Александр БАРШАЙ
К 85-летию художника Давида (Владимира) Кругмана
Я должен играть, чтобы чувствовать, что я жив…
Иври Гитлис,
скрипач
Точно так же говорит о себе и Давид Кругман: «Когда я крашу свои холсты, я живу. Без моего любимого ателье, без моих красок и холстов, без возможности работать не выдержу и дня!».
И вот уже больше 60 лет (Боже, как стремительно летит время!) мой старый друг Володя Кругман, которого при рождении назвали Давидом, изо дня в день, как папа Карло, вкалывает в своей мастерской, красит и перекрашивает холсты, мучается, ищет, экспериментирует, радуется краткому мигу удачи, печалится тому, что совершенство так недостижимо, хотя упорно и страстно стремится приблизится к нему.
Мне кажется, более того, я убежден, что за эти годы Владимир (Давид) Кругман как художник достиг главного: с одной стороны, его творчество наполнено ярким и глубоким гуманистическим светом – вспомним, что по слову Ван Гога, нет ничего более художественного, чем любить человека; с другой стороны – Кругман обрел в искусстве свое определённое, ни на кого не похожее лицо, свой стиль, свой художественный почерк, свою неповторимую манеру. Его работы всегда узнаваемы, в каком бы жанре они ни были: станковая картина, плакат, мозаика, скульптура, дизайнерский проект! Это дорогого стоит, поскольку отличает настоящего, подлинного художника от сонма графоманов изобразительного искусства!
1.
А теперь позвольте конспективно обрисовать вехи непростой, порою драматичной, но яркой и яростной фигуры Владимира-Давида Кругмана.
Вот уже почти 30 лет он живет и активно работает в небольшом баварском городе Фюрте, который «примостился» рядом со знаменитым Нюрнбергом. Но Фюрт и сам достаточно знаменит. До второй мировой войны здесь обитала одна из самых крупных и древних еврейских общин Европы. Недаром Фюрт называли немецким Иерусалимом. Недаром американские военно-воздушные силы, разбомбившие в конце войны соседний Нюрнберг, не сбросили ни одной бомбы на Фюрт, дабы не разрушить еврейские кварталы и памятники еврейской культуры. Самих евреев союзникам спасти, увы, не пришлось.
С Фюртом связаны имена многих знаменитых людей. Здесь родились будущий госсекретарь США Генри Киссинджер и канцлер Германии, «отец» немецкого «экономического чуда» Людвиг Эрхард, писатели Яков Вассерман и Бернхард Келерман, родители писателя Лиона Фейхтвангера и дед французского композитора Фроманталя Галеви, автора известной оперы «Еврейка» («Дочь кардинала»). А основатель банкирской империи Ротшильдов Меир Аншель в молодые годы учился в фюртской ешиве, ибо его родственники очень хотели, чтобы он стал раввином.
Имя Кругмана уже достаточно известно не только в Баварии, но и в «большой» Германии и даже за ее пределами. Так, его работа «Хелло, Фернан!» («Автопортрет в руках жены Леже») находится в музее Ф.Леже во Франции, а множество других «картинок» Кругмана красуется в общественных и частных коллекциях Брюсселя и Тель-Авива, Рима и Антверпена, Санкт-Петербурга и Мюнхена, Берлина и Мадрида, Франкфурта и Ашдода, Милана и Генуи, Нюрнберга и Нью-Йорка, Москвы и Бишкека, я уж не говорю о небольших баварских городках и, прежде всего, конечно, о Фюрте.
В одном фюртском журнальчике очень теплую статью о Кругмане журналист назвал «Художник с сердцем» («Maler mit Herz»). Я бы чуть расширил это определение и сказал бы так: «Художник с горячим и добрым сердцем». Потому что, сколько я знаю Володю, а знакомы мы с ним, слава Богу, больше полувека (!), все, что он делает, он всегда наполняет животворной радостью, горячим, искрящимся напором, бьющей через край доброй энергией.
2.
Подозреваю, что «горячее сердце» не покидало Кругмана никогда, даже в самые трудные и отчаянные годы, каких выпало на долю художника немало. И в тяжелую пору военной эвакуации из родной Белоруссии в Курганскую область; и в голодные послевоенные годы без отца, погибшего на фронте; и во время неслабой военно-морской службы на базах и кораблях краснознаменного Балтийского флота – в Кронштадте и Выборге. Три года срочной «лямки» на советском флоте – хорошая школа жизни для еврейского паренька, они закалили и волю его, и выносливость, и умение постоять за себя.
Кстати, именно там «братишки» в тельняшках волевым порядком заменили его не совсем русское имя Давид на вполне «благозвучное» Володя.
Еще одна деталь. На этот раз – провидческая. Какое-то время Давид служил на эсминце под названием «Одаренный». Судьбе трудно было бы найти более точное место службы для молодого флотского электрика Кругмана – щедро одаренного от природы разнообразными талантами и, прежде всего, художественным и спортивным. Именно по этой причине он был списан на берег, где успешно играл за сборную команду Балтийского флота по волейболу и художественно оформлял различные стенды в «красных уголках» и «ленинских комнатах».
После «дембеля» корабельный электрик естественным способом направил свои стопы в ленинградский Энергетический техникум, куда, кстати, с распростертыми объятьями приняли хорошего спортсмена и художника. Интересно, что в этом же техникуме оказалась добрая половина его флотских сослуживцев, которые окончательно припечатали к нему его новое имя Владимир. Но очень скоро Кругман понял, что попал он не туда, что тянет его совсем иное, и перед самой защитой диплома ушел из техникума и отнес документы в Высшее художественно-промышленное училище имени В.Мухиной, знаменитую «Мухинку». Куда и был с успехом принят – вначале на двухгодичные курсы мастеров-граверов при вузе, а затем и на факультет промышленного дизайна.
Школа, что и говорить, была отменная. Бывшее петербургское Училище технического рисования барона Штиглица всегда отличалось высочайшим уровнем художественного образования, лучшим в России составом преподавателей и жестким отбором студентов. «Мухинка» в основном сохранила и даже развила сильные традиции своего предтечи. Не случайно, диплом выпускника Мухинского училища всегда служил и по сей день служит гарантией того, что перед вами специалист высшего качества и непременно отмеченный Божьей искрой таланта.
То были годы «оттепели», когда казалось, что все лучшее впереди, когда студенты зачитывались еще разрешенным Солженицыными и заслушивались уже полуподпольным Высоцким. Когда студенты-мухинцы, будущие дизайнеры (хотя само слово такое еще было под запретом), всерьез воспринявшие призывы партии: «Не хуже зарубежных образцов» и «На уровень мировых стандартов», изо всех сил старались создавать новейшие образцы в области промышленного дизайна, технической эстетики, интерьеров общественных помещений. Они совали свой нос во все иностранные валютные журналы, пытаясь выудить, постичь, слямзить лучшие зарубежные достижения. Вольно или невольно это помогало им заглянуть за «железный занавес». И наиболее прозорливые из них, такие, например, как Юрий Жарких, учившийся с Кругманом в одной группе, очень скоро поняли, что хваленая советская художественная школа, так называемый «соцреализм» – насквозь лживая туфта, тормозящая развитие подлинного искусства. Ярких бунтарей-одиночек, подобных Ю.Жарких – участника печально знаменитой «бульдозерной» выставки, «оттепель» быстро подморозила и вышвырнула из страны Советов.
Кругман тоже почувствовал леденящий сквознячок режима, когда его пригласили в Большой дом на Литейном и предложили подписать «ксиву» против Жарких, угрожая в противном случае исключением из училища. Но подписи Кругмана искусствоведы в штатском не дождались, чем Володя гордится до сих пор. Из училища его, правда, не исключили, иначе пришлось бы без видимых причин изгонять многих — студенты «Мухинки» были, как правило, стойкие ребята.
Но воздух был явно отравлен, и потому после защиты дипломной работы Кругман решил смотаться из Ленинграда куда подальше и сам выбрал себе направление в Киргизию, в неведомую и далекую азиатскую республику. То было дальнее, провинциальное болото советской империи эпохи раннего застоя, и знай Кругман хотя бы на долю процента, что ждет его в этом болоте, вряд ли поддался своему порыву. Впрочем, жизнь, как и история, не знает сослагательного наклонения, да и не тот у него характер, чтобы отступать перед неизвестностью. Хотя сейчас, живя и работая в центре Европы, Кругман очень жалеет о «киргизском» периоде своего творчества. Он считает, что почти 20 лет жизни, отданной Киргизии, пошли коту под хвост, затормозили его развитие, нанесли ему большую душевную и творческую травму.
Тут я с ним не совсем согласен, хотя бы из того принципа, что в жизни ничего зря не проходит. И еще потому, что, пройдя жестокое, иссушающее горнило борьбы с невежеством, завистью, подлостью, предательством, короче — борьбы с системой, он все же вышел победителем из этой битвы, ему удалось совершить в Киргизии маленькую культурную революцию и хоть немного, но осушить серое болото местной жизни. Другое дело, какой ценой!
Он начал свою работу преподавателем Фрунзенского художественного училища и сразу же завоевал симпатии студентов и молодых коллег тем, что рассказывал, показывал и делал вещи, о которых большинство из них не имело представления. Даже Пикассо и Шагал были для учебных программ того времени весьма сомнительными фигурами. А Кругман вводил студентов в мир Фернана Леже и Анри Матисса, Генри Мура и Жоржа Брака, Пауля Клее и Хуана Миро, Амадео Модильяни и Сальвадора Дали, в мир русских авангардистов Казимира Малевича и Василия Кандинского, Эль Лисицкого и Александра Родченко, Владимира Татлина и Павла Филонова. Он знакомил их с такими понятиями, как художественное проектирование и промышленный дизайн. Он своими руками показывал им, что материалом для художественного творчества могут служить не только краски и холсты, но и самые неожиданные материалы, любые предметы и вещи, окружающие нас.
Чтобы не быть голословным, Владимир Михайлович сам на добровольных началах создал художественный проект студенческого кафе в училище и вместе со студентами воплотил его в жизнь. Это был образец не оформительского, а проектного искусства, лишенный голого украшательства, но целиком подчиненный единой художественно-функциональной задаче. В создании интерьера кафе молодой преподаватель с большой фантазией использовал простые и доступные материалы, некоторые из них буквально валялись под ногами. Например, горная речная галька, которой очень много в Киргизии, дерево и гипс, кожа и толстая скрученная веревка – ею киргизы арканят лошадей. Студенческое кафе художественного училища стало сенсацией города Фрунзе, и молва о нем быстро облетела все студенческие общежития. Чтобы попасть в него молодежь из других учебных заведений выстаивала длинные очереди.
С группой своих добровольных помощников-студентов Кругман преобразил интерьер кафе в Союзе художников Киргизии, всесильной организации, без разрешения которой в те годы ни один живописец, скульптор или прикладник не мог получить заказ, и этот заказ не мог быть оплачен без утверждения худсоветом Союза. И вот парадокс: мастер, который по просьбе художественного начальства блестяще справился с художественным проектом и на деле доказал свои возможности и талант, долгие годы безуспешно пытался вступить в члены Союза художников. Мало того, что Кругмана под разными предлогами не пускали в творческое содружество, высокопоставленные коллеги, где могли и как могли, портили ему кровь, вставляли палки в колеса всех его начинаний и проектов. Много тому было причин. И зависть, элементарная цеховая зависть к талантливому, энергичному, непохожему на них, независимому человеку. И неприемлемый для многих местных «интернационалистов» «пятый пункт» Кругмана, его якобы чужеродность киргизскому искусству.
Все мы жили в ту пору внутри системы и не всегда понимали, что главная причина всех бед Кругмана заключалась в самой этой советской социалистической системе, которая отторгала всякое инакомыслие, всякое бунтарство, безжалостно подавляла всякий неразрешенный выход из строя. А он был такой – Володя Кругман – неравнодушный, беспокойный, азартный бунтарь, желавший все и как можно быстрее изменить к лучшему, более человечному и по-настоящему красивому.
Когда он ощутил, что местные художники не понимают его, что с ними никакой каши не сваришь, он решил взять в союзники прессу, общественность, городские власти, в том числе и партийное начальство, без которого в ту пору ничего не решалось.
Выступая в печати, на радио, телевидении, беседуя с журналистами, с которыми он очень подружился, с хозяйственными и партийными руководителями, Кругман страстно убеждал всех в том, что город должен повернуться лицом к человеку, что необходимо поднимать планку его духовных и эстетических запросов.
Художник не только говорил, но и делал. Делал в обход мафиозного Союза художников и его худсовета. Неожиданную поддержку Кругман нашел у руководителей общественного питания и потребительской кооперации, сугубо хозяйственных, коммерческих организаций, которым до фени были «высокохудожественные», но весьма денежные требования социалистических реалистов из худфонда. Им нужны были хорошие, добротные заведения общепита, куда с удовольствием ходили бы люди. Им нравились многие проектные идеи настырного дизайнера, чью профессию они иногда путали с его фамилией.
3.
Эффект разорвавшейся бомбы вызвала одна из первых крупных работ Владимира Кругмана во Фрунзе – интерьеры ресторана «Киргизстан» при одноименной гостинице в самом центре города.
Такого еще не видывала киргизская столица. Типовой, помпезный и потому безликий ресторан волею художника полностью преобразился в уютный, оригинальный то ли музей, то ли театр, то ли кинопавильон. Все здесь было неожиданно и непривычно и все дышало киргизским колоритом. И нарядные конские седла, укрепленные на деревянных столбах, увитых толстой веревкой-арканом; и стены, стойка бара, выложенные разноцветной речной галькой; и круглые деревянные столы, похожие на киргизские дастарханы; и приземистые тумбы-табуреты, отделанные кожей и веревкой; и одежда обслуживающего персонала, посуда, инвентарь – все с тонким национальным акцентом
И, может быть, самое главное, что было в «Конюшне» – так, любовно и без всякой иронии стали называть горожане очень полюбившийся им ресторан — в меню только лучшие и на высоком уровне приготовленные киргизские блюда – бешбармак, шорпо, плов, кумыс и так далее. Это было одним из главных требований Кругмана к заказчику: высокий уровень обслуживания, наилучшее качество еды и питья, отбор и специальная подготовка обслуживающего персонала. Иначе всякий смысл теряют даже самые распрекрасные интерьеры заведения. Собственно, в том-то и заключается суть проектного, а не просто оформительского подхода к делу – решать все функции объекта в комплексе.
Именно эти идеи и эти принципы пытался везде, где мог, внедрять в жизнь и сознание киргизских людей питерский художник-дизайнер Владимир Кругман. И хотя 90 процентов времени, сил, душевного жара ему приходилось тратить на вещи, ничего общего с творчеством не имеющие, – пробивание заказов, составление смет и нарядов, поиск и доставка материалов и оборудования, организация производства, обучение рабочих-исполнителей и т.д. и т.п. – он успел сделать очень много. Это и переговорный пункт центрального телеграфа; и павильон сувениров «Улитка»; и кафе «Долон», полностью придуманное и сделанное руками Кругмана; и подземный переход по улице «Молодая гвардия» с использованием мозаики из обыкновенных голышей-булыжников; и художественное решение фасада и интерьеров новой гостиницы «Пишпек» с использованием цветной смальты и шамота, наконец, интерьер дачи знаменитого писателя Чингиза Айтматова, который лично попросил об этом Кругмана…
Бурная и, главное, ощутимая, результативная художественная деятельность Кругмана не могла, разумеется, остаться не замеченной. Здравомыслящие люди (исключая разве что коллег-завистников) понимали, что именно такой человек нужен городу. И произошло немыслимое: власти с подачи местных архитекторов предложили Кругману занять пост главного художника города Фрунзе. Невероятно, но факт: высокая номенклатурная должность была предложена не только беспартийному еврею, но даже не члену Союза художников, к тому же молодому человеку с вызывающей внешностью – с бородой и усами – и отнюдь не с пуританскими манерами. Я уж не говорю о его остром и вольном язычке, о его взглядах, плохо гармонировавших с якобы коммунистическим бытом. Даже одного из этих «прегрешений» в те годы было достаточно, чтобы на пушечный выстрел не допустить человека к руководящей работе. Один из высоких чиновников шепнул как-то главному архитектору города про главного художника, что «он человек опасный, но нужный».
А какая свистопляска началась в киргизском Союзе художников: что это такое – без нашей рекомендации, без нашего дозволения какого-то чужака с сомнительными идеями, безродного космополита, к тому же даже не «члена» — в главные художники! Безобразие, позор, не допустим и так далее! Но тогда, как известно, царил железный принцип: партия сказала: «надо», союз художников ответил: «есть!». Впрочем, все это не облегчило жизнь Кругмана, а, скорее, наоборот – серьезно осложнило. Если раньше его шпыняли как частного художника, то теперь и общественные проекты, продвигаемые Кругманом, подвергались откровенным нападкам со стороны всяческих худсоветов, комиссий, экспертных советов Минкультуры, Союза художников, худфонда и прочих.
пофеозом длительной и унизительной травли мастера стала знаменитая история с фонтаном, которая прогремела на всю республику.
Больше года Кругман напряженно работал над проектом большого фонтанного комплекса рядом с новым многоэтажным зданием в самом центре города. Он придумал и с огромными трудностями осуществил идею яркого многоцветного бассейна, наполненного объемными фигурами морских обитателей — веселых рыбок, дракончиков, шаров. Выполненный в технике мозаики из разноцветной смальты, переливающийся всеми цветами радуги, очень пластичный, веселый, интригующий фонтан сразу же стал местом радостного притяжения горожан, особенно детей. Он явно украсил столицу республики, стал одной из лучших ее достопримечательностей.
Но борьба за само существование фонтана носила поистине шекспировские страсти. Взбеленившиеся художественные начальники республики гневно обрушились на строптивого автора легкомысленного сооружения. Его обвинили в покушении на все нормы социалистического реализма и киргизской национальной культуры, в рабском преклонении перед насквозь прогнившей западной культурой, в космополитизме и во многих других смертных грехах. На расширенном художественном совете, без визы которого нельзя было открывать объект, гневно звучали голоса с требованием разрушить фонтан бульдозером, а самому художнику Кругману запретить заниматься творчеством. И если бы не вмешательство республиканской партийной газеты «Советская Киргизия», выступившей со статьей известного журналиста и писателя Леонида Дядюченко «Соло для фонтана с оркестром», работу художника вряд ли удалось спасти, во всяком случае, изуродовали бы ее изрядно.
История с фонтаном стала, пожалуй, последней каплей, переполнившей терпение Кругмана. И хотя по инерции он еще несколько лет проработал в Киргизии, успев сделать ряд замечательных объектов за пределами Фрунзе – в различных областях республики и во втором по величине городе страны – Оше, с началом перестройки Володя вернулся в родной Ленинград…
4.
Он вернулся в свой город, знакомый до слез… через восемнадцать лет разлуки. Все надо было начинать сначала.
Дизайнерские концепции, наработанные им в Киргизии, были мало приложимы к городу на Неве. К тому же здесь с избытком хватало своих мастеров. Но живопись, живопись, всегда жившую в его сердце, никто не мог у него отнять.
Нет поэтому ничего удивительного, в том, что, вернувшись в Ленинград, постепенно превращавшийся в Санкт-Петербург, Кругман решил заняться станковой живописью. Он хотел доказать, прежде всего самому себе, что и на вольном художественном рынке в Питере сумеет выплыть самостоятельно. И как всегда, взявшись за дело, Кругман отдался ему со всем азартом и страстью своего горячего сердца. Уже в первый же год яростной, без роздыха работы он добивается того, что его сочные, с легким юмором и музыкой красок, с налетом кубизма картины с удовольствием стали принимать художественные галереи, салоны, выставки и вернисажи Ленинграда, а главное – активно покупать любители живописи.
Фото из личного архива художника.
Особенно привлекали работы Кругмана иностранцев, потому, наверное, что в его «картинках» не было ничего от пресловутого «соцреализма», от советской академической школы. В этом смысле живопись Кругмана можно назвать вполне антисоветской. Ибо в ней мастер с радостью пускался в свободный творческий полет, полный фантазии, почти не сдерживаемых эмоций, иронии, шутки, игры. В напряженном, порой даже мучительном поиске своего почерка, своего, ни на кого не похожего стиля Кругман в ту пору испытывал влияние самых разных художников – Леже и Пикассо, Миро и Клее, группы «Кобра» из Бельгии, обожаемой им итальянки Нике де Сант Палле и многих-многих других западных мастеров. За несколько лет новой питерской жизни более ста работ Кругмана разошлись в 20 стран мира.
Его имя, его работы, в том числе и слайды «киргизских» интерьеров попали в европейский компьютер, и это означало признание, обретение какой-то известности в западном мире. В маленькую мастерскую Кругмана на Кировском проспекте потянулись не только свои, местные любители живописи, галерейщики, искусствоведы, но и зарубежные коллекционеры и даже представители делового мира. Он стал получать предложения о сотрудничестве из разных стран – Италии, Швеции, Бельгии, Финляндии, Германии. Он, наконец, смог вырваться за кордон СССР и побывать на Западе, вначале как турист, а потом по контракту на временную работу.
Наиболее интересное и серьезное предложение и с наилучшими условиями предложил Кругману немецкий предприниматель Берндт Линднер из Баварии. Ему очень понравились и живопись Володи, и его дизайнерские работы. Вместе с группой немецких художников и архитекторов Кругман в течение года трудился над созданием интерьеров ряда промышленных предприятий, принадлежащих Б. Линднеру.
Европа, увиденная воочию, изнутри, произвела на впечатлительного художника настоящий культурный шок. Он увидел потрясающе красивые города и страны. Его глаза, по его собственному выражению, «снимали» огромное количество новой и возбуждающей информации. Перед ним раскрылась фантастическая картина современного искусства, которое творят тысячи невероятных по мастерству, недостижимо прекрасных художников. Но шок, полученный Кругманом, и горькое осознание того факта, насколько далеко отстал он от тенденций и уровня современного мирового искусства, не подавили, не парализовали творческую волю мастера. Наоборот, с азартом старого спортсмена Кругман решил принять бой с самим собой и c временем.
Tак он остался в Фюрте. Его работодатель Берндт Линднер, проникнувшись творческой жаждой талантливого ленинградца и будучи, очевидно, врожденным меценатом, сделал Кругману поистине царский подарок. Когда контракт благополучно завершился, он передал в распоряжение Владимира-Давида мастерскую, снабдил мольбертами, холстами, кистями и красками и даже устроил его первую выставку в Германии.
5.
Фюртский период в творческой жизни Давида Кргумана, пожалуй, самый счастливый и максимально наполненный (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить). Потому что никто и ничто не мешает мастеру работать в полную силу, соревноваться с самим собой, постоянно экспериментировать, испытывать сладостные муки поиска совершенства. Кругман – отличный пример успешной интеграции художника из России в Германии, в современной немецкой, а, говоря шире, — в европейской культуре. Впрочем, лучше всего, наверное, о своем состоянии расскажет сам художник. Вот отрывки из писем Кругмана к друзьям:
«Кожей чувствую, что могу сделать что-то неожиданное, интересное. Кажется, вот-вот и ухвачу журавля в небе, а он постоянно куда-то исчезает. Понимаю, что высокого результата можно достигнуть только ценой напряженной работы, что я, в общем-то, и делаю. Но может случиться, что журавль будет ускользать все выше, становиться все более недосягаемым, а к старости может и вовсе исчезнуть. Но сегодня я еще испытываю душевный подъем и пытаюсь делать для себя открытия. Планов не строю, понимая, что отпущенного времени не так много, но поиграть в свою игру стоит…
Каждый раз, отправляясь в ателье, я не знаю, чем буду заниматься. Вот беру новый холст, такой чистый, такой белый, что даже боязно до него дотронуться, и через минуту он превращается Бог знает во что. Нерв обнажен, идет постоянная импровизация. Начиная работу, я не знаю, чем она закончится. Порой меня надо держать за руки, я постоянно уничтожаю наработанный материал. Мой приятель-немец чуть в обморок не упал, узнав, что я закрасил одну из его любимых работ. Чувствую, куда надо двигаться, и мои новые картины, которые возникнут на закрашенных холстах, будут намного интересней, в этом я убежден…
Прежде всего, не надо «творить», да еще с насупленными бровями. Живопись не любит «серьезности». С красками надо фокусничать, играть, дурачиться…
Добиться легкости импровизации не так-то просто. Иногда хочется выть от беспомощности, но упрямство характера заставляет все начинать снова и снова. Погружаешься в какой-то мир грёз и ассоциативных образов, испытывая при этом такое чувство, будто оторвался от земли. Или, во всяком случае, преодолел земное притяжение. И когда это удается, ты создаешь нечто такое, что трудно поддается осмыслению. Это нечто сугубо интуитивное, с другой эстетикой, другой интеллектуальной культурой. Каждая новая работа не похожа на предшествующую, ее невозможно ни повторить, ни скопировать.
Одна критикесса как-то сравнила меня с американским кинорежиссером Джоном Хюкером («Моя прекрасная леди», «Дама с камелиями», «Синяя птица»), который делал фильмы не похожие один на другой. Конечно, такое сравнение мне льстит, хотя до Хюкера мне, как до звезд. А вот меткое сравнение Саши Баршая моих работ с джазом – это, пожалуй, теплее. Мне нравится извлекать из цвета аккорды и превращать поверхность холста в подобие звучания оркестровой музыки. Но надо уметь глазами «слушать» музыку. И если удается преодолеть земное притяжение, если можешь легко и свободно парить в пространстве холста, освободив себя от груза забот о рисунке, цвете, форме, это состояние полета и поможет поймать журавля в небе, а иначе, как пел Булат Окуджава, «зачем на земле этой вечной живу» …
Я бегу в мастерскую и зарываюсь в свои холсты. Недавно в Фюрте состоялся вернисаж с аукционом в пользу детей Чернобыля и детей-инвалидов. Собралось более трехсот человек, были мэр города, пресса, вся городская элита. Ушло пять моих картин, ведутся переговоры и с Мюнхенским музеем – они хотят приобрести полотна с киргизскими мотивами…
Говорят, если у тебя есть хотя бы один зритель – стоит работать. Если есть хоть один покупатель – стоит работать вдвойне. Слава Богу, меня не обошло ни то, ни другое. Потому и работаю».
…Давным-давно в поезде цыганка-гадалка объявила Кругману, что он человек «заколдованный». На его просьбу рассказать, долго ли он будет «заколдован» и чем это дело кончится, цыганка, выудив у художника последний червонец, ответила, что долго, но в конце концов он будет расколдован и станет большим человеком.
Большим – не большим, но свободным, расколдованным, раскованным человеком Давид Кругман стал точно. А, может быть, даже и счастливым. Ведь он ловит журавлей в небе. Разве это не счастье!
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
