— Недавно на презентации моей книги «Жизнь в балете», вышедшей в Москве, журналистка спросила:
— Скажите, а вы не страдали от того, что всегда находились в тени знаменитой сестры?
— Страдать не страдал, но, конечно, хотел, чтобы меня не воспринимали как «приложение» к Майе, — ответил я. — Сестру очень любил и гордился нашим родством, хотя иногда оно создавало определенные проблемы.
В школе, если позволял себе какие-то шалости, сразу слышал: «Думаешь, тебе все можно, раз ты Плисецкий?» Слава Майи уже гремела по миру. А когда я с отличием окончил хореографическое училище, то из-за нашего родства не попал в Большой театр. Хотя по итогам госэкзаменов получил официальное приглашение.
В то время Майя была «под колпаком» у КГБ, считалась неблагонадежной, потому что имела неосторожность подружиться со вторым секретарем английского посольства Джоном Морганом — ее поклонником и большим знатоком балета. В Комитете эту дружбу сочли подозрительной, тем более что у театра намечались гастроли в Лондоне. Наверное, там боялись, что Плисецкая сбежит, поэтому установили за ней слежку и сделали невыездной.
На гастроли не пустили и нашего брата Александра, тоже танцевавшего в Большом. Майя возмутилась и написала очень резкое письмо директору с требованием включить Алика в поездку — иначе она уйдет. Тот не изменил своего решения, больше того — взял и уволил ее. Видимо, хотел проучить. Через некоторое время Плисецкую восстановили, ведь публика ее просто обожала. А когда стало известно, что знаменитую балерину зажимают и преследуют, популярность ее только возросла.
Помню, Майя танцевала в «Лебедином озере», когда часть труппы уехала на гастроли, и зрители чуть не снесли театр. Как только Плисецкая появилась на сцене, ее встретили такой овацией, что пришлось приостановить спектакль. И после его окончания Майю очень долго не отпускали, кричали «браво», аплодировали. Комитетчики сочли это акцией протеста в поддержку опальной балерины, отловили самых ярых ее поклонников и увезли на допрос. Но предъявить им ничего не смогли…
Когда мне отказали в приеме на работу, я не сдался: писал в разные инстанции, ходил к высокому начальству. Один из чиновников заявил: «Есть мнение, что в Большом театре развелось слишком много Плисецких». Была когда-то в ходу такая замечательная формулировка — есть мнение. Произнося эти слова, человек обычно указывал пальцем в небо, намекая на самые высокие сферы и снимая с себя ответственность.
Прошло девять месяцев. Я уже подумывал о том, чтобы пойти в Театр Станиславского и Немировича-Данченко (руководитель балетной труппы обещал главные партии), когда после аудиенции у министра культуры дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки. Меня зачислили в штат Большого. Начинал я в кордебалете, как большинство молодых артистов, и довольно долго ждал сольных партий. У Алика карьера тоже развивалась не слишком быстро. Хотя он был очень хорошим танцовщиком и в качестве солиста впоследствии преуспел больше, чем я. После выхода на пенсию стал прекрасным педагогом, преподавал в разных странах.
Из нас троих только Майя сразу получила статус солистки, а вскоре — и прима-балерины. В театре занимала главенствующую позицию, и дома была нашим светочем, центром семьи. Ей позволялось то, чего не позволялось другим. В молодости она была очень своенравной, безрассудной, вспыльчивой и упрямой. Не женщина, а стихийное бедствие! Когда ее на чем-то заклинивало, мама говорила: «Майечке опять вожжа под хвост попала. У нее очередной бзик». Это слово очень нравилось Белле Ахмадулиной.
Но при всех своих бзиках Майя была необыкновенно доброй и щедрой по отношению к семье. Как только начала гастролировать, стала привозить нам подарки. В основном самые простые и необходимые вещи, что-нибудь из одежды, обуви. В магазинах ничего приличного не было, и жили мы бедно. Первый настоящий костюм — так, чтобы и пиджак, и брюки были из одной ткани, — появился у меня только в восемнадцать лет. И вообще я все донашивал за Аликом. К счастью, у нас были одинаковые размеры.
Какое-то время всей семьей существовали на Майину зарплату. Мама не работала, мы с Аликом учились. И тетя Мита помогала — мамина сестра Суламифь Мессерер. Она была как вторая мама. Тетушка занимала две комнаты в коммунальной квартире в доме Большого театра в Щепкинском проезде. Одну из них отдала нам. Сейчас в этом здании служебные помещения, а тогда располагалось своеобразное общежитие, «воронья слободка». Почти все жильцы были так или иначе связаны с театром. В нашей квартире их насчитывалось двадцать восемь на семь комнат — и ничего, все неплохо уживались.
Моя судьба была предрешена, ведь в нашей «вороньей слободке» все дышало искусством и Большим театром, располагавшимся буквально в десяти метрах. И ближайшие родственники занимались балетом — сестра, брат, тетя, дядя. Я ходил на все спектакли с их участием, а потом пытался повторить какие-то пируэты.
— Ваша семья состояла из огромных кланов Мессереров и Плисецких…
— Лиля Брик когда-то сказала: «У Плисецкой один существенный недостаток — слишком много родни». Эту фразу любил цитировать Щедрин. Родственников у нас действительно хватало, и с материнской стороны — Мессереров, и с отцовской — Плисецких. За Майю говорить не могу, у нее были непростые отношения со многими людьми. А я совсем не тяготился своими близкими и был им всегда благодарен, особенно тете Суламифи и дяде Асафу. Если бы не они, вряд ли выжил бы…
Наверное, стоит рассказать о нашей семье поподробнее. У Мессереров было восемь детей. Пятеро из Мессереров посвятили себя искусству. Старший, Азарий, был актером, одним из любимых учеников Евгения Вахтангова. Много лет играл в так называемом Втором МХАТе под сценическим псевдонимом Азарий Азарин. В 1937-м прошел фотопробы в фильм Михаила Ромма «Ленин в Октябре» и, вероятно, мог бы стать первым исполнителем роли вождя пролетариата, если бы не скоропостижная смерть от сердечного приступа. В честь дяди меня и назвали.
Елизавета Мессерер тоже училась у Вахтангова и служила в Театре имени Ермоловой. Ее коллегой и подругой была Вероника Полонская — последняя любовь Владимира Маяковского. Норочка, как она ее называла.
Асаф и Суламифь (в семье ее звали Митой) были выдающимися балетными артистами и педагогами. А наша с Майей мать Рахиль окончила Государственную школу кинематографии (впоследствии преобразованную во ВГИК) и стала звездой немого кино. В титрах ее писали как Ра Мессерер. У мамы была очень яркая библейская внешность, и играла она в основном восточных женщин. В школе кинематографии за ней ухаживал однокурсник Володя Плисецкий. На одну из студенческих вечеринок он привел старшего брата Михаила. Тот был очень обаятельным, легким и веселым, душой любой компании. Между Ра и Михаилом сразу возникла симпатия. Вскоре они поженились.
После рождения Майи мама еще снималась какое-то время, но когда на свет появился Алик, бросила кино и уехала с мужем и детьми на Север. Отца назначили управляющим угольными рудниками и генеральным консулом СССР на Шпицбергене. В Арктике семья пробыла несколько лет. За ударную работу Михаила Плисецкого наградили орденом, квартирой в центре Москвы и машиной эмкой. А через два года, в 1937-м, арестовали, судили по ложному обвинению и расстреляли.
Мама ничего не знала о его судьбе и ждала вплоть до 1956-го, когда получила официальный документ о смерти мужа «от воспаления легких». Впоследствии, уже в перестройку, ее брат Александр добился доступа к архивам и узнал, как все было на самом деле. Замуж она больше не вышла, посвятила себя детям.
Мамин брат Маттаний — профессор экономики — тоже стал жертвой сталинских репрессий. В лагере провел пять лет и вернулся с тяжелой формой туберкулеза.
Эммануил по профессии был горным инженером, но при этом очень артистичным и музыкальным человеком. Прекрасно играл на рояле. Погиб совсем молодым во время одной из первых бомбежек в Москве летом 1941 года.
Самый младший из Мессереров — Александр (в семье его звали Нодиком) — незадолго до войны окончил Московский энергетический институт. На фронт не попал, занимался строительством оборонительных сооружений. Потом поступил в аспирантуру, но защититься из-за «пятого пункта» не смог и карьеры не сделал. Всю жизнь проработал простым инженером, помогал родным и собирал семейный архив. Мы его очень любили. Дядя Нодик умер три года назад, совсем немного не дожив до столетнего юбилея…
Плисецкие происходили из Санкт-Петербурга. У дедушки и бабушки детей было пятеро. Мария и Елизавета так и прожили всю жизнь в родном городе. Тетя Маня была артисткой Ленконцерта и выступала с детскими стихами и песенками а-ля Рина Зеленая. Тетя Лиза работала в автотранспортном управлении, была обычной служащей. Судьба их миловала в отличие от братьев Михаила и Владимира, правда, они обе потеряли мужей во время блокады.
У дяди Володи, как и у моего отца, жизнь была короткой и яркой. После окончания школы кинематографии он вернулся в Ленинград и стал артистом эстрады. Выступал в составе популярного в то время танцевального «Трио Кастелио». Был очень спортивным и рисковым, увлекался прыжками с парашютом.
Когда началась война, пошел на фронт добровольцем и был направлен в диверсионный отряд, так как прекрасно говорил по-немецки. Владимир Плисецкий совершил не один рейд в тыл врага. Однажды его разведгруппу окружили фашисты. Шансов на спасение не было, и чтобы не попасть в руки немцев, дядя Володя подорвал себя гранатой.
О судьбе старшего из братьев — Израиля Плисецкого — родственники долгое время ничего не знали. В начале прошлого века он эмигрировал в США, где сменил имя и фамилию и стал Лестером Плезентом. В 1925 году у него родился сын Стенли. Он прошел Вторую мировую войну и за боевую доблесть был награжден орденами и медалями.
Вернувшись к мирной жизни, окончил юридический факультет Колумбийского университета и сделал блестящую карьеру. В свое время возглавлял одно из ведомств в администрации президента Кеннеди. Мы познакомились с Плезентами, когда были на гастролях в США в 1962 году. Сейчас моему кузену Стенли девяносто два, но он достаточно бодр. Не так давно я навещал его в Нью-Йорке…
Да, жизнь зачастую подкидывает такие сюжеты, которые не в состоянии придумать ни один писатель. Я в этом не раз убеждался и постепенно стал фаталистом. Верю, что все предопределено. Ведь должен был погибнуть, но остался жив — вопреки всему.
Младенчество провел за колючей проволокой и первые шаги сделал в концлагере. Отца забрали в апреле 1937-го, когда мама была на шестом месяце. А через год арестовали нас с мамой — со второй попытки. В первую над нами сжалилась сердобольная милиционерша, когда увидела женщину с грудным ребенком. Через пару недель прислали другой наряд и отправили нас в тюрьму.
При аресте присутствовала мамина сестра Елизавета, она и сообщила обо всем родственникам. Майи и Алика в тот момент, к счастью, не оказалось в квартире, иначе их отправили бы в детдом для детей врагов народа. Они были у Миты. Она не решилась сказать правду, соврала, что мы с мамой срочно выехали на Шпицберген. Мита оставила у себя Майю, Алика отправила к Асафу. Потом какое-то время даже посылала племянникам телеграммы от имени родителей.
Нам с мамой дали восемь лет лагерей и отправили в Казахстан в печально известный АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины) — в вагоне для скота. Условия были нечеловеческие, ехали целый месяц, но я остался жив. Наверное, потому что маме удалось сохранить молоко. На одной из станций она выкинула в форточку клочок бумаги, сложенный треугольником, — весточку близким. Добрые люди бросили письмо в почтовый ящик. Так в семье узнали, где мы и что с нами.
Суламифь и Асаф делали все возможное, чтобы нас вытащить. Тетушка была не только прима-балериной Большого театра, но и одним из первых орденоносцев и пользовалась определенными привилегиями. Ей удалось добиться разрешения посетить сестру и забрать племянника. Добиралась до нас Мита несколько дней, а когда приехала, поняла, что увозить меня нельзя, сестра не выдержит тяжелой работы. Кормящих матерей и тех, у кого были маленькие дети, иногда освобождали от трудовой повинности.
Я остался в лагере, но родные продолжали за нас бороться. Благодаря «связям» дяди Асафа с Лубянкой (параллельно с Большим театром он, как и многие прославленные артисты и режиссеры, работал в эстрадном ансамбле НКВД) Мите удалось попасть на прием к заместителю Берии — Меркулову.
Замнаркома оказался поклонником знаменитой балерины и разрешил перевести нас с мамой на вольное поселение в Чимкент. Перевозила нас все та же Мита.
В Чимкенте поселились у бедного бухарского еврея Исаака — в мазанке с земляным полом, бывшем курятнике. Мама преподавала танцы в школе, позже организовала кружок в Доме культуры. В ссылке я впервые увидел сестру. Она приезжала с дядей Нодиком.
Я очень сильно картавил, вместо «эр» получалось «е», и Майя учила меня выговаривать эту букву достаточно нетрадиционным способом. Пела популярную тогда песню Исаака Дунаевского «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки» и заставляла повторять за ней слова, хлопая в ладоши. Эта забава приводила меня в восторг, я радостно прыгал и отбивал такт ногами. А Майя кричала: «Мама, смотри, он танцует лезгинку!»
Она была фантазеркой. Как-то купала меня в большом эмалированном тазу. На дне в одном месте была отбита эмаль. Майя пригляделась и ахнула: «Это же профиль Пушкина!» Александр Сергеевич был ее любимым поэтом до последних дней…
Суламифь и Асаф добились прекращения дела против сестры. В апреле 1941-го мы с мамой вернулись в Москву и всей семьей поселились у Миты в Щепкинском проезде. (Наша квартира отошла государству.) Через два месяца началась война. Я помню вой сирен, прожектора в небе и аэростаты над театром. Его укрыли маскировочной сеткой, чтобы уберечь от бомб. Большой театр было решено эвакуировать в Свердловск, и мы туда отправились всей семьей. Потом, правда, планы руководства изменились, театр перевели в Куйбышев, а мы так и остались на Урале.
Майя занималась в балетных классах Оперного театра, пока не уехала в Москву. Надо было готовиться к выпускным экзаменам в хореографическом училище. Именно в Свердловске она впервые станцевала «Умирающего лебедя». Номер для нее поставила Мита. Она же в свое время привела племянницу в балет. В хореографическое училище принимали детей не моложе восьми лет. Майе было семь, но Мита уговорила комиссию принять девочку. Хотя у моей сестры были неидеальные данные. Например, недостаточно высокий подъем стопы. Это фамильная особенность. У нас с Аликом была та же проблема. Потом оказалось, что подъем в нашем деле — не главное…
Клеймо неблагонадежности и запрет на выезд с Майи сняли только после брака с Родионом Щедриным. Несмотря на молодой возраст, он уже был признанным композитором и пользовался большой популярностью. Тогда появилась целая плеяда талантливых музыкантов, ставших выразителями настроения своего поколения, — Эшпай, Таривердиев, Щедрин, Петров.
А Родион был не просто замечательным композитором, но и умел дружить с власть имущими, сохраняя необходимую дистанцию и не проявляя излишней подобострастности. Это ценили, награждали его премиями, высокими постами. В нужный момент Щедрин помог Майе написать письмо Хрущеву и сделал так, чтобы оно дошло до адресата. Для этого требовались определенные связи, а у него они были. Так Плисецкая снова получила возможность выезжать на зарубежные гастроли.
Родион и Майя познакомились у Лили Брик, и между ними сразу «проскочила искра». Роман развивался стремительно. Через несколько дней после знакомства Щедрин предложил моей сестре вместе поехать в отпуск. Она еще удивлялась: «Какой прыткий!»
Моя сестра была влюбчивой и увлекающейся. Первой «взрослой» любовью Плисецкой был ее партнер Слава Голубин, талантливый танцовщик, принадлежавший к знаменитой балетной династии. Вместе они пробыли недолго. Слава любил выпить, а Майя не хотела с этим мириться. Когда они расстались, Голубин окончательно опустился. Закончил жизнь трагически — повесился.
Первым мужем Майи стал еще один партнер — Марис Лиепа. Кстати, если бы не Плисецкая, возможно, он и не попал бы в Большой театр. Марис был из Риги. Блестяще окончил Московское хореографическое училище, но был вынужден вернуться в родной город, потому что «национальные кадры» несли определенные обязательства перед своими республиками.
Через какое-то время Лиепа приехал в Москву с рижским балетом на Декаду латышского искусства. Спектакль, в котором он танцевал, увидела Майя. Она влюбилась в Мариса и добилась, чтобы эффектный латыш стал ее партнером. Он был хорош — высокий, красивый, с каким-то нездешним лоском. Лиепа умел себя подать и уже тогда прекрасно понимал, что такое пиар.
О том, что Майя и Марис расписались, мы узнали постфактум. Сестра привела новоиспеченного мужа к нам домой и сказала:
– Поздравьте нас, мы поженились!
– С таким не поздравляют, — ответила мама.
– На тебя не угодишь, — фыркнула новобрачная.
Но мама хорошо знала дочку и сразу поняла, что этот брак ненадолго. Майя и Марис были слишком разными. К тому же он был значительно моложе — на одиннадцать лет. По документам Плисецкая и Лиепа прожили три месяца, а в действительности продержались две недели…
Как-то разговорились с Майей, и она призналась: «Знаешь, Азарик, до Щедрина я не встречала мужчины, который мог бы всерьез повлиять на меня и изменить мою жизнь. Ему это удалось…». И правда, раньше она частенько взбрыкивала, когда вожжа попадала под хвост. Родион взял «вожжи» в свои руки и хорошенько прикрутил. Мягко, обаятельно, с любовью.
Характер Майи не особенно изменился, остался стихийным и необузданным, у нее периодически случались взбрыки и вспышки, но Щедрин их гасил. Он был замечательным управляющим семьи. При этом не выпячивал свою роль, особенно на публике, вел себя тактично. Но в нужные моменты «подправлял» жену, спасал.
Майя была ярой антисталинисткой. В 1966 году подписала письмо двадцати пяти видных деятелей культуры и науки генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Брежневу против обеления Сталина. Случился скандал. Плисецкую могли снова записать в неблагонадежные, но Щедрин в очередной раз помог выправить ситуацию.
Нам с Аликом Родион сразу понравился. И мама ему симпатизировала. Он был очень обаятельным и сильным человеком — целеустремленным, организованным. Майя, видимо, почувствовала в нем опору. Да и внешне Щедрин был интересным, спортивным. Увлекался автомобилями, лодками, водными лыжами, как и мы с братом. Как-то были у него в гостях. Родион жил тогда на улице Горького в Доме композиторов, и в одной из комнат в его квартире висела боксерская груша. Он регулярно с ней тренировался, и это внушало уважение!
Когда Майя и Родион поженились, им дали квартиру на Кутузовском проспекте рядом с гостиницей «Украина». Через несколько лет супруги переехали в кооперативный дом на улице Горького напротив гостиницы «Минск». Бывали там не очень часто. Много ездили и жили на чемоданах. Вещи разбирать не успевали, и одна из комнат была ими забита и превращена в кладовку.
Через какое-то время Щедрин сумел купить соседнюю квартиру, стало просторнее. В гостиной даже нашлось место для шикарного рояля Steinway & Sons, который Майя заказала для любимого мужа за границей. В Москву дорогущий инструмент доставили в специальном контейнере. Его разбирал дворник и потом унес все дощечки, так они были хороши.
Майя и машины привозила из-за рубежа. Однажды они с Володей Васильевым купили на гастролях два «ситроена», очень красивых. На этой машине Васильев с Максимовой попали в серьезную переделку, когда ехали в Чудов монастырь. Примерно на полпути на дорогу выскочил лось. Он снес машине крышу, и она вылетела на обочину. Следом за артистами в монастырь двигался какой-то батюшка, бросившийся на помощь пострадавшим. Он подумал — раз автомобиль французский, значит, в салоне французы.
Володя рассказывал: «Я открыл глаза, увидел священника, услышал, что он говорит по-французски, и подумал — ну вот, мы уже на небесах!» Но это потом Васильев смеялся и шутил, а тогда им с Максимовой было не до смеха. Машина не подлежала восстановлению. Катя получила серьезные порезы. На лбу у нее остались довольно заметные шрамы. Именно после этой истории она стала носить челку…
Майя не водила машину. Обычно Щедрин ее везде возил. Мы с Аликом пытались научить сестру ездить — безрезультатно. Тогда не было автоматических коробок передач. Надо было переключать сцепление и при этом следить за дорожными знаками и соседними автомобилями, а она была слишком темпераментной и не слишком внимательной. Вождение было не для нее, так же, как и иностранные языки. Майя несколько раз пыталась учить английский и бросала. Не хотела запоминать слова, грамматические конструкции. Могла кое-как объясниться, но делала это неохотно.
По советским меркам Плисецкая и Щедрин жили просто роскошно. Помимо большой квартиры на улице Горького у них была замечательная дача в Подмосковье в поселке Снегири. Они туда ездили практически каждые выходные. Постепенно в Снегирях сложилась целая колония деятелей культуры. У Володи Васильева до сих пор там дача, и у Наташи Касаткиной. Майя любила бывать на природе, делала замечательную настойку на смородиновых почках, ходила за грибами.
В перестройку у сестры и Родиона появился дом в Литве. Председатель Верховного Совета Литовской Республики Витаутас Ландсбергис был музыкантом и большим другом Щедрина. Он и помог им получить хороший участок в Тракае. Это замечательное место, необыкновенной красоты. Майя тогда привезла «мерседес». Сначала хотела оставить себе, а потом все-таки продала. На вырученные деньги они с Родионом построили дом в Литве. Долго туда ездили, даже когда перебрались в Германию — пока существовал прямой рейс Мюнхен — Вильнюс. Когда его отменили, они перестали бывать в Тракае.
Хозяйством Майя, конечно, занималась редко. Могла что-то приготовить, если было время, а так у них все делала домработница Катя. Она жила у Плисецкой и Щедрина много лет. Досталась им от матери Родиона.
Помогала и Шура Ройтберг — многолетняя поклонница Плисецкой. Она ее боготворила и всячески старалась решать какие-то житейские проблемы. С годами, как и Катя, стала для Майи и Родиона членом семьи. Шура трагически погибла при взрыве в подземном переходе на Пушкинской площади в августе 2000-го…
На людях Майя могла «звездить», но с близкими людьми была простой и домашней. Мне запомнился один случай на гастролях в Америке. В какой-то момент накопились грязные вещи. Отдать белье в стирку я не мог. Суточные платили маленькие, и у нас каждый цент был на счету. Поделился с сестрой:
– Не знаю, что делать, уже не осталось чистых рубашек.
– Так давай я тебе постираю! — сказала Майя.
– Ты?! — совершенно искренне удивился я.
– А что в этом такого?
И постирала — в раковине, своими божественными руками. Казалось бы — ерунда, а я был очень тронут и запомнил этот случай на всю жизнь.
Гастроли были удивительные. Каждый день мы совершали какие-то открытия и чувствовали себя так, словно попали на другую планету. У одного из наших музыкантов после посещения нью-йоркских магазинов «поехала крыша». Он потребовал отправить его в Москву! Говорили, что беднягу добило посещение Macy’s — знаменитого универмага на 34-й улице. Это одна из главных достопримечательностей Нью-Йорка.
Майя, кстати, в Macy’s тоже впала в прострацию и забыла обо всем. Произошло это перед спектаклем «Лебединое озеро». По пути в театр мы проходили универмаг, и она предложила заскочить «на минутку». В результате минутка растянулась часа на полтора. Мы чуть не опоздали. Я еле увел сестру из магазина.Майя обожала делать покупки. Ее возбуждал сам процесс. Объектом интереса могли стать самые разные вещи — от женского белья до игрушечных автомобильчиков. Это увлечение не было связано с советским дефицитом и сохранялось всю жизнь. Даже в последние годы, когда Плисецкая жила в благополучной Германии и была очень обеспеченным человеком, она все так же зависала в магазинах. Могла зайти в хозяйственный за отверткой — и теряла ощущение времени, начинала выбирать вторую, третью, чуть поменьше, побольше. Потом эти вещи, как правило, оказывались ненужными, потому что были куплены спонтанно.
Нечто подобное происходило с обувью. Майя любила красивые туфли и сапоги и могла купить все, что ей нравилось, но как у большинства балерин у нее были больные ноги, с «косточками». В магазине она не могла оценить удобство той или иной пары, ведь делала в ней всего несколько шагов. Потом выяснялось, что носить ее невозможно, и очередная обновка отправлялась в шкаф.
Одевалась Плисецкая модно. Ходить с ней по бутикам было сущим наказанием, красивые наряды она могла мерить часами. А к драгоценностям относилась достаточно спокойно. Периодически их теряла. Однажды сняла с себя в кабинке замечательное колье, в центре которого была буква «М» в оправе из бриллиантов. Закончив примерку, оделась и ушла, забыв об украшении, висевшем на крючке.
Cпохватилась уже дома, но горевать по потерянным бриллиантам не стала: «Ну и ладно. Как говорится, чтобы не было в жизни большего горя…».
После гастролей в США я получил предложение поработать на Кубе. Незадолго до этого там побывали артисты Большого театра, и легендарная балерина Алисия Алонсо обратилась к ним с просьбой прислать кого-нибудь из Москвы, чтобы поддержать Кубинский национальный балет. Он переживал тяжелые времена.
— А почему отправили именно вас? Вы ведь были совсем молодым артистом. Или сыграла роль громкая фамилия?
— Даже не знаю. Кубинцы персонально никого не просили. Сказали, что нужен артист, который мог бы и танцевать, и преподавать, и ставить какие-то номера. Я уже учился в ГИТИСе, и мне было интересно попробовать себя в качестве педагога и хореографа.
Если честно, я сомневался, стоит ли ехать, советовался с друзьями и коллегами. Почти все говорили: «Какая Куба? Ты сошел с ума! За год потеряешь все, чего добился!» Но по большому счету положение мое было достаточно неопределенным. Я рискнул и не прогадал. Выучил языки, побывал в самых разных странах, познакомился с замечательными людьми и приобрел неоценимый опыт — профессиональный и человеческий.
На Кубе встретился со знаменитым хореографом Морисом Бежаром, который предложил давать класс у него в труппе. Эта встреча впоследствии перевернула мою жизнь. Сначала у меня был контракт на год, но я постоянно его продлевал и в общей сложности проработал на Острове свободы десять лет.
Там и женился — на балерине Лойпе Араухо, одной из своих партнерш. Благодаря жене достаточно быстро и успешно интегрировался в кубинскую жизнь. Мы принадлежали к разным культурам, но неплохо понимали друг друга и прожили двенадцать лет. Нас связывали общие интересы, совместная работа. Когда контракт, наконец, закончился, Лойпа приехала со мной в Москву. До этого тоже бывала, когда мы ездили в отпуск. Она хорошо знала русский и в принципе адаптировалась к нашей жизни.
Станцевала «Лебединое озеро» в Большом театре в паре с Леонидом Козловым очень удачно. Потом вместе со мной — «Кармен». Юрий Григорович к Лойпе относился с симпатией, приглашал в труппу. Но этим планам не суждено было сбыться. В Москву приехал Марсельский балет под руководством Ролана Пети. Знаменитый балетмейстер предложил Лойпе стать прима-балериной его труппы, а мне — педагогом-репетитором. Советских артистов не очень охотно отпускали за рубеж, да еще надолго, и я с трудом получил разрешение на выезд.
У Пети проработали несколько лет, а потом Лойпа с ним крупно поссорилась и решила вернуться на Кубу. Она тосковала по родине и своим близким и считала, что сможет жить и работать на две страны. Конечно, это было наивно. Поддерживать отношения через Атлантику невозможно, и мы постепенно отдалились друг от друга. В какой-то момент оба поняли, что лучше расстаться.
Однажды, когда мы еще работали у Ролана Пети, в Марсель приехал Демичев — министр культуры СССР. Мы встретились на каком-то мероприятии, и Петр Нилович поинтересовался моими планами на будущее.
— Хотел бы вернуться в Большой театр, давать классы, — признался я.
— Это было бы замечательно! У вас такой опыт! — сказал министр.
Но Григорович сделал все возможное, чтобы еще один Плисецкий не пришел в театр. Как будто повторилась старая история, только с другой подоплекой: у Юрия Николаевича были очень плохие отношения с Майей, и он свою неприязнь к ней перенес и на ее брата.
Между тем это именно Плисецкая способствовала приходу Григоровича в Большой театр, когда он хотел поставить для нее «Легенду о любви». Майя обратилась к министру культуры Екатерине Фурцевой, и та сказала: «Если будете танцевать в его спектаклях, так и быть, назначим его руководителем балетной труппы».
Несколько лет Плисецкая танцевала ведущие партии в постановках Григоровича, и они прекрасно ладили. А потом он женился на балерине Наталии Бессмертновой, и у него сменились приоритеты. Все лучшие партии стали доставаться жене.
Майя нашла выход — приглашала хореографов со стороны, ставила какие-то спектакли сама (в трех из пяти балетов Щедрина выступила в качестве постановщика), но ее отношения с Григоровичем ухудшались с каждым годом, и в какой-то момент началась настоящая война. Юрий Николаевич рассорился практически со всеми звездами. Возможно, считал, что им пора на покой, должна произойти смена поколений, и поэтому ориентировался на более молодых артистов.
Как бы то ни было, я невероятно благодарен Григоровичу за то, что он воспрепятствовал моему возвращению в Большой театр. Попади я туда, наверное, сгинул бы. А так у меня вскоре появились новые интересные предложения и открылись совсем другие горизонты. В каких только странах ни работал!
В 1988 году мы с Майей одновременно оказались в Мадриде, причем в одном и том же театре. Что совершенно не предусматривали наши контракты. Это получилось случайно. Она к тому моменту ушла из Большого — Григорович отправил ее на пенсию — и стала работать за границей. После Рима сестре предложили возглавить Испанский королевский балет. Я был в труппе педагогом-репетитором, но всячески помогал Майе и решал самые разные вопросы.
Как-то пошутил без всякой задней мысли: — Май, я тут пытался подсчитать, сколько профессий при тебе освоил, и сбился со счету — переводчик, режиссер, шофер, массажист… — Ну ты загнул! Она обиделась. Но это была правда — я выполнял все ее просьбы и пожелания. И в магазины с ней ходил, и отвозил куда-то, и переводил. Хотя у Майи были персональный шофер и штатная переводчица.
Кстати, в Испании ее приезд поначалу восприняли с определенным скепсисом. В газетах обсуждали, насколько оправданно приглашение Майи Плисецкой. Некоторые «эксперты» считали, что прославленная балерина слишком дорого обходится стране. Хотя она ничего особенного не просила. Испанцы сами все давали. Министерство культуры поселило Плисецкую в шикарном отеле, предоставило машину с водителем.
Сестра обожала эту страну, она была ей словно родная. У Майи глаза загорались при одном только слове «Испания». И рука автоматически взлетала ввысь, как у Кармен. Но Плисецкая была артисткой, а не администратором, и не особенно вникала в то, что происходило вокруг. Возможно, вообще не осознавала, что ее ждет как руководителя балетной труппы, когда заключала контракт. Просто хотела в Испанию.
Постепенно накопились проблемы, возникли определенные трудности. И наши отношения испортились. «Доброжелатели» нашептывали Майе, что я под нее копаю, потому что хочу занять место руководителя. Она в это, как ни странно, поверила. Мы отдалились друг от друга и несколько лет практически не общались.
Сестра даже не упомянула меня в своей книге «Я, Майя Плисецкая…». Как будто брата Азария просто не существовало! Она и с тетей Митой не общалась. Видимо, считала нас своими врагами. Помню, в одном из интервью корреспондент спросил:
— Кого вы больше всего боитесь? И Майя ответила: — Родственников.
В начале восьмидесятых на гастролях в Японии Суламифь Михайловна и ее сын Михаил попросили политического убежища и остались за границей. Разразился скандал. Дядю Асафа тут же спрятали в советском посольстве в Токио, чтобы тоже не сбежал, а меня отозвали из Брюсселя, где я работал у Мориса Бежара. Не знаю, досталось ли Майе, но не думаю, что этот инцидент мог всерьез повредить ее карьере и испортить отношения с родственниками.
Скорее всего, причиной недопонимания стала дурацкая история с дележом гаража во дворе дома на улице Горького после возвращения через несколько лет Миши в Москву. Возможно, со стороны моей сестры это был очередной «бзик», но она была убеждена в своей правоте, и когда спорное имущество досталось кузену, страшно обиделась и на него, и на тетушку.
Со мной постепенно возобновила отношения, а с Митой так и не помирилась. Хотя она была для Майи второй матерью, спасла ее родную мать и брата от смерти, а ее саму — от детдома и потом всегда помогала. Самое печальное, что Майя и от мамы отдалилась после этой истории! Та ведь всегда пыталась удержать дочку от необдуманных и опрометчивых поступков. Мне было очень горько, что они мало общались.
Думаю, это на совести Щедрина. Майя принадлежала только ему, и он старался отгородить ее, изолировать от всех. С годами это желание только усилилось. В Германии, например, Майя и Родион общались только с его друзьями. Не знаю, как относилась к этому сестра. Но что ей оставалось? Майя не говорила по-немецки и не могла обходиться без помощи мужа, который немецкий знает прекрасно. Конечно, Плисецкая не сидела взаперти, они много ездили вдвоем, путешествовали, посещали разнообразные фестивали. Щедрин не лимитировал Майю в плане общения, но получилось так, что оно шло через него.
Про балеты я уже рассказывал. С середины семидесятых карьера Плисецкой в Большом театре во многом зависела от мужа. Она исполняла только то, что он сочинял.
Однажды Щедрин сказал при Лиле Брик: — Я все, все делаю для Майечки! — Ну, и для себя тоже, — язвительно заметила она.
Надо сказать, что Родион — нежадный человек. Всегда готов за всех заплатить, что-то подарить. Когда мы к ним приезжали и ходили в ресторан, расплачивался всегда он и оставлял огромные чаевые. Майя говорила: «Можно дать на чай, но не на машину же! Это просто неприлично!»
В Германии им жилось хорошо. Они были прекрасно обеспечены и ни в чем себе не отказывали. Музыку Щедрина исполняют в самых разных странах, и он получает большие авторские. Майя тоже неплохо зарабатывала, пока танцевала. В последнее годы она уже не была задействована. Свободное время проводила за книгами. Сестра очень любила читать и часто просила привезти произведения российских авторов, если я оказывался в Москве. Ей была интересна самая разная литература. Однажды заметила:
— Какой интересный писатель Прилепин! — Да как ты можешь его читать? — удивился я.
Они с Родионом нередко бывали на родине. Чаще в Питере, чем в Москве. Там проходило большинство премьер музыкальных произведений Щедрина. Майя в России с годами стала менее востребованной, но ее приглашали в жюри престижных конкурсов, осыпали почестями. К Большому театру она охладела, дружила лишь с директором Владимиром Уриным.
Майя была очень любознательной и активной и до самых последних дней сохраняла вкус к жизни. Между прочим, любила поесть. Во время последней встречи они со Щедриным водили нас с женой в немецкий ресторанчик, где замечательно готовят бычьи хвосты, и сестра уговаривала: «Попробуйте, так вкусно! Мы часто здесь бываем». Могла и бокал пива пропустить.
Это все сказки, что балерины ничего не едят и не пьют. Рассказывая о Плисецкой, все обычно вспоминают ее знаменитую фразу «Сижу не жрамши». Но она не ограничивала себя в еде. В молодости была довольно пухленькой. Если требовалось для роли, на какое-то время худела, а потом опять отрывалась. При своем взрывном и непредсказуемом характере Майя не могла долго загонять себя в какие-то рамки и сидеть на диете.
— Ходили слухи, что в жизни Плисецкой и Щедрина не все было гладко, и у нее, и у него случались истории «на стороне». В частности, Майе Михайловне приписывали роман с Робертом Кеннеди, а Родиону Константиновичу — с Марией Шелл. Якобы знаменитая актриса и подарила ему квартиру в Мюнхене, в которой жили Щедрин и Плисецкая.
— Романа с Робертом у Майи не было и быть не могло. Я заявляю это ответственно, потому что все происходило на моих глазах. Они познакомились на приеме в Кейп-Коде — летней резиденции президента Джона Кеннеди — во время гастролей Большого театра в США, а мы там шагу не могли спокойно ступить, не то, что закрутить любовную историю. За советскими артистами следили специально приставленные люди. И Роберт общался с Майей через переводчика, потому что она не знала английского.
Кеннеди был ошеломлен, когда узнал, что они с Плисецкой родились в один день — 20 ноября 1925 года. Может быть, для него это был какой-то особый знак? Он влюбился в Майю и пытался за ней ухаживать, даже когда мы вернулись в Москву. Однажды прислал вазу, в которой был букет стеклянных роз сказочной красоты.
Майе, конечно, льстило такое внимание, но она держала дистанцию. В то время большинство советских граждан побаивалось общаться с иностранцами, тем более занимавшими такое высокое положение, как Роберт. И никто не хотел попасть под колпак КГБ и потерять возможность выезжать за границу из-за мимолетного увлечения, минутной слабости.
Что касается романа Щедрина с Марией Шелл, то я тоже что-то такое слышал в свое время. Пару раз видел эту женщину. Мария была красавицей, звездой мирового кинематографа и привыкла получать то, что хотела. И тех, кто ей нравился. Братишка Максимилиан был ей под стать, иначе не увез бы за границу нашу Наташу Андрейченко.
Насколько мне известно, квартира в Мюнхене не была собственностью Родиона, они с Майей ее снимали. Но Шелл жила в этом городе какое-то время. Родион объяснял свою привязанность к Мюнхену тем, что там находилось издательство, публиковавшее его произведения. Позже он сменил издателя, но они с Майей никуда не переехали. Видимо, ему хотелось там остаться.
Наверное, за пятьдесят семь лет совместной жизни бывало всякое, Майя и Родион могли кем-то увлечься, кому-то симпатизировать, но это ничего не меняло в их отношениях. Никакой женщине и никакому мужчине не удалось бы их разлучить. Когда кто-то выступал против Щедрина, Майя бросалась на его защиту и была готова разорвать обидчика. Выцарапать ему глаза. У нее к Родиону было какое-то особое чувство, больше чем любовь. Он к ней относился так же. Это был неразрывный союз.
— А как вам удалось наладить отношения с сестрой после временного охлаждения?
— Видимо, она поняла, что так больше нельзя, родные постепенно уходят, их остается все меньше и меньше. И мы снова стали общаться. Правда, Майя не смогла приехать на похороны нашей мамы. Позвонила, сказала, что не в ее власти отменить спектакли. Она в тот момент гастролировала в Японии, и вся программа была на ней. Но когда несколькими годами ранее умер наш брат Алик (у него было больное сердце), Майя находилась в Москве и все равно не пришла его хоронить. Не знаю, с чем это было связано. Возможно, со страхом смерти…
Майя не хотела старость, не любила компании пожилых людей. Но не делала никаких пластических операций и боролась с возрастом исключительно с помощью косметики. Часто дарила кремы моей жене Любе. И мне обязательно что-нибудь совала: «Возьми, это хорошо после бритья!»
Мы с Любой вместе уже двенадцать лет, а знакомы больше двадцати. Встретились в Лозанне в компании наших русских приятелей. Поженились не сразу. Может быть, Любу смущала моя профессия? Она серьезный человек, профессор химии, а я артист!
В Лозанну перебрался я давно, когда туда вместе со своей труппой и школой-студией перебазировался Морис Бежар. С его компанией работаю уже тридцать лет. Люба когда-то была доцентом Новосибирского государственного университета, но после развала Союза вынужденно уехала за границу, как и многие ученые. В Швейцарии сначала занималась наукой в Лозаннском политехническом институте, а потом стала и преподавать. В результате дослужилась до профессорского звания. Отработала двадцать пять лет и в прошлом году ушла на заслуженный отдых.
У Любы двое сыновей от первого брака. Один в Швейцарии, другой в Новосибирске. Моя единственная дочь Александра живет в Париже. С ее мамой, Марией Зониной, мы познакомились в Москве, когда она работала с труппой Бежара и переводила его книгу. Увлеклись друг другом, но о браке речи никогда не заводили. Когда Маша родила дочку, я сразу ее признал. Вскоре она уехала с девочкой в Париж, потому что всегда мечтала жить во Франции. Дала дочери свою фамилию. И правильно сделала. Фамилия Плисецкая слишком обязывает. Александра окончила Сорбонну. Хочет стать театральным продюсером. Мы с ней поддерживаем отношения…
В последний раз я с сестрой виделся в Грузии осенью 2014 года. Диана Вишнёва устраивала балетный фестиваль, и я приезжал на него с бежаровскими мальчишками, танцевавшими с ней «Болеро». Они уехали раньше, а мы с Майей остались еще на несколько дней и вместе посетили прием, устроенный католикосом Илией.
В какой-то момент грузинские артисты стали танцевать лезгинку. Один подошел к Майе, и она вскочила и пошла с ним по залу. Все были в восторге! Так хлопали! Даже католикос взбодрился. До этого дремал в своем кресле, а тут ожил, глаза загорелись. Так она была хороша! Никто в этот момент не мог бы дать Плисецкой восемьдесят девять лет.
Кончина Майи для меня была абсолютно неожиданной. Печальную новость узнал по телефону от знакомого, услышавшего об этом по радио, и долго не мог поверить, что сестры больше нет. Она же была такой бодрой! Могла часами гулять с нами по горным тропинкам, неслась впереди всех и не уставала. Я еще думал: «Какая Майя молодец! Такая тренированная! Наверное, у нее здоровое сердце!» А оно как раз и подвело.
Потом оказалось, что Плисецкая перенесла на ногах обширный инфаркт. Мы восстановили картину уже задним числом. Родион рассказал, как за несколько дней до смерти Майи они поднимались по лестнице в паркинге. Надо было пройти всего ничего, но Майя вдруг без сил присела на ступеньку: «Что-то я неважно себя чувствую». Наверное, если бы они тогда забили тревогу, обратились к врачу, все могло бы сложиться иначе. В такой ситуации время имеет очень большое значение.
Плисецкая и Щедрин заранее составили совместное завещание, в котором объявили свою последнюю волю: тела кремировать, а прах соединить после смерти второго из супругов и развеять над Россией. Наверное, поклонники великой балерины были разочарованы, когда узнали, что не смогут с ней попрощаться.
Кремация состоялась в маленьком городке Киссинг в шестидесяти километрах от Мюнхена. Там живут друзья Щедрина, помогавшие ему с организацией траурной церемонии. Она была камерной и короткой. В общей сложности присутствовали человек пятнадцать. Россию представлял только Владимир Урин. Мы с Любой, проводив Майю в последний путь, сразу уехали в Лозанну.
На другой день звонит Родион: «Азарий, ты знаешь, над Киссингом вчера прошел ураган, срывал крыши с домов, валил деревья. Здесь никогда не случалось ничего подобного!» И я подумал, что это мятущаяся душа моей сестры унеслась в небеса…
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
