну я не знаю, какое слово употребить… давайте — блистательный поэт — Евгений Рейн. Евгений Борисович, добрый вечер.
— Добрый вечер.
— Вот такая интересная история: Евгений Рейн — человек, который дружил с удивительными личностями, причем близко дружил, по-настоящему. Достаточно сказать, что предисловия к некоторым вашим сборникам, восторженные предисловия, написал Бродский, который не очень-то обычно жаловал собратьев по поэтическому цеху. У вас были прекрасные, близкие отношения с Довлатовым… Широкая известность в литературном мире, дружба со многими известными писателями и поэтами, а ваш первый сборник, насколько я знаю, вышел, когда вам исполнилось аж 49 лет.
— Абсолютно точно.
— То есть, вечно подпольный поэт. «Грани», «Метрополь», эмигрантские издания… Рейн нигде больше не печатался, его знали только свои.
— В первом же «Метрополе» у меня вышла подборка — 38 стихотворений. Мало того, я собрал все стихи для «Метрополя». Но по обстоятельствам, не вполне от меня зависящим, на обложке нет моего имени.
— Вы один из так называемых «птенцов Ахматовой», молодая поросль поэтов, которых благословила великий поэт. Многие «птенцы» пошли вперед, у них выходили в Советском Союзе сборники, антологии, собрания сочинений… А Рейн оставался этаким пижоном, про которого писали, что он дефилирует туда-сюда по Невскому и пишет стихи «в стол»…
— Ко мне можно отнести то, что сказал Слуцкий о Самойлове — «Широко известен в узких кругах».
— Я к чему веду? Сегодня Евгений Рейн практически живой классик, извините за это слово. Выходит огромное количество его стихов, он всеми признан, у него государственная премия, он член Антидиффамационной Лиги, различных еврейских комитетов, газет… Короче говоря, признан всюду и всеми — и друзьями, и врагами. Евгений Борисович, не давит вот такое, новое для вас ощущение жизни? Ведь вы всегда творили как бы в андеграунде, в противостоянии… Будучи признанным официозом, не работается ли по-другому?
— Знаете, мне когда-то Ахматова сказала: «Женя, пока вы недовольны жизнью, жизнь проходит». И я в старые времена, когда меня мало публиковали (все-таки публиковали), понял, что, если буду жить злобой, завистью, ненавистью, это прежде всего скажется на моих стихах. И как-то я отстранил от себя вот эту очевидную литературную зависть, эти интриги. Меня печатали. Как это ни смешно, мои первые стихи напечатали, когда я учился в 10-м классе, в газете «Ленинградская здравница». Помните, она в Зеленогорске выходила? Один стишок, два стишка, три стишка… Была очень печальная история в журнале «Аврора». Его главный редактор, ныне покойный Володя Торопыгин, очень хорошо ко мне относился. Но он был не всесилен. И договорился с Евтушенко о том, что тот напишет вступительную статью, и под эту статью пойдут мои стихи. Но отделом поэзии в это время заведовала Лидия Гладкая, первая жена Глеба Горбовского. Она была сумасшедшая, бешеная антисемитка. И она из всей моей подборки оставила два стихотворения, а вступление Евтушенко вообще зарезала. Я с ней пробовал объясниться, но вечно пьяная, дикая женщина… Ну и так где-то меня публиковали: в альманахе «Молодой Ленинград», где-то стишок, где-то два. И только в «Метрополе» вышла моя подборка — 38 стихотворений. После чего издали мою первую книгу «Имена мостов». Ну а потом уже как-то пошло-поехало.
— Разрешите одну загадку?
— Да.
— Вы, будучи близким другом Бродского, умудрились сохранить замечательные отношения с Евгением Александровичем Евтушенко. Как вам это удалось? Вы такой добрый человек, и у вас абсолютно со всеми хорошие отношения?
— Нет, абсолютно нет. У меня есть враги, причем очень резкие, действующие враги… Я был долгие годы другом нельзя сказать, но приятелем Евтушенко. И я убедился в том, что он добрый, хороший человек, много кому помогающий. Но его невероятное положение знаменитого поэта в мире как-то мутило воду около него. Масса людей его пытались оскорбить, сказать ему какую-то гадость, грубость. Что касается Иосифа, то вот эта история — его отношения с Евтушенко — она случилась прямо у меня на глазах. У меня даже есть стихи об этом. К сожалению, нет книги с собой. Это я познакомил Евтушенко и Бродского. Это был год 68-й. Евтушенко приехал в Ленинград, снял люкс в «Астории» и попросил меня позвать Кушнера и Бродского. И он в номере дал великолепный обед. Много смешного там было… Евтушенко — человек, который в жизни не произнес ни одного матерного слова, а Иосиф злоупотреблял десятиэтажным матом. Евтушенко, пораженный, отозвал меня и сказал: «Женя, это что, так принято среди поэтов Ленинграда материться?»
— Может быть, корень противоречий между Бродским и Евтушенко в этом?
— До некоторой степени. До некоторой степени. Когда Иосиф освободился, он приехал не в Ленинград, а в Москву. А я жил в это время в Москве, на улице Мархлевского. Это около метро «Кировская». И вот он пришел ко мне прямо с поезда. Было воскресенье. Великое событие — освободился Бродский! Ну что я мог сделать? Я выбежал, купил бутылку водки. А он, как он мне сказал, три месяца не принимал ванны. И я позвонил Василию Павловичу Аксенову, и тот сказал: «Ребята, давайте ко мне». И мы сели на такси, приехали к Аксенову — это метро «Аэропорт». А что может Аксенов? Тоже ничего — еще одну бутылку водки. И тогда я говорю: «Надо пойти в ресторан». А это воскресенье. И по тем временам попасть в ресторан было невероятно сложно. Очереди эти! И я говорю: «Давайте позвоним Евтушенко, вдруг он дома». И он снял трубку. И я ему все это рассказал. Он говорит: «Через час — у входа в ресторан «Арагви». Мы приехали. Стояла очередь на два километра, но к нам вышел метрдотель и провел Евтушенко, Бродского, Аксенова и меня в кабинет, где был накрыт изумительный стол. Но тут мы столкнулись с безумием Евтушенко, который сказал, что в отдельном кабинете он сидеть не будет, что поэт должен сидеть со своим народом. Мы вышли в зал. Не было ни одного свободного сантиметра. Но метрдотель попросил всех чуть-чуть подвинуться. И внесли столик. И мы сели за этот столик. Иосиф был очень утомлен. Его все это пиршество как-то не слишком радовало. Он куда-то все время ходил звонить по автомату. А Евтушенко вдруг надоело сидеть в мужском обществе. Он вышел на улицу и привел двух девушек. Причем, самое изумительное — когда его девушки спросили, кто он такой, он не назвал себя, а сказал, что он чемпион мира по велосипеду. Я говорю: «Женя, зачем ты это делаешь?» Он говорит: «Ты знаешь, когда они узнают, что я Евтушенко, им станет скучно…». К моей печали, часа через два Бродский ушел, а мы остались. Это был первый день Бродского после ссылки.
— Замечательная история. Евгений Борисович, вы написали чудесную книжку «Мне скучно без Довлатова». А Довлатов очень часто упоминал в своей прозе вас. Я, например, помню прекрасную строчку: «Рейн мне обычно говорит: «Враг поддакивает, друг спорит», после чего выливает на меня ушаты помоев».
— Да-да.
— В «Записных книжках» у него есть великолепная коротенькая история, которую я просто должен прочесть здесь у вас: «Женя Рейн оказался в Москве. Поселился в чьей-то отдельной квартире. Пригласил молодую женщину в гости. Сказал: «У меня есть бутылка водки и 400 граммов сервелата». Женщина обещала зайти. Спросила адрес. Рейн продиктовал и добавил: «Я тебя увижу из окна». Стал взволнованно ждать. Молодая женщина направилась к нему. Повстречала Сергея Вольфа. «Пойдем, — говорит ему, — со мной, у Рейна есть бутылка водки и 400 граммов сервелата». Пошли. Рейн увидел их в окно. Страшно рассердился. Бросился к столу. Выпил бутылку спиртного, съел 400 граммов твердокопченой колбасы. Это он успел сделать, пока гости ехали в лифте».
— Талант Довлатова состоял в том, что он художественно оформлял свои домыслы. И теперь уже, когда наш замечательный Сергей ушел, то, что он сочинил, написал, более правда, чем наша реальность. Более правда.
— Евгений Борисович, извините, что я — из стороны в сторону, но времени мало, а вопросов очень много… Можно сказать, что в известной степени Рейн — это ученик Слуцкого?
— Да. И это очень тонкое замечание! Именно Слуцкого. А линия Слуцкого… Слуцкий — ученик Сельвинского. Я очень хорошо знал Бориса Абрамовича. Вот трагическая история, которую вы сейчас услышите от меня. Слуцкий хотел познакомиться с Бродским и сказал мне: «Когда приедет Бродский, я вас приглашаю в ЦДЛ, в клуб писателей. Я созвонился со Слуцким. А там есть такое нижнее кафе, вы помните, да?
— Да.
— И мы пришли с Бродским. Трогательный Слуцкий купил 20 бутербродов с ветчиной, 20 бутербродов с икрой, бутылку коньяку, блюдо пирожных. Мы уселись за столик. Что сказал Слуцкий? «Ребята, прежде чем мы начнем говорить, я вам хочу сказать, что я тогда был на трибуне всего три минуты». Вы поняли, о чем речь? О его выступлении против Пастернака. И его это чудовищно терзало… Я считаю, что его болезнь и страшные последние годы (он семь лет просидел в психушке перед смертью), связаны с этими тремя минутами. Его убили два обстоятельства: выступление против Пастернака и смерть любимой жены Тани от лейкемии.
— Бродский про вас написал, что вы самый выдающийся метрический поэт второй половины ХХ века. Я обратил внимание, что вы и когда разговариваете, у вас тоже идет все время размер, метр…
— Я начал писать стихи так. Это был, наверное, 45-й год. Я вернулся из эвакуации в Ленинград. Мне было 10 лет. Я с младенчества болел страшной болезнью — бронхиальная астма. Я задыхался. На ходу все время задыхался. На мне было очень тяжелое пальто драповое. И вот каждый день утром — школа моя 206-я была довольно далеко от дома — я час шел по набережной Фонтанки. И меня чудовищно мучили приступы астмы. И я подсознательно понял, что, если я буду складывать какой-то ритм, он мне поможет. И я стал сочинять заумные, бессмысленные стихи. Я их даже помню: «Шухер-мухер, Жан Порухер…» И ритмика спасала меня от удушья. А потом я уже стал писать стихи.
— Евгений Борисович, мы недавно встречались, на мой взгляд, с очень неплохим поэтом-бардом Сашей Мирзояном…
— Я его отлично знаю.
— Он совершенно повихнулся на теме языка…
— Да-да. Витя, он мне это излагал десять раз.
— И мы с ним затронули эту тему… Я хочу услышать вашу точку зрения. Мы говорили о деградации языка. Мне действительно сегодня страшно видеть, как известный работник ТВ, получая премию, говорит: «Ну, знаете, как Пушкин сказал: «Хвалу и клевету приемли…» И ни один человек не замечает, что он…
— А как дальше будет, вы знаете?
— «И не оспоривай глупца».
— О! Вы гений! Именно «не оспоривай», а «не оспаривай»! Набоков, Набоков читал «не оспаривай».
— Евгений Борисович, ну это еще — ладно: «оспоривай», «оспаривай»… Но когда известный эстрадный драматург, выступая по телевидению, приписывает знаменитые ахматовские строки «Из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Пушкину!
— (смеется). Да.
— Значит, что происходит? Мирзоян говорит следующее: если происходит деградация языка, не только элементарная дремучесть, но когда люди путают падежи, не могут выползти из сложносочиненных предложений и так далее — это свидетельство деградации нации, деградации народа. Эта теория правильна?
— Да. Язык находится в состоянии движения. Что-то он в себя включает, что-то отвергает. Но время всегда отражается на языке. И появление пошлейшего канцеляризма, неправильные ударения, вообще, можно сказать, жлобство, до некоторой степени сейчас влияет на русский язык.
— Ситуация с языком хуже, чем она была 15 лет назад?
— Трудно сказать. Вы знаете, это видно только с исторической дистанции. Русский язык сейчас чудовищно исковеркан телевидением, газетами, всякими политическими прохвостами. Ну что? А как это было в 30-е годы? Маяковский, Демьян Бедный, Светлов, Безыменский. Рядом были Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий.
— Соответствует ли действительности утверждение, что не только в Западной Европе наблюдается сегодня чудовищный всплеск антисемитизма, но и в России юдофобство, антиизраильские и антиамериканские настроения достигли очень высокого уровня?
— Например, в Союзе писателей устраивают вечера русской поэзии. Не русскоязычной, а русской. И ни один еврей не будет допущен. На могиле Пастернака… Вы были на могиле Пастернака?
— Да, конечно.
— Это стела Сары Лебедевой, ее постоянно обливают зеленой краской, пишут: «Жид» и рисуют свастику. А это же Переделкино, это Москва, по сути! Так что, да… Вы знаете, есть такой смешной анекдот (сейчас модны анекдоты про украинцев): идет украинец и видит на заборе написано: «Бей жидов, спасай Россию!» И он говорит: «Це дiло хорошее, цель мне не нравится!»
— Евгений Борисович, время бежит очень быстро… У нас передача всегда заканчивается стихами. Их читают все: политики, актеры, художники, писатели, общественные деятели. А когда у меня в гостях Рейн, тут уж говорить не о чем.
— Спасибо. Я прочту короткое стихотворение. Написано лет восемь назад.
«В последней пустой электричке
Пойми за пятнадцать минут,
Что прожил ты жизнь по привычке,
Кончается этот маршрут.
Выходишь прикуривать в тамбур,
А там уже нет никого.
Пропойца спокойный, как ангел,
Тулуп расстелил наголо.
И видит он русское море,
Стакан золотого вина,
И слышит, как в белом соборе
Его отпевает страна».
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
