Увидела в ленте новость про российского лётчика, взорвавшего себя, чтобы не сдаться в плен. Нет, я не собираюсь рассуждать на эту тему, смерть — всегда трагедия, а уж такая смерть военного — трагедия для целой страны, по крайней мере, так должно быть. Но не смогу не показать вам один текст, очень давнишний, написанный Ильёй.
Виктория Орти, вдова писателя Ильи Войтовецкого
Писатель Григорий Яковлевич Бакланов приехал в гости в Израиль. Он был главным редактором журнала «Знамя», и после того как в СССР «разразилась перестройка», осмелился — а тогда на такой шаг решались ещё немногие — опубликовать повесть израильского писателя, нашего живого классика Амоса Оза. Перевёл повесть бывший киевлянин Витя Радуцкий, живущий в Иерусалиме. Я не знаю, планировал ли Витя публикацию Оза в России, но когда работа над переводом была завершена, судьба занесла Витю в Москву, и рукопись оказалась при нём. И он принёс её Г.Я. Бакланову — со слабой надеждой на удачу.
— Радуцкий, Радуцкий, — задумчиво повторил Григорий Яковлевич, услышав Витину фамилию. — Во время войны у меня был фронтовой друг…
Короче, выяснилось, что фронтовым другом писателя Бакланова был Витин папа, и дальше отношения между редактором и переводчиком из деловых сразу переросли не только в дружеские, но даже в родственные.
Повесть Амоса Оза в переводе с иврита Виктора Радуцкого появилась в московском журнале «Знамя», были тёплые доброжелательные отзывы — не только потому, что и оригинал, и перевод — безусловное явление в литературе, но и в силу факта, в те времена знакового: Израиль из пугала превращался в нормальную, даже привлекательную страну, название которой можно стало называть без непременных эпитетов «агрессивный», «расистский», «милитаристский» и т.п. Этому, конечно, способствовали и публичные выступления Александра Бовина, и документальные телефильмы Евгения Киселёва, и усилия многих, многих порядочных людей с той и с другой стороны.
Оз и Радуцкий праздновали свой праздник. Амос Оз делился позднее со мной, рассказывал о душевном потрясении, которое он пережил в те дни. Предки писателя, русские евреи, известная династия Клаузнеров, передали Озу интерес и любовь к культуре покинутой ими страны. Я слушал его лекции о русской литературе XIX века — это глубоко и самобытно.
Амос Оз, профессор литературы Негевского университета имени Д. Бен-Гуриона в Беэр-Шеве, счёл нужным пригласить своего московского издателя и редактора посетить Израиль, быть гостем университета, и Г.Я. Бакланов с радостью, разумеется, принял приглашение.
Я житель Беэр-Шевы с солидным, почти невероятным стажем — с 1971 года, поэтому часто меня «пристёгивают» к гостям и визитёрам (или их «пристёгивают» ко мне). Так случилось с Виталием Коротичем, когда он посетил наши места, то же произошло и с А.Е. Бовиным, с которым я познакомился и подружился — и с ним, и с его женой Леной Петровной, умной, тактичной и очень приветливой.
(О Лене Петровне мне хочется сказать несколько слов отдельно, потому что, кроме меня, этого никто не расскажет.
В своих книгах «5 лет среди евреев и МИДовцев» и «Записки ненастоящего посла» Александр Евгеньевич упоминает имя своей близкой подруги Марты Розенберг, с которой он встречался во время учёбы в университете. Потом их жизненные пути разошлись, Марта, расставшись с А.Е., так и не вышла замуж, не создала семью. Когда Бовин стал послом, многие его друзья по учёбе перебрались в Израиль, и об устройстве каждого А.Е. позаботился. Марта поселилась в Беэр-Шеве. Посол обращался к нашему мэру И. Рагеру, просил помочь подруге своей юности с квартирой, познакомил меня с ней и тоже просил позаботиться о ней, если помощь моя потребуется. Вскоре Марта заболела тяжело и безнадёжно, недуг развивался быстро, конец был неотвратим. Из моложавой энергичной женщины она сразу превратилась в беспомощного инвалида.
Жена чрезвычайного и полномочного посла России Лена Петровна Бовина стала еженедельно приезжать автобусами из Савиона (под Тель-Авивом) в Беэр-Шеву, прибирала Марте квартиру, закупала продукты, готовила обеды на несколько дней — до следующего приезда.
В моём доме я угощал Олега Ивановича Борисова, артиста тонкого, яркого (можно безошибочно добавить ещё десяток эпитетов к его имени, не боясь впасть в преувеличения), греческой анисовой водкой «Узо»; именно во время той гастрольной поездки он тяжело заболел, а медицинской страховки у него не было; мы, т.е. я с друзьями и с помощью посла А.Е.Бовина и моего однокашника по институту президента России Б.Н.Ельцина, поместили Олега Борисова в знаменитую иерусалимскую Хадасу, там ему оказали необходимую помощь (у него был грипп в тяжёлой форме, усугубивший давнее хроническое заболевание крови), но продолжить лечение не смогли, т.к. срок гастролей и визы истёк, Борисов вынужден был возвратиться на родину, а для повторного визита в Израиль у народного артиста Советского Союза просто не было денег, нескольких сот долларов, и он умер, хотя наши врачи, по их утверждению, могли бы его выходить — и от последствий гриппа, и от хронического заболевания, необходимый опыт, медикаменты и оборудование в Израиле, особенно в Хадасе, имеются.
Это известно во всём мире. По радио и по телевидению передали скорбную весть о преждевременной кончине, но, конечно, не рассказали, что незадолго перед тем в Израиле с визитом побывал поэт и министр культуры России Евгений Сидоров, и ему сотрудники российского посольства передали мою просьбу, отчаянный наш SOS, призыв — помочь Олегу Ивановичу, но высокопоставленный чиновник сделал вид, что то ли не расслышал, то ли вообще не знает, кто такой Борисов. А какой был актёр!..
Во встречах Григория Яковлевича Бакланова в нашем университете Витя Радуцкий участвовал, но когда писателю организовали приём в глубинке, в сердце Негева, в институте исследования пустыни, Витя взмолился:
— Возьми эту поездку на себя. Что тебе! — полста километров туда, полста обратно, и ты дома. А мне ещё добираться до Иерусалима…
Я, разумеется, согласился.
За несколько лет до Г.Я. Бакланова, до В.А. Коротича, до А.Е. Бовина в Израиле побывала Татьяна Анисимовна Карасова, учёный, историк, милая женщина, возглавлявшая в академическом институте Востоковедения лабораторию по изучению Израиля. Она была здесь «первой ласточкой», предвосхитившей весну после суровых, абсурдных и обидных холодов в отношениях моей прежней страны к моей нынешней.
Шёл 1988 год (три года перестройки!). Дипломатических отношений между нашими странами не существовало. Татьяну Анисимовну впервые выпустили за пределы СССР, впервые — не только в Израиль, который являлся предметом её профессионального интереса, но вообще за границу — впервые!
Об Израиле она знала всё. Постоянно мне приходилось поражаться её осведомлённостью, широтой и глубиной познаний о нас и — восхищаться: в ней присутствовало несочетаемое сочетание женственности и твёрдости, открытости и доброжелательности при умении неоскорбительно провести границу дозволенного в отношениях. Одно дело — знать о стране понаслышке, другое — всё увидеть воочию. Статистические данные на её глазах превращались в магию яви, в невероятность действительности, в живые картинки; особенно это впечатляло на фоне тогдашней российской разрухи. В больнице Сорока Татьяна Анисимовна не могла отвести взгляда от коробок с одноразовыми шприцами и тонкими эластичными перчатками, стоявших в ординаторской; ей тут же подарили и то, и другое — две большие картонные коробки («приеду в Москву, отдам в больницу», — радовалась открыто и искренне).
Мы ехали по Негевской пустыне — из Беэр-Шевы в кибуц Негба. Я вёл машину, Татьяна Анисимовна сидела рядом. Вдоль дороги, далеко-далеко в обе стороны, расстилались цитрусовые плантации. Я выключил кондиционер и открыл окна. В пору цветения Негев благоухает — до головокружения. Временами мимо нас проносились ухоженные фермы, кибуцные и мошавные посёлки.
— Неужели всё это — пустыня? — в голосе специалиста по Израилю восхищение и подавленность — от всего увиденного.
— Конечно! — меня распирает «чувство законной гордости». — Это всё мы построили за сорок лет, между войнами.
«Мы построили…» Когда я приехал в Израиль, всё это уже существовало. Но — чувство причастности возвышает.
Негбу нам показывал член кибуца, в прошлом питерец, Боря Шилькрот. Мы побывали на молочной ферме, на фабрике, выслушали какие-то цифири об удоях и урожаях, потом, уже очень поздним вечером (было удивительное полнолуние!), мы свернули с дорожки и оказались на маленьком военном кладбище — одинаковые каменные плиты.
— Двадцать могил, — сказал Боря. — Ребята погибли при защите кибуца. Египтяне стояли по ту сторону дороги, — он махнул рукой, — вон там, и стреляли прямой наводкой. У них были карты, они точно знали расположение кибуца. Первые снаряды упали на детский дом. К счастью, детей не было, тут представляли себе, с кем имеют дело, и успели эвакуировать детей в Тель-Авив. Успели — в последнюю минуту, потом египтяне перекрыли дорогу.
Татьяна Анисимовна переходила от могилы к могиле и пыталась в лунном свете прочитать надписи на иврите.
— Самому старшему было двадцать лет, — сказала она. — Парни и девушки. Мальчишки и девчонки…
Я взглянул на неё. Может быть, виновата была полная луна, но мне показалось, что говорила Татьяна Анисимовна, проглатывая комок, и я подумал, что в этот миг наше прошлое стало её личным переживанием, у неё возникло то самое чувство причастности, которое возвышает, — так мне показалось…
Завершив командировку, встретившись «под занавес» с израильскими политиками — от Ицхака Рабина («редкая точность; в 9-00 распахнул дверь кабинета и пригласил войти, в 9-39 взглянул на часы…») до Ариэля Шарона («у меня создалось впечатление… впрочем, это только впечатление… а вместо оговоренных сорока минут мы проболтали два с половиной часа! и… и всё время он старался… меня обворожить»), — кандидат исторических наук Татьяна Анисимовна Карасова отбыла на родину. Оттуда она съездила на стажировку в США, проработала там год, защитила докторскую диссертацию; мы оба не упускали оказии передать друг другу привет.
Потом между СССР и Израилем были установлены дипломатические отношения, к нам приехал посол А.Е.Бовин. При первой же встрече я спросил, знаком ли он с моей давней гостьей.
— С Танечкой Карасовой? Конечно! Я добиваюсь, чтобы её прислали первым секретарём посольства и атташе по культуре, она же специалист, но — не человек МИДа, а там чужих не любят. (К слову, и Александр Евгеньевич Бовин тоже для МИДа был «чужим»…). Вскоре Татьяна Анисимовна позвонила мне из Тель-Авива, из своего рабочего кабинета.
Прошли годы, поездки и взаимные визиты стали повседневностью, и вот я везу писателя Г.Я. Бакланова из Беэр-Шевы в кибуц Сде-Бокер, в котором, на борту уходящего к горизонту вади, похоронены Давид и Поля Бен-Гурион и на территории которого находится всемирно известный институт исследования пустыни.
Дорога вьётся по слегка холмистой каменистой пустыне — это особая, строгая и суровая красота, с характерной сероватой, слегка тонированной палитрой, с неожиданно необузданным многоцветьем восходов и закатов. Тут нет цитрусовых плантаций и ухоженных посёлков, лишь изредка встречаются бедуинские шатры и постройки — идеальное дополнение к пустынному ландшафту, пасутся ослы, верблюды, мелкий скот, они поедают сухие колючки и пересохшие стебельки степной травы.
Машин на дороге немного, изредка мелькают автомобили с воинскими номерами: после передачи Синайского полуострова Египту на крохотную территорию Израиля были передислоцированы военные базы, им тут тесно, а без них никак нельзя, поэтому присутствие армии весьма заметно и чувствительно.
Минуем поворот и, уже проскочив, успеваем на обочине заметить длинноногую девчушку в коротенькой форменной юбчонке: военная полиция.
— Развернитесь! — требует Бакланов. — Пожалуйста, — просит он. — Я хочу с ней сфотографироваться. Развернитесь, пожалуйста…
— Ей нельзя, Григорий Яковлевич, она при исполнении.
Какое огорчение на его лице!
Ещё раз (не последний) нарушу последовательность изложения, чтобы отметить, что сфотографироваться с израильским офицером Григорию Яковлевичу всё же удалось. Правда, это была не девочка-полицейская, а молодой мужчина-сверхсрочник Мика, сын моего и Вити Радуцкого друга Марка Шехтмана.
К Шехтманам мы заскочили вечером, после возвращения из Сде-Бокера. Мика был дома — то ли пришёл на побывку, то ли собирался на базу, был в форме и при оружии.
— Слушай, лейтенант, — воодушевился писатель, — я тоже лейтенант, бери автомат, давай сфотографируемся!
Он вскочил с дивана, обхватил Мику за плечи, и я доставил Григорию Яковлевичу удовольствие — «щёлкнул» камерой…
Но — до вечера нужно было дожить. А пока — ещё поворот, шлагбаум, справа какой-то неземной, знающие люди утверждают — лунный ландшафт (так говорят, хотя никто из них на Луне не бывал): на много километров к югу тянется расщелина, провал, на дне — извилистое сухое русло, вдоль него (по обоим берегам) тянутся две линии низкорослого зелёного кустарника — признак сезонного наполнения речки (вади Цин) водой. Вдали, в многометровой глубине, можно разглядеть густую зелень, там водопад, водоём (Эйн-Авдат) с лягушками, головастиками, мелкой рыбёшкой, дальше, надо всем — гора Авдат с раскопками древнего наббатейского города.
Наббатейское царство существовало с XII века дохристианской эры, процветало, торговало и воевало с соседями, даже с войском легендарной Нефертити, рано приняло христианство, и древние языческие храмы были переоборудованы в роскошные церкви с алтарями, каменными колоннами, украшенными изображениями рыб и крестов, с мозаичными полами (я любовался такими в Мамшите, недалеко от Димоны).
У наббатеев было высокоразвитое земледелие, они выращивали неполивные культуры, используя для орошения росную влагу. (Вблизи Авдата теперь находится опытная станция, сотрудники которой пытаются возродить древнее наббатейское искусство сбора росной влаги на поверхности охлаждённых ночной прохладой камней. В самом сердце безводной пустыни они выращивают вкусные, сочные, ароматные овощи.)
Наббатейское царство пришло в упадок в начале первого тысячелетия, последние упоминания о нём относятся к пятому-шестому векам нашей эры.
Гостю всё интересно, он разглядывает, расспрашивает.
В одном из помещений института писателя уже ждали несколько десятков сотрудников, вся «русская» учёная колония. Сразу отыскались старые знакомые, знакомые знакомых, родственники знакомых и знакомые родственников. Оказалось, что у журнала «Знамя» давние тесные связи с институтом ядерной энергии имени Курчатова, и ещё оказалось, что бывшие «курчатовцы» работают теперь здесь, в негевском исследовательском институте.
Я ничего не стану рассказывать о самой встрече, она, как и следовало ожидать, «прошла в тёплой дружеской обстановке». Не было ни представителей администрации, ни товарищей от парткома и месткома, ни повестки дня, ни заготовленных выступлений и речей. Сидели и «трепались» — хорошо, от души.
В обратной дороге Григорий Яковлевич неустанно расспрашивал — о Войне Судного дня, в которой я участвовал, о Ливанской войне, на которой воевал мой старший сын, об отношениях в армии между девушками-солдатками и парнями, между солдатами и офицерами. «У нас нет дедовщины. Солдаты-репатрианты сделали попытку, но с этим сразу решительно расправились». Он позавидовал: «У нас, к сожалению, есть… Это неистребимо». «Значит, это кому-нибудь нужно», — подумал я. «Значит, это кому-нибудь нужно», — печально сказал Григорий Яковлевич.
Поговорили об отношении к семьям погибших, к освобождению пленных.
— В нашей армии делают всё, чтобы наших пленных не пытали. Первый документ, который подписывает израильский новобранец — это «Декларация военнопленного». Если наш военнослужащий попадает в плен, он обязан — он обязуется и расписывается в этом — обязан, чтобы избежать пыток, без всякого принуждения рассказать неприятелю всё, что ему известно — независимо от степени секретности имеющейся в его распоряжении информации. Защитить государственные интересы призваны его командиры, которым должна быть известна та информация, которую может получить вражеская сторона, и они обязаны сделать всё, чтобы раскрытие её нанесло минимальный вред нашей обороноспособности. Задача же пленного — остаться живым и здоровым — любой ценой. Жизнь — наивысшая ценность.
Лейтенант Красной армии в отставке Григорий Бакланов был потрясён. Думаю, он не очень поверил моим россказням.
Мы въехали в Беэр-Шеву, промчались по её улицам, миновали проходную университета. У входа в здание библиотеки нас ждал Витя Радуцкий, он так и не уехал в Иерусалим.
Машина ещё не совсем остановилась, она ещё катилась по дорожке, а Григорий Яковлевич уже торопливо отстегнул привязной ремень, распахнул дверь и вывалился наружу.
— Что вы делаете! — закричал я, а гость уже спешил к Вите, подбежал, схватил за локоть.
— Витя, скажите, пожалуйста, — зачастил он, — какой документ подписывает израильский новобранец в первую очередь?
Витя невозмутимо — как само собой разумеющееся — ответил:
— Что?.. Ах, да. Вот: «Декларацию военнопленного». Чтобы не пытали. Чтобы живым и здоровым вернулся к маме.
Фото: пресс-служба ЦАХАЛа
Илья ВОЙТОВЕЦКИЙ, Заметки по еврейской истории
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
