… Одесса, Сталин, оккупация, гетто, концлагеря, смерть… На закате дней перелистывая страницы собственной жизни, мы вновь и вновь вспоминаем о том, что пришлось пережить когда-то. Сергею Сушону, одному из последних свидетелей ужасов Холокоста в Одессе, ушедшему из жизни многолетнему активисту Всеизраильской Ассоциации «Уцелевшие в концлагерях и гетто», профессору, эти понятия и имена, за ними стоящие, были знакомы не понаслышке.
Они навсегда остались в его судьбе, судьбе его семьи, историей которой мне хотелось бы поделиться с вами. А он, этот замечательный человек, которому недавно исполнилось бы 90 лет, присоединился бы к моему рассказу…
«Я родился в 1928 году. Своё детство я помню с трёх с половиной лет. У меня тогда появился младший брат Лёня. Родители мои были людьми занятыми. Воспитанием нас, внуков, занималась бабушка, мамина мама. Она была акушеркой-фельдшером. Когда я родился, она меня принимала у нас дома. Я родился с ней в один день — 15 января, и она считала меня своим подарком. Она была моим другом и хранителем всех моих тайн».
В семье Сергея только бабушка старалась соблюдать еврейские традиции и знала идиш. «К бабушке часто приходили её приятельницы из синагоги на Пересыпи», — продолжает Сергей — Они разговаривали между собой на языке, который всем нам был непонятен. Это был идиш. Еврейские праздники мы определяли по тому, как вела себя бабушка. На Песах, например, у нас в доме появлялась маца. Историю еврейского народа мы тоже знали от неё, потому что она читала религиозные книги. Они были на древнееврейском языке. И мы всегда смеялись, потому что бабушка говорила, что читают на нём не слева направо, а справа налево.
В 1937 году в их семью неожиданно пришла беда. Отец, Пётр Харитонович, был арестован. «Мой папа — продолжает Сергей, — честнейший человек, был объявлен «врагом народа». А вышло так. Их пивоваренный завод посетила японская делегация. Директор завода, Алагаров, вызвал папу и попросил рассказать о технологии изготовления пива. Японцам тогда оно понравилось. Прошло несколько месяцев, и арестовали директора, а потом и папу. Это было главным впечатлением моего детства — в 1937 году ночью к нам домой пришли два сотрудника НКВД и дворник. Проведя обыск, они арестовали папу. Он поцеловал нас, прощаясь, и сказал, что это недоразумение, и он скоро обязательно вернётся. Его обвиняли в том, что он японский шпион и завербован в террористическую организацию шпионажа. Это обвинение папа не подписал. Он находился в тюрьме около двух лет. К нам в дом перестали приходить друзья. Боялись, ведь на нас было клеймо «троцкисты». Когда его в 1939 году выпустили, ему было 37 лет. Он вернулся домой инвалидом, потерявшим зубы и волосы. К нам в дом пришёл главный механик завода Дорфман. Он встал перед папой на колени и умолял его: «Петя, прости!» Это он подписал бумагу о том, что папа японский шпион. И он рассказал папе: «Они мне пригрозили, что арестуют жену, Клару, а Клара беременна. Петя! Что мне оставалось делать?» Папа ему ответил: «Пусть тебя простит Б-г. Я тебя простить не могу».
Я вспоминаю мою учительницу музыки Софью Ильиничну. Все в её семье были ортодоксальными евреями. В апреле 1941 года мне исполнилось 13 лет, и я по еврейским законам стал мужчиной. И Софья Ильинична пригласила нас с бабушкой к себе домой на пасхальный седер. За большим празднично накрытым столом сидели все её родственники. Они читали пасхальную Агаду, вели оживленные беседы. Настроение было праздничное — это ведь праздник, посвящённый избавлению евреев от египетского плена. Мы больше не рабы, а свободные люди — есть чему радоваться! Кто бы из нас мог тогда подумать, что спустя всего полгода, 23 октября, их всех, сидящих за этим столом, живьём сожгут на складах в здании тюрьмы, где вместе с ними сгорело более 25 тысяч евреев Одессы».
22 июня 1941 года Сергей услышал по радио сообщение министра иностранных дел Молотова о нападении немецких фашистов на Советский Союз. Вначале жители Одессы наивно надеялись на быструю победу Красной Армии. Но, уже спустя месяц, начались интенсивные авиационные налёты, в результате чего погибли тысячи людей, и был полностью разрушен центр города. «Одессу не бомбили целый месяц, — рассказывает Сергей. — Одесситы уверенно говорили: «Немцы ведь знают, что у нас после Ла Скала первый во всей Европе оперный театр. Они нас бомбить не будут. Они же культурные люди!» Но это, к сожалению, не подтвердилось. 22 июля, ровно через месяц, все посмотрели на небо — шесть-семь самолётов летят, пикируя на центр города. Началась неимоверная паника. Бомба влетела в подъезд нашего дома. Стало темно от извести и пыли. Бабушка закричала: «Дети! Где мои дети?». Осколки бомбы пролетели через подъезд на улицу, где стояли жильцы. Один осколок порвал бабушке платье и попал в грудь Вале, нашей домработнице. Мы все были в шоке, т. к. никто не знал, будут ли бомбить дальше. У всех было ощущение близкой смерти. И такое чувство было у нас постоянно и в период осады Одессы и вплоть до конца войны. Город был осаждён, на улицах выкапывали траншеи под бомбоубежища. С крыш бросали зажигательные бомбы и бутылки с горючей смесью. На заборах и стенах домов были развешены плакаты: «Одесса была, есть и будет советской!» и «Одессу мы никогда не отдадим!». Мы, пацаны, помогали строить баррикады возле здания оперного театра. Мы держали мешки, а в них насыпали песок».
Началась массовая эвакуация. В это время в Одессе кроме горожан сосредоточилось большое количество беженцев из Бессарабии, Буковины и Одесской области, надеющихся спасти жизнь, покинув пределы города. Вначале она проходила по железной дороге и по морю.
«Люди эвакуировались на поездах, — продолжает рассказ Сергей. –Первыми город покидали заводы и их персонал — других из города не выпускали. Вывозили оборудование. Эти поезда обстреливали, бомбили и поджигали. И люди рвались в порт, на корабли. Ведь на них можно было поместить и большое количество беженцев, но корабли также пытались уничтожить». В это время произошла трагедия парохода «Ленин», торпедированного и потонувшего сразу же после отплытия из порта. Гибель его стала тогда для всех шоком.
«Мама была майором медицинской службы, — вспоминает Сергей. — Её личная эвакуация, вне больницы, где она работала, считалась бы дезертирством. Об этом и речи быть не могло. Папа в это время лежал в гипсе в отделении специального санатория. Он потерял способность двигаться. 22 июля мама туда послала машину Скорой помощи, и папу перевезли в её больницу. На следующий день машина выехала в санаторий, чтобы забрать его вещи, но в тот момент в здание попала бомба, и люди, кто там находился, погибли. Папа оставался в больнице всю войну, о его судьбе до нашего возвращения из лагерей мы не знали.
Мама работала в больнице, где при ней в подвале находилась наша семья. Туда каждый день привозили по 300 — 400 раненых. И мы с братом Лёней, мальчишки, подвозили их на тележках в корпуса. Умерших мы выносили за руки и за ноги по лестнице вниз, в котельную. Был мороз, трупы были замёрзшими. Когда началось потепление, они начали оттаивать, запах стоял невозможный. Мы должны были их вытаскивать во двор и грузить на подводу. Это забыть нельзя…».
Холокост в Одессе, где до начала Второй мировой войны проживало 180 тысяч евреев, начался осенью 1941 года. После двухмесячной кровопролитной обороны 16 октября Красная армия оставила город, и в него вошли немецкие и румынские войска. Здесь, на территории от Днестра до Южного Буга, Румынией было образовано Губернаторство Транснистрия, полностью подконтрольное нацистской Германии. Население города ликовало — все надеялись, что при новой власти жизнь наконец-то изменится к лучшему. «Когда в Одессу вошли румынские войска, — рассказывает Сергей, — местное население встречало их цветами. Это было сильное зрелище! Я видел, как медицинский персонал и больные с рушниками и букетами цветов встречают румын».
В первые же дни оккупации была проведена регистрация всего мужского населения от 18 до 50 лет, среди которых находилось много евреев. Их заперли в девяти пустых пороховых складах и в течение нескольких дней, расстреляли или сожгли заживо.
«В первый же день оккупации в мамину больницу завезли примерно 40 человек арестованных. Среди них были и два шофёра, которых мы знали: они привозили раненых с фронта. Их поставили возле входа в центральный корпус. На лестнице установили пулемёт. Румыны скомандовали: «Евреи! Сделать шаг вперёд!». Их отвели в дальний угол больницы, и раздались выстрелы… Для нас, мальчишек, это был шок. В газетах, издаваемых новыми властями, появились призывы типа: «Жиды — ваши вечные враги!» и «Долой власть жидов!». Вся вина за голодомор, за ежовщину в органах НКВД возлагалась на евреев. Разжигала ненависть к евреям немецкая пропаганда и местные коллаборационисты.
«На улице, — рассказывает Сергей, — я увидел плакат: «Гоните жидов из страны, только так вы быстро закончите эту бессмысленную войну!» Румыны ходили по домам и спрашивали у дворников: «Жиды есть?»
Еврейские семьи вовсю подвергались грабежу соседей-неевреев. Из квартиры, где жили Сушоны, они забрали всё самое ценное. «Нашу квартиру разграбили соседи, — продолжает Сергей. — Дорогую мебель, посуду, картины, книги — всё это было вынесено. Пианино, на котором я учился играть, и играла мама, забрала соседка, концертмейстер оперного театра».
В здании НКВД, где находилась румынская комендатура, 22 октября произошёл взрыв радиоуправляемой мины, заложенной туда сапёрами Красной армии ещё до сдачи города советскими войсками. Под обломками здания погибли 67 человек, в том числе румынский комендант города, генерал Ион Глогожану. Ответственность за происшедшее была возложена, разумеется, в основном, на евреев. В отместку за это на следующий день румынские солдаты при участии местных жителей выбрасывали евреев из квартир и тысячами в колоннах гнали по улицам города. Часть колонн загнали в городскую тюрьму, другую часть — в пороховые склады на Люстдорфской дороге, где заживо подожгли. Пытавшихся спастись расстреливали в упор. Весь город был превращён в сплошную виселицу. Вешали на деревьях, на столбах в устрашение всем жителям города.
«У бабушки была сестра Берта, — продолжает рассказ Сергей. — У неё были две дочки — Сара и Ида. Сара снимала угол под самой крышей. Войти в дом можно было через «чёрный ход». По всему городу был объявлен приказ: евреям явиться в тюрьму. Сара в тюрьму не пошла. Берта пришла проведать Сару. Стучала, стучала — Сара ей не открывала, но Берта знала, что Сара находится дома. Она спустилась вниз и стоя перед выходом на улицу, позвала её: «Сара! Сара!» Сара отодвинула занавеску и показала ей: «Уходи!» И Берта, выйдя на улицу, увидала, как дворник вошел в подъезд с каким-то парнем. В руках он держал топор. Поднявшись, он взломал дверь, вытащил Сару на ноги и стащил по винтовой лестнице вниз. Она уже была мертва, когда он её отпустил. Прибежав обратно, Берта увидала свою мёртвую дочь… Узнав, что вторая дочь, Ида, с двумя детьми была сожжена в тюрьме, Берта сошла с ума…».
Зверствам оккупантов не было предела. 23 октября был издан приказ, в котором всем евреям под угрозой расстрела приказывалось собраться у заставы Дальник, куда 24 октября согнали 5 тысяч евреев. Первые 50 прибывших были расстреляны у противотанкового рва. После этого в четырёх бараках румыны залили пол бензином, а в стенах сделали отверстия для пулеметов. В двух бараках евреев расстреляли в тот же день, а затем подожгли тела. Оставшихся на следующие сутки закидали гранатами. Только в течение первой недели оккупации нацисты уничтожили около 10% жителей города. В конце 1941 г. регистрация еврейского населения, произведённая румынами, выявила лишь треть от общего числа евреев на день начала оккупации. 10 января 1942 года румынское правительство опубликовало указ о создании гетто на Слободке (район Одессы — Э. Г.), куда были выселены около 35 — 40 тысяч оставшихся в Одессе евреев. Все евреи обязаны были уйти из своих квартир и собраться на Слободке, оттуда, как обещалось, их доставят в сельские районы на постоянное жительство для работы в сельском хозяйстве. Тех, кому не хватило места в помещениях учреждений и школ, жители Слободки обязаны были принимать к себе на постой. Одни давали приют из сострадания, другие — наживались на этом. Жилья, тем не менее, не хватало, и люди вынуждены были находиться зимой под открытым небом, погибая от лютых морозов. За «помощь евреям в уклонении от интернирования в гетто» предусматривались каторжные работы от 5 до 10 лет, а за их укрывательство — смертная казнь.
«Туда погнали и всех нас, — вспоминает Сергей. — Мы слышали о том, что немцы евреев загоняют в гетто для того, чтобы изолировать нас для постоянного проживания в сёлах. Но то, что немцы уничтожают евреев — такое не укладывалось в голове! Выхода у людей не было. Есть приказ — надо его выполнять. Спрятаться нигде невозможно. Подходя туда, мы увидели на вышках румынских солдат с ружьями и пулемётами. Как река течёт, так поток еврейских семей с санками, мешками, тюками, с детьми на руках, двигался на Слободку. У нас в руках тоже были мешки и рюкзаки за плечами. Я держал чемоданчик со всеми моими сокровищами. В гетто мы попали в сарай, куда согнали человек тридцать. Вещи свалили в одном углу, а чемоданчик был сверху. В нём среди прочего находились мои учебники для 7-го класса. Я ведь был уверен, что буду продолжать учёбу. Румыны, увидев мой красивый чемоданчик, схватили его. «Отдайте мне учебники!», — взмолился я. В ответ на это я получил удар сапогом в живот и отлетел в угол, где лежали вещи. Мама, вступившись за меня, пыталась что-то объяснить, но они ударили и её. Это был день моего и бабушкиного рождения — 15 января».
С 12 января по 20 февраля года оставшихся в городе около 20 тысяч евреев депортировали в село Березовку Одесской области. Среди них была и семья Сушон. Людей перевозили в неотапливаемых эшелонах, и многие погибли в дороге. В Березовке составляли партии евреев, которые пешком отправляли в Сиротское, Доманёвку, Богдановку и другие концлагеря.
«Нас конвоировали на станцию «Сортировочная», — вспоминает Сергей, — и загнали в угольные вагоны. Ни сесть, ни лечь было невозможно. Когда состав остановился, первые, кто находился возле дверей, вывалились из вагона и падали вниз. На них валились другие».
Из Березовки их погнали пешком до Доманёвки. На глинистой дороге, по которой прогоняли их колонну, были огромные лужи. Тех несчастных, кто не мог быстро идти, расстреливали. «Моя бабушка, — рассказывает Сергей, — которая была достаточно грузной женщиной, отстала, и я пошёл за ней. Бабушка стояла по колено в воде, завязшая в глинистой жиже. Уговаривая, я пытался сдвинуть её с места, но сделать ничего не мог. Румынский охранник на лошади, быстро подъехав к нам, снял карабин. В этот момент я понял, что он застрелит бабушку. Я подошёл к нему и в упор посмотрел ему в лицо. Встретившись со мной взглядом, он, неожиданно повернулся и ускакал вперёд. Мы были ошеломлены. Когда прошёл первый испуг, мы с трудом нагнали колонну. Когда мы проходили через село Мостовое, со всех сторон были слышны возгласы сельчан, которые набрасывались на людей, имевших при себе кашне, курточку или платок с возгласами: «Навищо вам оцэ потрибно? Вас же зараз будуть вбываты!». И вырывали вещи из рук. Лично я не реагировал на это. Я был подростком и не верил, что меня могут убить. Подойдя к бугру, мы увидели свежие могилы евреев из предыдущей колонны. Их всех расстреляли и засыпали. Люди бросали детей в надежде, чтобы их хоть кто-нибудь взял. Местные боялись их брать. И они умирали… Мы дошли до Доманёвки. Это был концлагерь и одновременно пункт, где разделяли трудоспособных от нетрудоспособных. Там были уничтожены 18 тысяч евреев. Нас, работоспособных, погнали на выездной сельский стан. Нужно было без перчаток вручную вырывать с поля сорняки и бросать на обочину. У всех нарывали руки».
Семья Сушон пробыла в концлагере Доманёвка вплоть до начала осени 1942 года, но на этом их бедствия не закончились. Спустя месяц, их погнали в лагерь смерти Акмечетка. Отправку туда расценивали как высшую меру наказания…
Акмечетка — большое село в Доманёвском районе Николаевской области, в двух километрах от которого находилось четыре огромных свинарника под соломенными крышами. Весной 1942 года комендант еврейских лагерей, полковник румынской армии Модест Изопеску, приказал всех евреев, которые были не в состоянии выполнять тяжелую работу, собрать в свинарниках Акмечетки. Лагерь, охраняемый полицаями из числа местных, был окружён забором из колючей проволоки и глубоким рвом.
Сюда собрали более десяти тысяч человек — стариков (или выглядевших, как старики), детей и женщин с детьми. «И мы попали в Акмечетку, — продолжает Сергей, — где условия пребывания были просто невыносимыми. Это уже был лагерь смерти, где люди умирали каждую минуту. Антисанитария была неимоверная. Происходили драки из-за места, кто где лежит. Запах стоял непереносимый. Одолевали полчища вшей. Нас практически не кормили, за водой возили по 10 человек на расстояние до километра на повозке, и охрана всегда убивала кого-то по дороге… Тех, кто мог держаться на ногах, задействовали на сельскохозяйственных работах.
Один из свинарников был использован для евреев, находящихся при смерти. Они умирали от сыпного тифа и дифтерии, от голода и жажды, опухая, либо превращаясь в скелеты. Хоронить их было некому… О сопротивлении нечего было и думать, т. к. в сёлах вокруг лагеря среди молодежи стояли очереди в добровольческие формирования, помогающие немецкой армии.
Бабушка тайком носила в свинарник для умирающих лепёшки из просяной муки, которую мы с трудом добывали в деревне. Она в ущерб себе делилась своей порцией, пытаясь лечить людей. Это мы только потом могли оценить, какой героизм она совершала! В руках бабушка постоянно держала молитвенник. Она молилась и всегда говорила, что этим она спасает меня.
В бараке, где мы находились, между собой переговаривались женщины из разных отсеков. По голосам я не мог определить, кто из них есть кто, но на слух до сих пор помню, так меня это на всю жизнь потрясло. «Вот если бы пришли наши! (Красная армия — Э.Г.)», — говорит одна из них, вздыхая. Другая ей отвечает: «Когда рак на горе свиснет!». Первая опять говорит: «А вот если бы пришли наши… мне ничего не надо. Только мне надо, чтобы была комната с чистой постелью, чтобы был столик и табуретка». К разговору подключается ещё одна из них: «А картошки в мундире ты не хочешь? А ещё и с селёдкой!» Дальше я слышу: «Если придут наши, всем евреям дадут звёзды героев Советского Союза и пошлют в Крым в санаторий».
Таких рассуждений ещё было много… И мне они казались чудом. Ведь если подумать, эти женщины понимали, что творится вокруг, что они сами были из тех, которые доживая в страшных мучениях, оторванные от внешнего мира, не имели шансов на спасение. И от этого становилось горько, жутко и страшно».
Семье Сергея, к счастью, удалось покинуть Акмечетку. Летом 1943 года секретарь сельсовета деревни Викторовка Иван Илларионович Галета сумел вывезти семьи врачей, включая их семью, из лагеря Акмечетка в деревни и хутора Доманёвского района под предлогом острой потребности во врачах. Матери Сергея, Фредерике Абрамовне, часто приходилось оказывать медицинскую помощь крестьянам их села.
«Из Акмечетки наша семья попала на ферму к немцу-колонисту Фитеру, — продолжает Сергей. — Это был настоящий убийца, который, напившись, рассказывал, как он сам лично расстрелял не менее 5 тысяч евреев в Богдановке. Он был известен так же тем, что насиловал красивых еврейских девушек, а после этого его супруга их до смерти избивала.
У Фитера на ферме была вода и относительно неголодная жизнь, т. к. мы имели возможность собирать на полях и огородах что-то растительное.
Спас нас Иван Галета. Рискуя жизнью, он и его дочь Лидия помогали нам продуктами, что было абсолютно запрещено. Без их помощи мы бы, конечно, не выжили. В марте месяце 1944 года уже была слышна канонада. Евреи пытались рассредоточиться и спрятаться от немцев. Меня вместе с бабушкой спрятала в своём погребе семья Галета. А маму с братом Лёней, благодаря Галетам, спрятала у себя в погребе другая семья. Сам факт нахождения в погребе постоянно ассоциируется с ожиданием чего-то страшного, т.к. голову высунуть мы не могли. Лидия Галета поставила нам условие: «Вы не можете никуда выходить, пока я не сообщу вам об этом». Соседи могли выдать их семью, сообщив в полицию, что они прячут евреев».
День освобождения 28 марта 1944 года Сергей Сушон всегда считал своим вторым днём рождения. Лидия, подбежав к погребу, и, открыв люк, радостно сообщила: «Сергей, у нас красные!». От этой фразы всё сразу стало по-другому, всё изменилось — ты свободен, тебя не будут убивать, ты дожил, наконец-то, до освобождения, ты человек!»
А как они радовались, узнав о том, что отца, Петра Харитоновича, чудом спасли профессора больницы, где он находился всю войну! «Всё это ужасное время нам не было известно о судьбе нашего папы, — вспоминает Сергей. — Перед зданием корпуса больницы была разбита военная палатка, и папа находился там. Подойдя к ней, я, увидев его, бросился к нему на грудь, а мама стояла рядом, рыдая. Оказалось, что он пережил оккупацию, находясь в больнице. Персонал больницы знал, что папа еврей, но никто не выдал его. То, что мы были опять вместе, было чудом».
После освобождения города в нём осталось всего около 600 евреев… Радость победы для многих в Одессе была омрачена потерей близких. Некоторые даже укоряли себя за то, что остались живы, а их семьи погибли, не зная, как дальше жить.
Уцелевшие в Холокосте зачастую были восприняты населением с непониманием и враждой. Евреям, возвратившимся из гетто и концлагерей, соседи говорили: «А почему же вас не убили, ваших же всех убили, а вы живёте?». «Жить было очень непросто и в бытовом смысле, — продолжает Сергей. — У многих квартиры были заняты. Приходилось ютиться по родным и знакомым в поисках угла. Часто со стариками и малыми детьми. С большим трудом нашей семье удалось вернуть часть имущества и прежнюю квартиру. Продовольствия не хватало. Если у местного населения были какие-то запасы продуктов и одежды, то те, кто вернулся из эвакуации, голодали и мёрзли, т. к. отопление не работало. Мы вернулись в город босыми и голыми.
Тех, кто из числа местного населения совершал преступления против евреев в годы войны, судили, но таких было мало. Я думаю, если бы можно было положить на чашу весов все такие преступления, то нужно было бы судить значительную часть населения Одессы».
Но жизнь, при всех трудностях, тем не менее, продолжалась. Её нужно было начинать заново, и, конечно же, с учёбы. Это для Сергея было делом первоочередным.
«За тот период, что я находился в гетто и концлагерях, — рассказывает Сергей, — я, разумеется, не учился. И вообще, я был настоящим дикарём, т. к. в этот страшный период жизни я абсолютно не развивался. Я закончил восьмой класс и в 1945 году поступил на подготовительные курсы. Через три-четыре месяца сдал экзамены на аттестат зрелости за школу, и эти же экзамены были как вступительные в политехнический институт. Я стал студентом, хотя у меня было очень много пробелов в знаниях. Но учился я с большим удовольствием.
Жизнь нашей семьи постепенно налаживалась. Прошло какое-то время, и папа начал передвигаться на костылях. Его пригласили стать главным инженером второго пивоваренного завода, который ему удалось снова возродить.
В 1952 году для евреев опять настали тяжёлые времена. В стране начался подъём ярого антисемитизма. Повсюду из уст в уста можно было услышать: «Евреи хотят отравить нашего гениального вождя». Они были виноваты в смерти писателя Горького, в смерти Куйбышева и так далее. Всё списывали на евреев».
Еще одно страшное потрясение для семьи Сушон было связано с «делом врачей», вызвавшим новую волну ненависти к евреям, и больнее всего отразившимся на медработниках, в частности, на матери Сергея.
«Мама, работая в больнице, — рассказывает он, — принимала грудного ребёнка. Ребёнок появился на свет, и уже провели соответствующие записи. В это время медсестра, обращаясь к маме, назвала её по имени отчеству — Фредерика Абрамовна. Услышав это, молодая мать схватила ребёнка и, прижимая к себе, закричала: «Еврейке не дам!».
Правительственная линия была такова: евреям нельзя доверять! Среди населения насаждалась ненависть, пренебрежение к нам, евреям. Например, считалось, что мы не воевали. Говорили так: «Евреи сражались на Пятом Украинском фронте в Ташкенте». А ведь значительную часть бойцов партизанских отрядов, базировавшихся в одесских катакомбах, составляли евреи. Да и почти все еврейские ребята из нашего двора погибли на войне. А кто уцелел, возвратились обратно без ног и без рук.
Началась организованная антиеврейская пропаганда, травля. И затем на высоком уровне партийные лидеры заявляли, что нужно бороться с космополитами. Это значит, с сионистами. Они, мол, враждебная категория людей. Они враги.
Я стал учёным-экологом, профессором, автором 10 книг, 350 статей, выезжал за границу, работал в Госплане республики. Но дышать я не мог. Я должен был постоянно жить в каком-то раздвоении личности. Да и моя семья, мои дети — тоже. Я не мог сказать то, что думал, потому что я еврей. И когда появилась возможность уехать в свою страну, в Израиль, мы смогли, наконец, дышать свободнее.
С 90-х годов я занимаюсь увековечиванием памяти жертв Холокоста как заместитель председателя Всеизраильской Ассоциации узников гетто и концлагерей. Мы, те, кто выжил, в неоплатном долгу перед нашими спасителями, людьми, которых нужно поставить на пьедестал Почёта. Сегодня их почти не осталось. За это время я неоднократно встречался с Лидией Галета (Кример), которая после войны, выйдя замуж за бывшего узника лагеря Викторовка, Наума Кримера, репатриировалась в Израиль. Ей, как и её отцу Ивану Илларионовичу (посмертно), Яд ва-Шемом было присвоено звание «Праведник народов мира».
Вторая мировая война, к сожалению, не изменила разум человечества. Вражда между народами, религиями до сих пор продолжается, поэтому людям сегодня необходимо знать и помнить о том, что было. В отличие от Германии, признавшей вину за Холокост на законодательном уровне, преступления румынских нацистов так и не получили должной оценки в мировом сообществе, и Румыния до сих пор не принесла извинений еврейскому народу за своё преступное прошлое. А ведь её пронацистский фюрер Антонеску призывал «очистить» Одессу от евреев (впрочем, как и всю Транснистрию).
Как ни печально это признавать, полное забвение и замалчивание ужасов Холокоста продолжалось много десятков лет. В бывшем СССР эта тема была закрытой. Евреи, пережившие его, между собой об этом говорили, но общественного звучания она, к сожалению, не имела. Целые поколения людей после войны были лишены правды о том, что происходило с евреями на оккупированных территориях, где в общей сложности всего лишь 3-5% евреев остались живы.
То, что я пережил, невозможно забыть. Всё выстраданное мне приходилось прятать в дальний уголок памяти и продолжать жить дальше. Но ведь я для того и выжил, чтобы рассказать. Рассказать о том, что хранит память…
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
