Но, услыхав в троллейбусе: «пархатый!», вы опускали тихие глаза…

Татьяна Вольтская. Фото: novayagazeta.ru

Попалось мне давеча на глаза стихотворение «иноагента Татьяны Вольтской». Русская-прерусская душа, не познавшая на себе ни этих унижений с переменами имен, ни вспышек беспричинной ненависти в трамваях-троллейбусах, она смогла сказать об этом так, что моя еврейская душа затрепетала, но не испуганно, а благодарственно:

«Вы жили под чужими именами,

Вы отчество на родину меняли,

Но древний страх в десятом позвонке

При стуке оживал и при звонке.

И сон ваш был прерывистым, неровным,

Заполненным погоней и погромом

И белым пухом вспоротых перин.

Наутро вы глотали аспирин

И говорили — может быть, простуда,

Но холодом на вас несло оттуда,

Где гордо едет в колеснице Тит,

И где казак с нагайкою летит —

Рука в крови — мимо беленой хаты.

Но, услыхав в троллейбусе: «пархатый!»,

Вы опускали тихие глаза —

Как будто надавив на тормоза.

Вы жили под чужими именами

И отчество неловкое сминали,

Срывали — как потертое пальто,

Чтоб не подумал кто-нибудь — не то.

А помните, когда вы уезжали,

За вами даль бежала в серой шали

Заштопанной — не зная ни иврит,

Ни идиш — только плакала навзрыд».

«Вы опускали тихие глаза — как будто надавив на тормоза».

Я вот никогда не «опускала тихие глаза», а со времен пионерского моего детства дралась с дЕтьми т. н. «титульной нации». Билась с ними и на рабочей окраине, где это детство протекало, и в пионерских лагерях от страшного «Красного треугольника», где работал слесарем-водопроводчиком редкостный для этого зловещего предприятия на Обводном канале трезвенник — мой отец. До крови билась. В эти лагеря родители отправляли меня на все лето с моего первого и по восьмой класс. Жили мы на пару с еще одной семьей в глубоком питерском подвале, отравленном крысиными миазмами подземелья — вход из подворотни. Роскошной дачи в Сиверской или Разливе, да и дачи вообще, вопреки сложившейся легенде о «богатых евреях», у нас не было. Не было не только дачи, но даже и бабушки, хотя бы одной, чтобы пасти меня на ней. Так что не было и альтернативы «лагерю». «Три месяца ребенок будет на свежем воздухе», — радовались отец с матерью. Этот печальный летний опыт еврейских детей из бедных семей, о котором они не решались поведать даже своим близким, гениально описан у Александра Карабчиевского в его, почему-то не ставшей бестселлером, повести «Жизнь Александра Зильбера».

Перечла сегодня Вольтскую и подумала, что именно за эти упорно не опускаемые долу «глаза наглые твои жидовские», наверное, и глумились надо мной эти несчастные особенно яростно.

К тому же, прямо по Вольтской, жила я под «чужим именем». По всему выпадало мне быть «Сарой». Так звали папину сестру, пятнадцатилетней навсегда вместе со своим отцом и всеми жителями местечка Аннополь (соседнее со знаменитой Шепетовкой, «о которую разбиваются волны Атлантического Океана») оставшейся в июле 41-го лежать во рву, куда их согнали немцы… Но назвать меня Сарой пугливые мои родители не решились, чем, возможно, спасли меня от самоубийства.

Выжить среди несчастных, жестоких, убивавших себя беспробудным пьянством людей, окружавших меня в детстве и отрочестве под именем «Сара» — психологически не представлялось возможным. Да и под именем «Соня», тоже было непросто. Смышлёные русские дети как будто догадывались о компромиссе, допущенном при моем рождении, и говорили мне «ты Сара, а муж твой будет Абрам». А в православную пасху, которую я с тоской ожидала по весне, не забывали напоминать мне, что «евреи едят голубей».

Я не знала в те времена, что «Авраам и Сарра» принесли в мир веру в единого Б-га, без чего не было бы никакой православной пасхи. Но особенно горевала я из-за голубей. Голубка была для меня тогда «символом мира». И откуда мне было знать, что на земле Израиля времен Второго Храма их продавали в торговых рядах при Храме именно для употребления в пищу, так как не все евреи могли afford жаркое из барашка. И когда я впервые поднялась на Масаду, где долгое время на недосягаемой для римлян скале жила горстка из тысячи евреев, включая женщин и детей… Жила еще три года после взятия римскими легионами Иерусалима и уничтожения Храма. Так вот, на Масаде я увидела следы голубятен, и вспомнила, как с трудом сдерживая слезы, спрашивала отца: правда ли, что евреи едят голубей? Но он вослед своей 10-летней дочери мало что знал о прекрасной и трагической истории своего народа, которому вера не воспрещала употреблять в пищу этих пернатых тварей божьих. Не знал он и о том, что в конце третьего года своего стоического противостояния врагам евреи Масады предпочли добровольную смерть мучительному и позорному рабству у римлян-язычников. Мало того, он — потомок легендарного Ребе Зуси из Аннополя — самого трогательного изо всех хасидских цадиков — еще до моего рождения изменил свое «неловкое» имя и отчество на русский лад. Четырнадцать лет минуло с его ухода, а мне до сих пор больно об этом думать…

Прошла жизнь. И она доказала наличие провидческого дара у моих гонителей.

У меня есть еврейское имя, которое рабай хасидской синагоги Сан-Франциско произнес над Тoрой: Рейхел Сара. Я сама себе его выбрала. Почему Сара — понятно. А Рахиль — любимый мой женский персонаж из громадного мидраша Томаса Манна об «Иосифе и его братьях». Жена «миловидная и праведная», передавшая «ласковую ночь глаз» и «особый смык губ» своему первенцу, боготворимому мальчику, утерянному праотцем нашим Иаковом на целую жизнь и потом вновь обретенному… Так… Остапа несло…

С мужем вышла хотя и не полная, но промашка. Имя у него — русское. Но отчество предугаданное — Авраамович. Ну, это бывает. Не Ванги, чай, меня окружали.

Ныне, слава Б-гу, Россия от этой чумы очистилась. Не только от позора государственного антисемитизма, но и от «трамвайно троллейбусного» тоже. Говорю это с полным знанием дела, разузнав о ситуации от евреев, до сих пор там проживающих. По крайней мере, когда речь идет об обеих столицах. Да, я, собственно, и сама без устали наезжала в эти столицы больше полутора десятка раз, и при этом жила жизнью обычной горожанки, а не падкой на «туристские объекты» иностранки. К примеру, охотно пользовалась общественным транспортом. Особенно мне нравилось ездить на пригородных электричках. А глаза-то у меня по-прежнему, или даже еще более — безошибочно еврейские. Но ничего, кроме дружелюбных взглядов и доброжелательных улыбок моих бывших соотечественников не повстречалось мне в моих набегах на прекрасный и до сих пор мучительно любимый мною город моего детства. То же самое могу сказать и о Москве.

Вот такой комментарий у меня вышел длинный и путанный к прекрасным стихам русского поэта Татьяны Вольтской. «Не обессудьте по-братски».