Мой Довлатов

В Довлатове я черпаю энергию добра, правды и глубокой искренности, — признаётся Токарева. Читая Довлатова, она сделала несколько новых открытий. А ещё этот текст — её объяснение в любви…

У каждого свой Довлатов. А у некоторых его нет вообще. Не читают. Люди делятся не тех, кто читает, и тех, кому это не надо. Судить не будем.

Один мой знакомый прочитал за всю жизнь единственную книгу — «Три поросёнка». И ничего. Живёт хорошо. Пользуется успехом у женщин. Женился четыре раза, и каждый раз на красавице.

Я читаю постоянно. Для меня чтение — это пассивное творчество. Автор книги (Чехов, например) берёт меня в собеседники и рассчитывает на моё понимание, на то, что я настроюсь на его душевную волну. В тех случаях, когда автор не мой, когда наши души не смыкаются, я откладываю книгу. Не читаю. Зачем? Никто не заставляет. Когда я открываю незнакомую рукопись (или книгу), мне с первой страницы ясно — мой это писатель или не мой. Но иногда, очень редко, у меня бывают потрясения в буквальном смысле. Как будто меня взяли за плечи и потрясли. Либо толкнули двумя руками, и я еле устояла.

Так было с повестью Войновича «Хочу быть честным». Шестидесятые годы. Я открыла журнал «Новый мир» и прочитала повесть какого-то Владимира Войновича. Мне показалось, что я наступила голой ногой на электрический провод. Меня тряхнуло. Это был новый уровень правды, особенный язык, сдержанный юмор. Для меня писатель без юмора — пресный. В моих глазах как будто открылись новые створки, и я увидела то, чего раньше мне не показывали, а именно: социальное зло без пафоса, без нажима, с улыбкой. Я вышла на балкон (балкон был большой, лоджия), стала ходить из конца в конец, туда и обратно. Я читала второй раз, потом третий. Зачем? Я хотела втянуть в себя этот текст, пропитаться им, как губка. Как ромовая баба пропитывается ромом. После прочтения я подошла к столу и стала писать страницу за страницей. Меня несло. Владимир Войнович включил меня в космическую розетку. Он вызвал во мне писателя.

Мне тоже довелось сыграть подобную роль. Я включила в розетку Михаила Задорнова. Он сам мне рассказал, как это случилось. Молодой Миша жил в Риге, учился в каком-то техническом вузе. У него была невеста по имени Велта — красивая девочка из номенклатурной семьи. Однажды Велта пришла к Мише утром и принесла журнал «Молодая гвардия», в котором был напечатан мой первый рассказ «День без вранья». Она сказала Мише: «Почитай». Не вылезая из кровати и не обращая внимания на Велту, Миша прочитал рассказ. Потом равнодушно перелез через невесту и пошёл к столу. Сел и начал писать. Его погнал к столу писательский инстинкт, который сидел в нём и помалкивал до поры до времени. А я своим рассказом вызвала его к жизни. Мой «День без вранья» перевернул Мишину участь. Он стал писателем-сатириком. Сделал успешную карьеру. Его смерть была неожиданной и неоправданно жестокой.

Однако вернёмся в шестидесятые годы. Время — конец «оттепели». Литература и кино переживают расцвет. Наши комедиографы — Рязанов, Гайдай, Данелия. Сейчас таких нет в помине. Комедия — трудный жанр. Гораздо проще мелодрама.

Сегодня на наших телеэкранах процветает мелодрама, растянутая на двенадцать серий. Цель этих сериалов — прибыль. Прибыль кому? Продюсеру. А мы, телезрители, перебьёмся. В конце концов, можем не смотреть, если не нравится. Можем переключиться на канал «Культура». Встречаются, конечно, и хорошие фильмы. Иначе быть не может. Россия всегда была богата талантами. Я люблю нашу советскую литературу: Трифонов, Катаев, Астафьев, Петрушевская… Но меня ничего не потрясает. Просто читаю и наслаждаюсь несомненными талантами. Как вдруг… я прочитала в тонком журнале рассказ «Мой двоюродный брат». Автор Сергей Довлатов. Дочитала до конца и поняла: что-то случилось… Как будто меня пробила любовь с первого взгляда. Всё изменилось вокруг. Я на какое-то короткое время сошла с ума. Я увидела другую планету. Я стала искать публикации Сергея Довлатова. Прочитала всё, что было опубликовано.

Вершина его творчества — «Заповедник». В этой повести весь Довлатов с его юмором, его трагедией. Зрелый писатель в эпицентре своего таланта. Ранние его рассказы, вошедшие в сборник «Зона», прекрасны тем, что Довлатов не имеет писательского опыта. Он чист и прозрачен, как ребёнок. У него нет никаких штампов, никаких писательских «наработок». Всё подлинное и первозданное, как яблоко с ветки. Довлатов открыл нам мир тюрьмы — зеков и охранников. В каком-то смысле это «тот свет», в котором мы никогда не бывали, и это интересно, как всё неизведанное. Как полёт на Луну, например. Довлатов не идеализирует уголовников. Это человеческое дно. Мрачное повествование, окрашенное юмором и самоиронией. Юмор, как ни странно, усиливает мрак и внушает симпатию к автору.

В сборнике «Наши» Довлатов обнажает свои корни. Кто он? Откуда? Довлатов — полукровка: еврей и армянин. Это сочетание даёт обычно блестящие результаты. Гарри Каспаров, например.

Довлатов не врёт. Нигде и нисколько. Правда буквально взрезает пространство. Но главное достоинство писателя — конечно же, язык. Стиль. Довлатов — перфекционист. Стремится к идеальному результату в своём построении фразы. Он ничего не строит. Из него просто льётся волшебная ткань. Изливается. Так же, как из Пушкина изливались стихи. Трудно себе представить, что Александр Сергеевич мог сесть за стол и сознательно ковать свои рифмы. Конечно же, нет. Это Б-г колышет в нём океан поэзии и выплёскивает на берег волны. Примерно то же самое происходит с хорошим прозаиком.

Всё творчество Довлатова умещается в четыре тома. Не много, если учесть, что у Чехова двенадцать томов. Довлатов жил сорок девять лет. А Чехов ещё меньше — сорок четыре, но написал больше. В чём причина? Довлатов — пил. А Чехов — болел. Но, видимо, туберкулёз не мешает творчеству, а пьянство мешает.

Проза Довлатова — исповедальная. Он пишет от первого лица. Все его книги — автобиография. Человеческая норма — заурядность. Такой, как все, в общем ряду. А если не такой, как все, — мозг перенапряжён. Требуется разрядка. Запой — это и есть разрядка. Пьянство Довлатова — не распущенность, а патология одарённости.

Недавно я смотрела телевизионную передачу, в которой сообщалось, что алкоголизм — это не что иное, как присутствие в человеке генов неандертальца. Если это так, то Довлатов вообще не виноват. Мы же не можем контролировать свои гены.

Довлатов — красив. Он пишет, что в его внешности был неаполитанский оттенок дисквалифицированного матадора. Это самоирония. Неприлично говорить о себе: «Я красив». А он был именно красив. Прекрасно говорил. Море юмора, при этом юмор тончайший, настоянный на уме. Юмор — это и есть ум. Остроумие — значит, острый ум.

Когда Сергей Довлатов раскрывал рот — все женщины падали к его ногам. Может, не все, но большинство. Первая любовь Сергея Довлатова — Ася Пекуровская, красавица, звезда. Это видно по её молодым фотографиям. Мы узнаём об этой любви из повести «Филиал». Чистота и бездонная глубина чувства просвечивают в этой исповеди. «Хочешь, всё будет просто?» — спросила Ася. И они легли прямо на осеннюю землю. Не могли выдержать напряжения страсти. Когда Сергей поднялся с земли, у него были мокрые колени. Вот и всё. Никаких подробностей. Только мокрые колени (а может, локти). Ясно без слов. Любовь в чистом виде.

Как они познакомились? Какой-то приятель подвёл к Сергею Асю. Она была высокая. Под ключицами лежали тени. Всё.

Я сразу представила себе лето. Жару. Высокую девушку в сарафане, который открывает шею и ключицы. Тени под ключицами я себе не представляю, но именно эта деталь даёт ощущение прохлады и волшебства. Так же, как у Окуджавы: «Ель, моя ель — уходящий олень…» Поэзия и паутинная вязь непонятно чего. Когда присутствует «непонятно что», включается воображение. Всё это так далеко от соцреализма…

Вернёмся к Асе. Сергей на ней женился. Красавица и звезда не могла долго терпеть нищету и низкий статус Сергея. Кто он? Никто. Студент, при этом двоечник и прогульщик. Его выгнали из университета. Ася закрутила роман с Василием Аксёновым. Он был молодым и модным. В те времена вышли его известные повести «Коллеги» и «Звёздный билет». Василий — обаятельный, знаменитый. Сергей не мог с ним конкурировать.

Через много лет я встретила семидесятилетнего Василия Аксёнова в Женеве, спросила:

— У тебя был роман с женой Довлатова?

— С Асей? Ну конечно.

— Она была красивая?

— Высший класс. Голливуд.

— А почему ты на ней не женился?

— У меня уже была Майя…

Этот разговор происходил через сорок лет после события, но Василий помнил эту яркую страницу своей жизни. Такое не забывается.

Итак, у Аксёнова в ту пору уже сформировалась главная любовь жизни — Майя Кармен. Получается, что Ася Пекуровская села между двух стульев. Сергей не мог простить измену. Любовь сломалась. Сергея выгнали из университета за неуспеваемость. Забрили в армию. Он попал в ВОХРу. Стал охранником в тюрьме. В тюрьме в Сергее проснулся писатель. Он пишет, как это произошло:

«Около двенадцати прибежал инструктор Воликов с криком:

— Охрана, в ружьё!

Его окружили.

— На питомнике девка кирная лежит, — объяснил инструктор, — может, с высылки забрела.

— Урки, за мной! — крикнул Воликов.

— Люди вы или животные? — произнёс Алиханов. — Попрётесь целым взводом к этой грязной бабе?!

— Политику не хаваем! — остановил его Фидель (охранник)».

Алиханов (он же Довлатов) не пошёл. Потом пошёл…

Телесное падение породило в нём взмыв духа.

Довлатов начал записывать свои наблюдения в общую тетрадь.

«Зона» — это разные рассказы, связанные одной темой. Мне кажется, что Сергей Довлатов сам не догадывался, насколько прекрасны эти рассказы.

Я думаю, что мама Сергея Нора Степановна была в ужасе от того, что её сын попал в зону, пусть даже охранником, но всё равно зона — это круги ада. Однако судьба не глупее нас. Именно зона породила большого писателя. Содержание «Зоны» уникально по материалу. Самое начало творчества, как правило, самое талантливое.

Однажды я сказала Владимиру Войновичу:

— Мне ранний Войнович нравится больше, чем поздний. Рассказы «Расстояние в полкилометра», «Хочу быть честным», «Путём взаимной переписки» интереснее, чем «Малиновый пеликан».

Он ответил:

— Так и Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» был самый талантливый.

Когда писатель только начинает свой путь, его взгляд не замылен писательским и житейским опытом.

Известный в своё время режиссёр Анатолий Васильев, который поставил знаменитый спектакль «Взрослая дочь молодого человека», сказал в своём интервью: «Творец должен быть наивным», поскольку каждый опыт — не что иное, как опыт разочарований и грязи. Наивный — значит, молодой, потому что наивный старик смахивает на идиота.

В лагере тоже есть любовь. Вернее — её подобие.

Алиханов (он же Довлатов) и Фидель идут на гауптвахту. Вернее, Фидель ведёт Алиханова на гауптвахту. По дороге они решают зайти к «торфушкам» (женщины с торфоразработок). Это были сезонницы, которые жили в бараке за посёлком. Довлатов описывает, как они одеты:

«Её малиновые шаровары были заправлены в грубые кирзовые прохаря. На запястье синела пороховая татуировка: «Весь мир — бардак!». Возникла подруга с бледным и злым лицом. Она была в малиновой лыжной куртке, тесной суконной юбке и домашних шлепанцах.

— Как работаете? — поинтересовался Фидель. — Надеюсь, с огоньком?

— Пускай медведь работает, — ответила Надежда.

Фидель уважительно приподнял брови».

Больше ничего не надо о них говорить. Понятно, что эти женщины опустились на самое дно женской пропасти. В них уже нет ничего романтического. Алиханов не остаётся. Уходит.

Вспоминает девушку из библиотеки. Библиотека — неподалёку. Однажды он заглянул в эту библиотеку: «Я подошёл к деревянному барьеру. Навстречу мне поднялась тридцатилетняя женщина, в очках, с узким лицом и бледными губами. Женщина взглянула на меня, сняв очки и тотчас коснувшись переносицы».

«Тайга, лагерный посёлок, надзиратель… Женщина в очках… Как её сюда занесло?.. Затем она передвигала стулья. Я встал, чтобы помочь… Тут я случайно коснулся её руки. Мне показалось, что остановилось сердце. Я с ужасом подумал, что отвык… Просто забыл о вещах, ради которых стоит жить…»

Пусть не сама любовь — напоминание о любви обжигает Алиханова. Он живёт в аду, но сердце откликается на всё человеческое.

Из зоны Довлатов вернулся готовым писателем, как Лев Толстой из Крыма с «Севастопольскими рассказами».

Ася Пекуровская его не ждёт. У неё другая любовь, более престижная. Брак дал трещину.

Пройдёт время. Ася уедет в Америку, напишет книгу «Когда случилось петь С.Д. и мне». Сочетание букв СД, так же как сочетание букв СС, напоминает гитлеровские формирования. И засунуть СД в заголовок — крайне безвкусно, тяжело и бездарно. Ася опровергает многие факты: было не так, а так. Довлатов искажает действительность. Но кого интересует действительность? Только бабушек на скамейке.

Довлатов не фотограф, а художник. Он не фотографирует действительность, а пропускает её через себя, как пчела пропускает цветочную пыльцу. А на выходе — мёд. Довлатов запечатлел чувство. И можно только напомнить Асе пушкинские строчки: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим».

Ася родила девочку, которую Сергей не признал. Она была рождена на излёте их отношений. Довлатов пишет Асе, что у них не было воодушевления для создания нового человека.

Ася живёт в Америке. Просвещает американцев. У девочки сложилась карьера. Асе есть что вспомнить.

Мне попалась переписка Довлатова с его другом Ефимовым. Ефимов обвиняет Сергея в необязательности, во вранье, в чём-то ещё. И наверняка эти обвинения справедливые. Довлатов не сдерживал обещания, врал, пил, — это, конечно, неприятно для ближнего круга. Но после Довлатова останутся его книги, которые расскажут потомкам о времени, в котором он жил. «Его герои похожи на героев Солженицына, но они горят в более весёлом аду». Не помню, кто сказал.

Мы узнаём о нашей эпохе из песен Высоцкого, из рассказов Довлатова гораздо больше, чем из учебников истории. А выводить Довлатова на чистую воду — бессмысленно. Поклонники Довлатова равнодушны к его недостаткам. Люди не ангелы. У всех свои недостатки. Из рассказов Довлатова мы узнаём, как он страдал и почему, и мы сочувствуем, потому что сами тоже страдаем, и знаем, как болит и рвётся душа. Мы наслаждаемся его талантом, его юмором. А в книгах Ефимова и Пекуровской мы не наслаждаемся ничем.

Довлатов говорил: «Я был женат два раза, и оба раза счастливо». Знакомство со второй женой подробно отражается в рассказах, и каждый раз по-разному. В одном случае её забыл Гуревич, и она осталась ночевать в его квартире. В другом — Довлатов встречает её в мастерской художника. Есть и третий вариант: девушка-агитатор приходит к Довлатову домой. Он усаживает её пить чай. Мама Сергея Нора Степановна громко кричит из своей комнаты: «Не вздумайте съесть мою халву!»

Девушку зовут Лена. Лена была невероятно молчалива и спокойна. «Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы…»

Облик жены: узкое лицо, бледные губы и монгольские глаза. Так же выглядела библиотекарша в «Зоне». Видимо, это тот тип внешности, который нравился Довлатову. В таких женщинах есть тайна, печаль и желание их защитить.

В качестве мужа Сергей был приобретением сомнительным: он пил, не зарабатывал, любил крашеных блондинок и брюнеток тоже. Брак держался на дочери, которую Сергей боготворил. Но, скорее всего, Таня (жена) тоже любила Сергея. Было за что: талантливый, красивый, плохой парень. А женщины любят плохих парней больше, чем хороших. С хорошими скучно.

В конце концов, их совместная жизнь заходит в тупик, и Таня уезжает в Америку. Этот этап отражён в повести «Заповедник». Сергей едет в Пушкинский заповедник, работает экскурсоводом. Снимает комнату у алкаша Михал Иваныча. «В полу щели, через которые в дом пролезали собаки». Михал Иваныч и его друг Толик — одна грань бытия Довлатова. Они озабочены единственной идеей: как бы выпить. Другая грань бытия — Александр Сергеевич Пушкин. Довлатов водит экскурсии и невольно погружается в ауру великого поэта.

И третья, основная грань — конфликт с женой Таней. Таня собралась в эмиграцию. Это событие — двигатель сюжета. Таня приезжает в заповедник для окончательного объяснения с мужем.

«— Мне надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам. Что тебя удерживает? Берёзы?

— Берёзы меня совершенно не волнуют.

— Так что же?

— Язык. На чужом языке мы утрачиваем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит… Здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?

— А здесь кому они нужны?

— Всем. Просто люди об этом не догадываются.

— Так будет всегда.

— Ошибаешься».

Сергей Довлатов предвидел свою славу. Находясь в полной безнадёжности, он как будто слышал сигналы из будущего. Его рассказы понадобились всем. Пришло признание. Серьёзные критики сравнивают Довлатова с Достоевским.

Брак Сергея и Лены был заключён на небесах. Браки, заключённые на небесах, не разрушаются, как бы их ни старались разрушить на земле. Жена и дочь уезжают в Америку. Сергей провожает их в аэропорт. Возвращается домой. Начал пить уже в такси.

Шофёр попросил:

— Пригнитесь.

Сергей ответил:

— Не льётся.

Далее он погрузился в запой. Началась белая горячка. Ко всему прочему, к нему повадилась милиция. Впереди маячил арест. Он не нужен был своей стране: мутный тип, тунеядец, слишком свободно мыслит.

Это был период, когда сажали Синявского и Даниэля. Бродский уже эмигрировал, отсидев предварительно. Неугодных либо сажали, либо выдавливали из страны, либо то и другое. Уехали Войнович, Максимов, Галич, Некрасов. За границей образовалось целое сообщество писателей-диссидентов.

Началась перестройка, за инакомыслие не преследовали и уезжать не запрещали. Сергей Довлатов уехал ещё до перестройки. Это был неблагоприятный период для отъезжающих. У них отбирали всё, обдирали до рёбер. Сергей эмигрировал тем не менее. Семья воссоединилась. В Америке рождается мальчик, второй ребёнок. Солнышко, свет в окне. Семья обзаводится дачей. Обо всём этом мы узнаём из поздних рассказов Довлатова. В эмиграции Довлатов пишет повести: «Иностранка», «Филиал». Американская действительность переплетается с воспоминаниями о жизни в Ленинграде. Довлатов не может оторваться от своего прошлого. Те рассказы, которые не связаны с Америкой, а именно «Наши», «Зона», «Чемодан», «Заповедник», — с моей точки зрения, золотое зерно. В этих работах почти нет сюжета. Я слышу музыку души Довлатова, его уникальную прозу. Его мужское очарование. И я понимаю, почему в него влюблялись женщины, почему жена терпела его «грязную жизнь». Рядом с Довлатовым все остальные мужчины были тусклые, никакие.

В «Иностранке», например, сюжет присутствует, как каркас. Он цепляет внимание и тянет как за волосы. Но мне совершенно не интересна эта героиня Маруся Татарович с её попугаем Лоло и латиноамериканским любовником Рафой.

Сюжет меня не увлекает. Довлатов описывает жильцов дома, где он поселился. Русская колония. Нормальные люди, но это не уровень Сергея Довлатова. Косая Фрида, религиозный деятель Лемкус и другие, такие же.

Окружение Довлатова в Ленинграде — его ровесники, духовные, талантливые, пьющие. Русские, хоть и евреи. Безусловно, эмиграция спасла Сергея Довлатова. В Ленинграде он бы спился или сел. Вернулся бы в зону, но не как охранник, а как зэк. По-человечески Америка была ему полезна, но творчески — большой вопрос. Сергей питался прошлым и писал о прошлом, о тех временах, когда он был молод, беден, несчастен, терпел крах в любви.

Сергей Довлатов умер в сорок девять лет. Он не дожил до старости, не видел своих внуков. «Не дожил, не допел», как у Высоцкого. По-человечески это обидно. Что касается творчества — трудно сказать… Мне кажется, Сергей Довлатов успел спеть свою песню до конца. Он сказал главное о своём времени, о своём поколении. Его наследие — четыре тома. Но количество не определяет качество. То, что сделал Довлатов, необходимо и достаточно. Его хочется читать и перечитывать.

Сергей умер неожиданно. Пошёл в гости, и там ему стало плохо. Не исключено, что роковую роль сыграла водка. Хозяйка дома вызвала «скорую». По дороге в больницу Сергей скончался.

Страшно себе представить, как приняла эту новость Нора Степановна, мама Сергея. Сергей был её ВСЁ. Смысл и содержание жизни.

Большая ошеломительная слава обрушилась на Сергея после его смерти. Ему было тридцать семь лет, когда его выдавили из страны. Молодость, переходящая в зрелость.

Я часто думаю: бедный, бедный Серёжа, в которого никто не верил, кроме его мамы. Бедный — в прямом и переносном смысле. Мог ли он предположить, что когда-то слух о нём «пройдёт по всей Руси великой». В России он станет культовым писателем. Это пришло после жизни. Но лучше поздно, чем никогда.

При жизни Сергея его рассказ напечатали в престижном журнале «Нью-йоркер». Глыба молчания сдвинулась.

Дочь Катя спросила:

— Вот ты стал печататься, а что изменилось?

Он ответил:

— Ничего.

Это правда. Писателю интересен сам процесс творчества. Привычка ставить слово после слова. А печатают его или нет — это уже второй вопрос. Гроссман, например, писал в стол. Он знал, что в настоящем эту книгу не издадут. Но когда-нибудь его слово вырвется на волю и взорвёт сознание.

Так и вышло.

Сергей Довлатов долго не мог пробиться. Его готовую книгу рассыпали в издательстве Эстонии. Сергей был в отчаянии. Но всё равно верил в себя. Писатель всегда чувствует дополнительную энергию, спущенную ему свыше. И ему жалко тратить время на что-нибудь ещё, кроме своих рукописей. Настоящий талант согласен жить в нищете, как Рембрандт, ему хватает духовной пищи. Так жил и Сергей на своей улице Рубинштейна, в доме № 23. Здесь, возле дома, он обычно стоял и поджидал своих друзей. Сейчас на этом месте ему поставили большой бронзовый памятник. Памятник каким-то образом передаёт сущность Довлатова. Видимо, скульптор — его поклонник. Боже мой, если бы Довлатов знал…

Он ходил с огромным синяком под глазом. Его спрашивали: «Чем это тебя?» Он отвечал: «Ботинком». — «А ты что, валялся на земле?» Он отвечал: «А почему бы и нет?»

И вот сейчас ему стоит большой бронзовый памятник, потому что он и сам был большой в прямом и переносном смысле.

Писателю нужен отклик. Он посылает месседж в мир. Ему хочется принять подтверждение: получили, спасибо. А иначе он кричит сам себе, и ни ответа, ни привета. Пушкин писал: «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражён всечасно, чтоб мною ты окружена была, чтоб громкою молвою всё, всё вокруг тебя звучало обо мне…»

Поэт Евгений Винокуров писал о славе: «И зуд её стыдней, чем похоть, страшней, чем на зрачке пятно…»

Довлатов тоже жаждал славы.

Я иногда думаю: как бы он принял свою большую славу, если бы успел дожить? А никак. Довлатов был умён, ироничен, и он бы справился со своими медными трубами.

Предчувствовал ли он свою смерть? Нет. Природа бережёт людей. Ограждает их психику. Знание своего часа может раздавить человека, поэтому никто не знает — когда и что там, за чертой?

Мне приходилось слушать Довлатова по «Свободе». Он читал свои эссе, и это завораживало: бархатный голос, умный анализ, юмор, новое осмысление. В Довлатова можно было влюбиться, не видя его. В отличие от Бродского. Иосиф Бродский часто читал свои стихи по телевидению. Когда я слушала стихи в его собственном исполнении, я их просто не понимала. На одной ноте, завывая. Сквозь вой не пробивался смысл стиха. Просто рыжий еврей стоит и воет в рифму. Когда я читала Бродского своими глазами, я понимала — за что он получил Нобелевскую премию. Большой поэт. Прекрасно читал Бродского Михаил Козаков. Не выл. Доносил смысл и божественный порядок слов.

Талант достаётся очень разным людям: приятным и неприятным. Например, Лермонтов был неприятный, с отвратительным характером, из-за этого и погиб. И подвёл под монастырь Мартынова. Мартынов впоследствии удалился от людей, жил в монастыре, молясь Богу, замаливая грехи. Не вызвать Лермонтова на дуэль он не мог. Лермонтов буквально нарывался.

Сергей Довлатов наверняка был не прост. Чеховский Астров в пьесе «Дядя Ваня» говорил: «Талант в России не может быть чистеньким». Мы с Довлатовым почти ровесники, жили в одно время и в одном городе, но я не знала его лично. И слава Богу. Чем меньше знаешь человека, тем он лучше издалека.

Владимир Войнович эмигрировал в Германию. После перестройки вернулся. Жена и дочь предпочли остаться в Мюнхене. Я думаю, то же самое произошло бы и с Сергеем Довлатовым. Он захотел бы вернуться в Россию, в русский язык. А Лена и дети прижились в Америке. Там лучше климат. Больше солнца. Лучше медицина.

Сергей стал бы жить на две страны: Россия и Америка. Но его плодородный слой — в России. Он бы его питал. Из России ушли прежние безобразия, но появились новые. Сергею Довлатову было бы о чём рассказать.

Однажды я сказала Георгию Данелии:

— Сними фильм по Довлатову. Вы с ним очень похожи.

Данелия ответил:

— Главное в прозе Довлатова — интонация. А интонацию в кино не передать. Довлатова надо читать, а не смотреть.

Известно, что чем лучше литература, тем хуже кино. Тем не менее Станислав Говорухин поставил фильм по Довлатову. Он назвал его «Конец прекрасной эпохи». Я смотрела этот фильм с большим интересом, поскольку я люблю обоих — Довлатова и Говорухина.

Станислав Сергеевич недавно умер, и я не успела у него спросить: он всерьёз называет брежневскую эпоху прекрасной? Довлатову так не казалось. Эта эпоха обошлась с ним сурово. Она его измызгала и выдавила из страны.

Сейчас другое время. Свобода. Но что-то ушло безвозвратно. И без этого «что-то» трудно дышать. Не дышится.

В последнем своём интервью Говорухин сказал, что ему неинтересно жить. Не потому, что он перешёл в другую возрастную категорию. Нет. Талантливые люди старыми не бывают. Просто исчезли лёгкость и бескорыстная дружба между людьми, когда собираются шумные компании, и никто не думает о деньгах, а просто радуются жизни здесь и сейчас.

Творцу необходимо признание. Признание — это допинг. Для некоторых допинг — власть. Почти для всех допинг — деньги. Для половины страны допинг — водка. А для писателя допинг — успех, когда его книгу хотят читать и перечитывать.

Попробую применить пушкинские тезисы к Довлатову.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Сергей Довлатов пробуждал чувства добрые — это безусловно. Его герой пьёт, фарцует, тем не менее его любишь. К нему не пристаёт грязь, как не пристаёт она к бриллианту. Бриллиант остаётся драгоценным камнем в любой помойке.

Второй тезис: восславил свободу.

Сергей Довлатов не лез на баррикады, но он презирал власть и её представителей. Вся проза Довлатова пронизана насмешкой над жестоким веком. Именно поэтому творчество Довлатова оказалось таким востребованным. «Если литература — занятие предосудительное, то моё место — сидеть в тюрьме».

Милость к падшим. Положительные герои — алкаши. Михал Иваныч («Заповедник»), Жбанков («Компромисс») — это люди, пребывающие на самой нижней ступени социальной лестницы. Но сколько симпатии к этим персонажам! Милость к падшим в прямом смысле этого слова…

Что такое книга? Это слепок души писателя. Если автор злой — это заметно…

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа…

Эти слова в какой-то степени относятся к Сергею Довлатову. Его четыре тома — это памятник нерукотворный. Он создан не руками, а талантом и трудом. Народная тропа слегка зарастает со временем. Находятся критики, которые снижают роль Сергея Довлатова в литературе. Я никого не осуждаю. Каждый вправе думать так, как ему думается. Я с ними не согласна. Я считаю, что душа Сергея «в заветной лире прах переживёт и тленья убежит». Сергей Довлатов открыл новую страницу исповедальной прозы, прямого разговора с читателем. Автор создаёт впечатление простоты, но понять его может только человек, равный ему.

Довлатов умер рано.

Я не представляю себе старого Пушкина, и старого Лермонтова, и старого Есенина, и Маяковского, и Моцарта.

Довлатов всё успел. Он написал главное о своём времени. Он просверкнул, как фейерверк.

Взлетела ракета в небо и рассыпалась великолепным огненным кустом.

Разве этого мало?

Story.ru

Виктория ТОКАРЕВА