Спор, конечно, заочный, но довольно яростный. Пастернак: «Во всём мне хочется дойти до самой сути». Ницше: «Человек разрушается до основания, Если вечно во всём до основы доходит». Наверное, этот конфликт — о ребе из Коцка, Менахем-Мендле, «святом мятежнике».
На смертном одре он мучился страхом, что его работы переживут его. Беспокойно обращался к старому другу Ицхаку Меиру из Гера: «Всё ли ты осмотрел? Все ли углы обшарил? Ты уверен, что всё сожжено? Что всё уже пепел?». От него не осталось ничего: ни наследников, ни книг, ни направления в хасидуте. Точнее, ему наследовали многие — в частности, гурские хасиды. Он спорил со всеми, для него не было авторитетов, кроме истины. Вы можете увидеть это из его высказываний — даже со Всевышним! Всё, что мы знаем о нём — из рассказов. Но сколько разного видят перед собой очевидцы, сидящие в одной комнате…
Ещё — осталось множество историй. И — афоризмов, которые ему приписывают. Наверное, большинство заслуженно, но все ли? Хотя слова его настолько индивидуальны, настолько резки и саркастичны, столь безупречно требовательны и возражают только абсолюту — что их очень непросто имитировать.
И — осталось невероятное количество легенд. Не тех легенд, которые пробуждают дремлющие силы, или вызывают улыбку, или задают вопросы… — а тех, что тревожат, будоражат, впиваются в тебя разгневанным взглядом. Они — как и сам Коцкер — бескомпромиссны. И порой мрачноваты. В ешиве его звали: «мрачный Мендл».
Он, Коцкий ребе, шёл от факта, шёл от человека — а жизнь человека обусловлена его рождением и смертью. Можно ли сказать, что Коцкер — в некотором смысле новый Экклезиаст?
Как бы то ни было, современники свидетельствуют, что у него был несравненный интеллект и потрясающее знание Торы. А также очень подвижная личность, высочайшие стандарты честности и столь высокие требования к дисциплине, что ни один ребе не вызывал у учеников такого ужаса.
«Написано, — говорил Менахем-Мендл, — оглядел Б-г своё творение и нашёл, что оно весьма хорошо. Я этого не нахожу. Я разборчивее и требовательнее Его. С существующим миром мне делать нечего — разве что плюнуть на него». «Ты мог бы сделать мир лучше? — возразил он ученику — Если да, чего же ты ждёшь? Принимайся за работу!». «Не укради означает: «Не укради у самого себя». Не вводи себя в заблуждение». «Ты помнишь совет Талмуда: «При встрече с дурным началом нужно привести его в бейт-мидраш?» Неужто ты впрямь считаешь, что, приведя его сюда, ты выполнишь задачу? Нет. Везде есть свой нечистый — и на рынке, и в Доме учения. И избавиться от Искусителя совсем не просто» «Скажите, где обитает Б-г? — Но ребе, разве у Него есть определённое место? Всё творение наполнено Его славой! — Нет, Б-г обитает только там, куда Его допускают». «В аду молятся лучше, чем в раю». «Десять праведников могли спасти Содом. Но десять мудрецов не могут просветить сонмище глупцов. Хуже того: тысяча дураков сделают учёного мужа таким же дураком, как они сами».
Человеку нужны пределы и крайности, а «середина дороги — для лошадей». Коцкер всегда требовал последнего, пусть даже безнадёжного и опасного ответа. Не от того ли его «гневливость» и «мрачность» — ведь так трудно «дойти до самой сути», «не разрушившись»! «В тебе прячется вор, его трудно узнать, ибо он — это ты. И чтобы извергнуть вора, следует проникнуть в себя. Никто не сделает этого за тебя. И никто не станет за тебя и ради тебя взывать к истине. Никто не сможет быть твоим посредником, так же, как ты не способен быть им для другого. Твои взаимоотношения с истиной — твоё дело, ничьё другое.» «Воскресить умершего гораздо проще, чем воскресить живого для подлинной жизни».
«Жил-был молочник. Каждый день он принимал из рук жены ведра со свеженадоенным молоком, разбавлял его водой и разносил по домам соседей. Не он первый, из поколения в поколение пили горожане разбавленное молоко. Но наш молочник раскаялся и решил больше не разбавлять. Назавтра все покупатели напали на него и стали жаловаться на непривычный вкус молока. Пошёл молочник к рабби из Коцка… — Таков наш мир,- успокоил его ребе,- люди веками привыкали ко вкусу лжи. Они забыли вкус правды и с отвращением выплёвывают её, как твои покупатели — настоящее молоко».
А вот его шутка, от которой становится не по себе: «Вы заметили, мудрецы говорят не: «совершенный праведник не может стоять там, где стоят вернувшиеся к Торе», а просто «не стоят». Знаете почему? Из-за запаха».
Коцкеру было тесно на земле. Наверное, ангел, который в животе матери учит зародыш Торе, а потом, когда тот выходит на свет, бьёт по рту, оставляя ложбинку на верхней губе и принуждая всё забыть — наверное, этот ангел маленько промахнулся. Коцкий ребе всегда чувствовал, что этот мир — слишком маленькое для него место. И не на минуту не сомневался, что это должны понимать и чувствовать все. Ему не верилось — неужели человек может не сознавать своей отчуждённости от времени, среды, от судьбы наконец? Неужто ему непонятно, что его масштаб, его вопросы, его неразрешимые проблемы — это истина, вечность, смерть?
«Мир не заслуживает даже стона». «Я чужой здесь, это не моё место». Рабби Якову из Радзимина, сказавшему ему, что назначение человека — самосовершенствование, он презрительно ответил: «Нет, нет, ради этого не стоит трудиться. Назначение человека — поднять небо. Поднять так, чтобы оно стало недосягаемым. Лучше смотреть в небо, затянутое облаками, нежели видеть его в грязи у своих ног.»
Наверное, поэтому его называли «Сараф (серафим) из Коцка». Сараф — это огненный ангел, его дыхание сожжёт или весь в тебе мусор, или тебя самого. В чём-то он принципиально противостоял Бааль-Шем-Тову: тот стремился сделать Тору эгалитарной, привести к глубинам её всех, даже простолюдинов — а Коцкер требовал элитарности, признавал человеком Торы только того, кто ищет истину любой ценой и не ведает на этом пути компромиссов. От своих хасидов он требовал постоянного напряжения душевных сил в борьбе с эгоистической любовью к миру.
После смерти его наставника, арби Симхи-Бунима из Пшиски — а Коцкер учился ещё у Хозе (Провидца) из Люблина и рабби Якова-Ицхака из Пшиски (Аид Акадош),- большинство хасидов Пшиски перебрались к Менахему-Менделу в Томашов. Но вскоре местный раввин устал от них, подчёркнуто пренебрегающих обычаями и авторитетами, и стал к хасидизму в резкую оппозицию. Надо было искать новое место.
Вот прелестная легенда о том, как рабби Менахем-Мендл поселился именно в Коцке. Вначале ему было невероятно трудно найти место — он никак не мог смириться с холодным равнодушием, встречавшим его повсюду. Пока, в конце концов, рабби с учениками появился в Коцке, и тут их встретили… градом камней. «Что ж! Доброе предзнаменование! — обрадовался рабби — Вот здесь мы и остановимся. Тут, по крайней мере, народ не безучастен. К тому же невооружённым взглядом видно, что местные жители умеют постоять за то, что они считают истиной». Впрочем, есть и иная, более будничная версия: просто раввин Коцка был горячим сторонником ребе Менахем-Мендла.
Менахем-Мендл родился то ли в Кальварье, то ли в Горде в 1787 году — когда Америка принимала свою Конституцию. Все современные конституции с неё слизаны. Похоже, уж такая судьба у мудрецов — приходить на разломах эпохи. И уходить: в 1859-м, когда началась промышленная добыча нефти, изменившая мир. Происходил будущий реформатор хасидизма из семьи «митнагим» — противников хасидизма. Как, кстати, и основатель Хабада Альтер ребе. В 14 лет женился, получив хорошее приданное, в 15 порвал с «антихасидом» отцом.
Известно о нём в биографическом смысле немногое, в частности то, что он сочувствовал Польскому восстанию 1830-31-го годов и после его разгрома бежал в Австрию, где принял фамилию «Моргенштейн». Да так с ней и остался после скорого возвращения, произошедшего, вероятно, после 20 октября 1831-го, когда Николай I амнистировал большинство участников восстания.
Говорят, что Коцкер немало сблизил хасидизм с традиционным, «литовским» иудаизмом; в частности, он восхищался комментариями Виленского Гаона, их точностью и лаконичностью, что не у всех хасидов считалось «хорошим тоном».
Но — сблизил до некоторого предела. Можно поискать аналоги с совсем другой стороны — среди восточных ашрамов. Особенностью его общины был аскетизм, большинство хасидов занималось тяжёлым физическим трудом, заработанное сдавалось в общую кассу. Этакий провозвестник израильских кибуцев.
Бескомпромиссное учение Коцкера очень привлекало молодых людей — настолько, что многие бежали в Коцк от своих семей, даже от жён и детей; рассказывают, что ребе периодически осаждали их матери и жёны, но он обычно отвечал: «что я могу сделать, они свободные люди». Мягко выражаясь, несколько необычное поведение для ребе.
А если недоставало странностей и тайны в первые 52 года жизни Коцкера — то последние 20 искупили этот «недостаток». Вот длинная цитата из «Хасидус по-русски», рисующая их начало.
«Год 1839. Зима. Валит снег… самые пылкие, самые требовательные последователи хасидизма готовятся к первой субботней трапезе. Сидя в Бейт-Мидраш за прямоугольным столом, накрытым белой скатертью, они не чувствуют пронизывающего холода. Глаза их устремлены на возбуждённого уродливого человечка: рабби. По обычаю ученики ждут, когда он освятит вино и хлеб. Но рабби не торопится. Что с ним? О чём он думает..? Словно больной, он с трудом переводит дыхание. В его вздохе, обращённом на свечи,– древняя и невыразимая мука. Гости подавленно молчат… Тягостное молчание не предвещает ничего хорошего. Никто не осмеливается пошевелиться… Вот-вот распадётся время… И вдруг рабби — он выглядел старше своих 50 лет — со свирепым и наводящим ужас лицом откидывает голову назад и…
На этом история обрывается. Никто не знает, что именно тогда стряслось. И сегодня, через 180 лет, тайное остается тайным. Очевидцы, похоже, поклялись никогда не упоминать о чем-либо, имевшем отношение к происшедшему. Никто не нарушил заговор молчания, но загадка сохранилась, хотя смысл её, видимо, утерян.
Той ночью в Коцке произошло что-то чудовищное, невыразимое. До сих пор хасиды вспоминают об этом, но говорят о событии только в тщательно завуалированных выражениях и только между собой. Одни толкуют о помрачении, другие — о болезни непонятного происхождения. Некоторые полагают, что в тот вечер рабби по причинам, известным лишь ему самому, решил поразить землю и горний мир, отказавшись служить праведным посредником между ними. Среди многих более или менее фантастических версий, бытующих среди хасидов и их противников, отметим лишь некоторые…
После долгого тягостного молчания, пишет польский романист, еврей по национальности, рабби преступил законы Субботы, погасив субботние свечи.
Вторая версия: прервав размышления, рабби внезапно начал обличать вечные раздоры, окрашивающие еврейскую историю. Говорят, он вскричал: “Неужели я должен поверить, что это — история без Судьи и без справедливости?”
Третья версия более реалистична: узнав о новых погромах, опустошающих еврейские общины Польши и России, рабби гневно стукнул кулаком по столу и вскричал: “Я требую, чтобы справедливость восторжествовала, я требую, чтобы Высший Судия повиновался Своим собственным законам!” В ту Субботу надлежало читать отрывок, в котором повествовалось, как Эсав уступил первородство Яакову. И рабби продолжал: “В Талмуде написано, что впоследствии Эсав, сожалея о сделке, пролил три слезы. И эти три слезы мы все ещё оплакиваем кровью в бесконечном изгнании. Сколько ещё нам платить? Неужели этому никогда не будет конца?” Тут, взглянув на лица перепуганных слушателей, рабби взорвался. “Что вы уставились на меня? Боитесь? Кого? Чего? Ваш страх мерзок! Вы жалкие трусы, лгуны и лизоблюды! Убирайтесь, слышите — подите вон, я хочу остаться один!”
Какая из трех версий (а есть и другие) соответствуют истине? Этого никто не знает. Тем не менее известно, что все они заканчиваются одинаково: рабби упал без памяти и его отвезли домой, где он прожил анахоретом целых 20 лет — вплоть до самой смерти».
Вот ещё цитата из того же источника, из которой мы узнаем о душе «бунтовщика внутри хасидского бунта». Он требовал одного — чтобы бунт, или «поднятие неба», продолжался всегда — и поэтому несколько десятилетий его городок был духовным центром хасидизма.
«Кто говорит, что быть евреем — значит примириться с собой и покориться судьбе? “Пусть сердце разорвётся на куски, — бушевал он, — пусть ноша будет непосильной, пусть обрушатся небеса и земля уйдёт из-под ног, — человек не должен уклоняться от своего пути!”… Неважно, что на этом пути, следуя от открытия к открытию, человек сталкивается с неведомым Б-гом, который не уступает. Человек обязан бороться, не считаясь ни с чем. Не удивительно, что Мендл из Коцка превозносил фараона; ведь тот бросил вызов самому Б-гу! “Что за человек, он не дрогнул, когда на него обрушились несчастья, а упрямо шёл своей дорогой”. Главное — принять вызов, выйти на битву, избрав противника более сильного, более могущественного, чем ты сам.
Яаков сделал это. Всю ночь он боролся с ангелом. Одержав победу, он на рассвете расстался с ангелом. Это было ошибкой: ему следовало бы догадаться, что ангел не раз ещё вернётся в разных обличьях. Возможно, даже в образе самого Яакова, ставшего Исраэлем — который отважился бросить вызов Б-гу и связать с Ним свою тайну и своё имя.»
Всю жизнь Мендл из Коцка вёл борьбу с ангелом и мраком. Он сражался в одиночку. Один против человека (и за человека, добавлю я — против него самого); один против неба, против мертвых предков и их традиций, обременяющих память каждого из нас.
В его историях внимание сосредоточено не на ответе, а на вопросе, на жажде, а не на средстве её утоления, на поиске, а не на цели. Важно действие; несущественно, если оно обречено на неудачу. Для рабби из Коцка человек — это последний одинокий ратник, которому уже не на кого надеяться: “Мессия придёт, но для избавления уже никого не останется”.»
Закончу легендой-историей. «В Коцк приехала Темриль из семьи Бергсон. Она привезла с собой много денег. Бергсоны были для евреев Польши тем же, что Ротшильды для евреев Западной Европы. Темриль принимала активное участие в торговых операциях семьи, однако известность она получила не как удачливая купчиха, а своей благотворительностью. В Варшаве не было ни одной синагоги, которая не получила бы помощь от Темриль. Она помогала всем еврейским организациям милосердия и вообще всем страждущим. Рассказывали, что она собственноручно стирала рубашки знатокам Торы, рассматривая это как большую для себя честь.
Она услышала, что хасиды в Коцке ходят голодные, оборванные, нуждающиеся в самом необходимом. Рабби Мендл отказывался принимать деньги от богатых хасидов, а своих денег коцким не хватает даже на буханку хлеба. Она едет к ним, она хочет выделить им огромные средства, которые позволили бы служить Творцу, не думая о хлебе насущном. Хасиды видели в приезде Темриль спасение, посланное с Небес, а рабби Мендл узрел в этом испытание, с помощью которого, наконец, определится степень их верности его пути, степень их исправления. Он взял один из мешочков с золотыми монетами, привезенными Темриль, и высыпал содержимое на пол. «Сейчас я узнаю, кто может вытерпеть кнут, а кто не стоит даже того, чтобы его кнутом ударили!». В бейт-мидраше настала тишина. Никто не шелохнулся, никто не нагнулся за монетами, которые рассыпались по всему полу. Вдруг один протянул руку к монетам. Секунду он медлил, не решаясь прикоснуться, как будто монеты были раскалены. Но в конце концов не выдержал — упал на кучу монет и начал загребать их. Вслед за первым сломались и другие… Рабби Мендл окаменел. Тяжёлой поступью вошёл он в свою комнату и сказал помощнику: «Если кто-нибудь из этих посмеет постучать в мою дверь, выгони его палками!»
Удивительно, насколько несовместимые характеры чеканит Всевышний одной печатью человеческой формы! Но чтобы узнать об этом, мы должны подняться над серой обыденностью.
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
