Вряд ли слышал Достоевский о великом Маймониде, жившем в XII веке, о его “Тринадцати принципах веры”, Двенадцатый из которых гласит: “Я верю полной верой в пришествие Машиаха и, несмотря на то, что он медлит, всё-таки буду каждый день ждать его прихода” (Сидур “Врата молитвы”, Манахаим, Иерусалим 5799 (1999). Однако о вере евреев в приход Мессии (Машиаха – на иврите) знал и писал, что евреи “неуклонно ждут Мессию, все, как самый низший жид, так и самый высший и учёный из них… они верят все, что Мессия соберёт их опять в Иерусалиме и низложит все народы мечом своим к их подножию; что потому-то-де евреи, по крайней мере, в большинстве своём, предпочитают лишь одну профессию, — торг золотом и много что обработку его,.. что(бы) когда явится Мессия,.. иметь всё с собой лишь в золоте и драгоценностях, чтоб удобнее унести их (в Палестину – С. Д.)”. Явно упустил Фёдор Михайлович, что ассигнации унести легче, чем золото, а вот Маркс не упустил: “Ассигнация – Б-г еврея”. (Советские партийные пропагандисты не раз повторяли эту ошибку Достоевского, распуская слухи, что Аркадий Райкин (до него – Леонид Утёсов) отправил гроб с телом тёщи в Израиль, спрятав в нём золото и драгоценности).
Распаляясь всё больше и больше, сообщает он читателям “Дневника писателя”:
“… Мне иногда приходит в голову фантазия: ну что если б это не евреев было б в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов – ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем! Не избили ли бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?” Успокойтесь, Фёдор Михайлович, ваша фантазия реализовалась в Государстве Израиль почти в указанном вами численном соотношении, и никакой трагедии. Все этнически русские: и давно живущие здесь православные христиане, и приехавшие недавно в соответствии с Законом о возвращении – живы, не “избиты дотла”, не обращены в рабов и даже кожа с них не содрана! Но именно из их среды раздаются призывы: “Жиды, убирайтесь из НАШЕЙ Палестины!”
С тех пор как в послесталинское время Достоевского вернули советскому читателю, споры о нём и о его творчестве не затихают. Фридрих Горинштейн так и назвал свою интереснейшую пьесу “Споры о Достоевском” (изд. “Слово”, NY, 1988). А. И. Солженицын (“Двести лет вместе”, т. 1) напоминает, что сам “Достоевский отметил непропорциональное ожесточение, встретившее его хотя и обидные, но малые замечания о еврейском народе” (выделено мною – С. Д.). В следующей главе читатель познакомится с немалыми солженицынскими замечаниями о еврейском народе и оценит “пропорциональность ожесточения” (теперь уже его читателей). В последние десятилетия всё чаще и громче раздаются призывы “очистить Достоевского от обвинений в антисемитизме, не отдавать его красно-коричневым патриотам”. “Несмотря на некоторые не украшающие (может быть, позорящие! – С. Д.) его крайности, — пишет Семён Резник (автор замечательной книги “Вместе или врозь? Заметки на полях книги А. И. Солженицына”, Захаров, М., 2003) в статье “Достоевский и евреи” (“Шалом”, N№ 240, 2002). – Достоевский был гуманистом”.
Спору нет, великим гуманистом был защитник униженных и оскорблённых, писавший: “Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей”. Вспомним, например, диалог между Иваном и Алексеем из “Братьев Карамазовых”: “Не стоит она (мировая гармония) слезинки хотя бы одного… замученного ребёнка”, — говорит Иван и вопрошает: “Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице… ребёночка, бившего себя кулачком в грудь,.. согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях?” — “Нет, не согласился бы, — тихо проговорил Алёша”.
Убедительно, хотя и абстрактно. А вот пример из нашей истории. После разрушения Второго Храма Рим жестоко расправлялся с великими мудрецами иудаизма, хранителями Торы. Множество… пиютов (гимнов) и кинотов (плачей) написано в память о разрушении Первого и Второго Храма (они случились в один и тот же день еврейского календаря – 9-го Ава (Тиша В’Ав – на иврите) с интервалом в 490 лет). В этот день 9 Ава во всех синагогах мира читаем мы о мученической гибели десяти великих праведников (кинот “Кедры Ливана, гиганты Торы”). Вторым из десяти казнённых был Первосвященник рабби Ишмаэль. Он был очень красив, и молодую дочь устроителя казни восхитило его лицо, и она просила отца пощадить рабби Ишмаэля. “Если тебе так нравится его лицо, — сказал отец, — мы сохраним его”. И он приказал сдирать кожу с лица живого рабби Ишмаэля. Когда палачи достигли того места над лбом рабби Ишмаэля, где обычно находился головной тфилин (коробочка с 4 отрывками из Торы), страшно закричал он. В ответ раздался голос с Неба: “Ишмаэль, сын мой, крепись. Если зарыдаешь, Я низвергну мир обратно в хаос. Одна-единственная слеза поглотит всё мироздание”. И замолчал рабби Ишмаэль. И мир устоял.
“Я убеждён, — продолжает Семён Резник, — что если бы он (Достоевский) прожил всего на несколько лет дольше, хотя бы пережил эпоху погромов 1881– 83 годов, то он, со всей своей страстностью, встал бы на сторону униженных и оскорблённых евреев, а не их гонителей”. Не могу, абсолютно не могу в это поверить: Достоевскому были прекрасно известны еврейские погромы в предыдущие века, зверства Богдана Хмельницкого, да и кровавый навет на нас читатель без труда обнаружит в тех же “Братьях Карамазовых”. Вот эта сцена. “Алёша, правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?” – спрашивает Лиза, 14-летняя девочка, дочь богатой помещицы Хохлаковой. – “Не знаю, — (отвечает Алёша)”. “Вот у меня одна книга, (- продолжает Лиза, — ) я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырёхлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих руках, а потом и распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа”. Напомним, что первоначально задуманный как главный герой романа Алексей Карамазов “был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий её и верующий в неё…” Отчего же ограничился он простым “не знаю”, он, ищущий правду? Да оттого, очевидно, что создавший его классик русской и мировой литературы не сомневался в “кровавом навете”.
В “Дневнике писателя” читаем, что “двигала им (евреем) столько веков одна только жажда напиться нашим потом и кровью”. Вряд ли задумывался великий гуманист о последствиях, заявляя: “Жид погубит Россию”. Слова его отозвались страшным кличем “Бей жидов, спасай Россию” и морем пролитой нашей крови.
“К Достоевскому, как к любой исторической фигуре, следует подходить исторически, то есть судить о нём в контексте его, а не нашего времени”, — учит Семён Резник. Нет возражений. Но разве это что-нибудь меняет в нашем отношении к его современнику, зоологическому антисемиту Рихарду Вагнеру? Так что, так уж и нет никакой разницы между Вагнером и Достоевским? Есть, и она разительна. На шкале антисемитизма они далеко отстоят друг от друга. Вагнер утверждал, повторяя Маркса, что единственное спасение евреев – в полном безоговорочном самоуничтожении: “Спасение Агасфера – в его гибели”. Достоевский отнюдь не желает гибели евреев. Он всматривается в нашу историю и обнаруживает её исключительность: “Чтоб существовать сорок веков на земле (он повторяет ошибку многих, отсчитывая историю евреев не с рождения первого еврея на земле, Авраама, случившегося 37 веков назад, а от Шема, родоначальника семитов, включавших много народов, помимо евреев), т. е. во весь почти исторический период человечества,.. чтоб терять столько раз свою территорию, свою политическую независимость, законы, почти даже веру, — терять и всякий раз опять соединяться, опять возрождаться в прежней идее, хоть и в другом виде, опять создавать себе и законы и почти веру – нет, такой живучий народ такой беспримерный в мире народ, не мог существовать без status in statu (“государство в государстве” – лат.), который он сохранял всегда и везде во время самых страшных, тысячелетних рассеяний и гонений своих… Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, мировое и глубокое, о чём, быть может, человечество ещё не в силах произнесть своего последнего слова… Что религиозный-то характер тут есть по преимуществу – это-то уже несомненно. Что свой Промыслитель, под именем прежнего первоначального Иеговы, со своим идеалом и со своим обетом продолжает вести свой народ к цели твёрдой – это-то уже ясно…” (Почти полвека спустя, в 1923 г., эту же мысль Николай Бердяев сформулировал так: “Его (еврейского народа) существование есть странное, таинственное и чудесное явление, которое указывает, что с судьбой этого народа связаны особые предначертания”, см. гл. 4).
И как бы возражая Вагнеру, Достоевский пишет: “Не настали ещё все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени ещё впереди”.
Сами собой напрашиваются слова нашего современника, русского поэта Бориса Чичибабина:
“Где бы мы были,
Когда б не евреи?
Страшно подумать!”
На концертное исполнение музыки Вагнера в Израиле наложен неофициальный запрет. Можно ли вообразить подобный запрет на публичное чтение Достоевского, на демонстрацию фильмов или спектаклей, поставленных по его произведениям? Почти невозможно, хотя один голос всё же прозвучал недавно: “По-моему, евреи немного потеряют, если не будут читать человеконенавистнические произведения Достоевского” (Владимир Опендик, “Фёдор Достоевский и еврей Резник”, “Shalom”, NY, 2003). “Как можно жить без Достоевского”, — воскликнул кто-то лет 20 назад в редакции выходившей тогда в Нью-Йорке газеты “Новый американец”. Один из её сотрудников, кажется, Вагрич Бахчачан, немедленно откликнулся: “Пушкин жил, и ничего!” Но Пушкин был предшественником Достоевского, мы же – его потомки. И нам нет нужды ни отказываться от этого великого писателя, ни обелять его. Просто мы глубоко сожалеем и никогда не забудем, что он был злостным юдофобом.
Вагнер и Достоевский, два гения и два злобных антисемита; гениальность не воспрепятствовала их антисемитизму. Он отнюдь не удел посредственностей, в чём нас долго уверяли, ассоциируя антисемита с охотнорядцем, черносотенцем, погромщиком. Увы, это было заблуждением, недопустимым сужением понятия, ведь погром – это всегда физическое насилие, вопли и стоны жертв в пьяном хохоте палачей. Рафинированный интеллигент-юдофоб с учёной степенью и званием до этого не опустится. Впрочем, среди палачей Освенцима и Треблинки, Бухенвальда и Майданека встречались и дипломированные врачи, и профессора философии, и искусствоведы.
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
