В 20-х годах прошлого века Второй кавалерийский корпус под командой Григория Котовского дислоцировался на Украине, штаб – в г. Умань. Там же квартировал и штабной эскадрон связи, которым командовал Иосиф Штейнберг, мужчина огромного роста и богатырского телосложения. Естественно, командир эскадрона не входил в круг старших командиров штаба корпуса: по рангу был далек от Котовского. За исключением разве что единственной ситуации.
Как известно, Котовский тоже был человеком неслабенького телосложения и весьма благожелательно относился к подобным себе по физической мощи.
В те времена таких поблизости было только двое: комэск Иосиф и комбриг Николай Криворучко. Этот последний, хоть и был пониже ростом, чем Иосиф, однако силушкой обладал былинной. Вот они-то и составляли компанию Котовскому, когда бывал он в Умани, в любимом его развлечении – походах в баню. Парились до обалдения, а зимой выбегали все трое нагишом и боролись в снегу. На эти ристалища, как правило, сбегались многие уманьчане, в том числе – местные дамы. Невиданное ведь зрелище: три настоящих богатыря, в том числе и командир их знаменитый, в чем мать родила, борются друг с другом. Как-то раз пришла туда и Фаня, девушка из очень богатой местной семьи. До революции ее отец и братья были купцами первой гильдии. После Гражданской войны уцелели из семи только два брата. В описываемое время еще вовсю действовал НЭП, и братья владели самой большой гостиницей в Умани. Их сестра Фаня считалась весьма завидной невестой в еврейской общине: собой красавица, из хорошей семьи и далеко не бесприданница.
И надо же такому случиться, чтобы врезался в память девичью нагой исполин, боровшийся в снегу с самим Котовским! Умань – небольшой в те времена город, и Фаня с Иосифом встретились зимой 1925 года у общих знакомых и полюбили друг друга, хотя Фаня и до подмышек своего избранника не доставала. Но, несмотря на советские времена, их чувства вызвали большой скандал в ее семье, да и в местной общине. Умань – город непростой, здесь жил и умер великий цадик Нахман – еврейский мудрец и святой человек. Могила его и в ХХI веке служит объектом поклонения и паломничества евреев из разных стран.
А брак с Иосифом, по понятиям местных хасидов, был сущим мезальянсом. Потому как он – бывший конюх – безотцовщина, малограмотен, да еще и командир-коммунист. Да и ростом великан, что тоже неприличным считалось. Была и еще причина, очень даже веская, по тогдашним представлениям: старшая ее сестра Геня замуж еще не вышла, значит, Фаня должна была ждать своей, так сказать, очереди. И братья пригрозили лишить Фаню приданого – по тем временам кара немалая. Но, плохо они знали свою Фейгеле («птичка», евр.). Без разрешения, без благословения и без приданого отправилась она в ЗАГС со своим кавалеристом и поселилась в комнатушке, которую выделил новобрачным комендант общежития краскомов.
А вскоре случилось событие, которое потрясло 2-й кавкорпус. В августе 1925 г. в совхозе Чабанка был убит Григорий Котовский. История этого убийства до сих пор не прояснена, хотя негодяй, стрелявший в комкора, был известен с самого начала. Иосиф лишился могущественного покровителя и остался на той же должности в Умани еще целых четыре года. В 1927 году там родился его первый сын – автор этой книги. Когда произошло это событие, отца не было дома. Находился в поле на каких-то маневрах. Но к тому времени, а был 1927-й год, страну трясли очередные перемены. Прикрыли НЭП, а нэпманов усадили в тюрьмы и услали в места весьма отдаленные. Таким образом, накрылась и гостиница, которой владели Гороходы, и бабушка моя Шейндл (что с идиш переводится – красавица) переселилась к нам. Вот она меня и Мотл-Золмен. По именам погибших дедов моих — отцов папы и мамы.
Такое имя пока не записали: ожидали папиного возвращения. И правильно сделали. Потому как отец, вернувшись, посчитал, что во времена новые не стоит мужчине носить столь сложное имя. И меня записали Марком. За что отцу моему всю жизнь благодарен был. На всех ее этапах, очень даже не простых, звучало мое имя, хоть и оригинально, но кратко и хлестко.
В 1930 году отца демобилизовали, послали в Киев на курсы инженеров связи. А потом назначили в Управление связи Молдавской автономной республики, в город Тирасполь. Куда мы и переехали из Умани вместе с бабушкой Шейндл.
Отец дома редко бывал. Мотался по этой автономии денно и нощно. Да еще воевал с бандитами в отряде ЧОН. Бандиты приходили из-за Днестра. Я помогал папе снаряжать обоймы для двух пистолетов. Он привычно садился на коня… Это воспоминание и осталось со мной. Всплывало тогда, когда и я снаряжал обойму уже для своего пистолета…
А в 1935 году почти на два года отец командирован был на Дальний Восток. Чего-то строил в тайге. А я – безобразничал. И в школе, и на улице. Даже в милицию попадал.
Вот в один из осенних деньков 1937 года, придя в школу, обнаружил, что за партой, которой владел единолично, восседает некто в синей матроске (тогда детвора надевала такие блузы с окантованными воротниками). Как это так!? За моей персональной партой! И – по физиономии! Пока вылезал он – еще получил. И покатилась свалка из класса в корридор.
Завершилось, впрочем, побоище тем, что стали мы с Яшкой закадычными друзьями. И не просто, а на всю оставшуюся жизнь. Не примите за хохму. Видимо, суждено было свыше.
А Яшка уже вскоре влился в дружную компанию мальчиков нашего класса. Оказался очень даже правильным и общительным, с развитым чувством юмора, что ценилось нами особенно. В Тирасполе очутился по случаю перевода отца его, Ефима, занявшего неслабенькую должность городского прокурора. Поселился он с женой и Яшкой в небольшом особнячке, внутри тенистого поросшего травой двора. Такой дом, такой двор по тем скудным временам могли предоставить лишь очень даже важному чиновнику. И росло посреди двора огромное развесистое дерево, под которым и собиралась наша компания. Играли в шахматы, боролись, травили анекдоты.
А в доме бывал лишь я. То ли потому, что стали мы с Яшкой неразлучной парой, то ли понравился его маме Фане. Была она врачом. И, кстати же – тезкой моей мамы. Очень образованная, интеллигентная, ценила Фаня, пожалуй, великое множество стихов, которые помнил и охотно читал я. В том числе – мои, уже сочиненные в то время.
Ну и просто были мы с Яшей неразлучны. Что интересно, старше меня был он на год. День-в-день! Но и кроме – столько тем, о которых поговорить и поспорить могли, обнаружилось. Потому что был Яша уже и в те поры великий книгочей. Я тоже читать любил. Вот и спорили, спорили, а Яша твердо отстаивал свое мнение. По любому вопросу. И сбить его с позиции удавалось редко. Такие наши взаимоотношения привели к тому, что уже вскоре стал я в доме Карберов своим человеком. Если можно так назвать 10-летнего мальчика. Думается, это обстоятельство сыграло определенную роль в грядущих событиях.
В конце 1936 года вернулся с Дальнего Востока отец и был назначен Главным инженером молдавского Управления связи. Войдя, таким образом, в число ответственных работников, как принято было в ту пору называть элиту данного города, области, республики.
Естественно, бытовые условия нашей семьи улучшились на порядок. Отдельная квартира, пайки, спецраспределители и прочие блага. Отец ездил на службу на пароконной бричке. А когда появился в Молдавской республике легковой автомобиль М-1, том в числе немногих, кого в нем возили, был и мой отец. Яшкин – городской прокурор Тирасполя, естественно, тоже. Так что и в социальном положении мы с ним сравнились. Что и в те времена значение имело. Хотя и жили в стране оглушительного равенства.
Прошло немного времени, однако, и судьба элиты молдавской столицы трагичней стала, чем у самых ничтожных изгоев. В начале 1938 года докатилась до Тирасполя волна «ежовщины», и за несколько недель почти весь контингент так называемых ответственных работников «как вырубленный — поредел», говоря словами Маяковского.
Февральской ночью подъехала «черная Маруся» и к нашему дому. И после обыска трое военных в фуражках с голубыми околышами увели моего отца. Как и всех остальных обреченных.
Эта операция молдавского НКВД прошла вполне успешно. Без малейших эксцессов ответработники исчезли в недрах старинного Тираспольского острога. И почти все не вернулись. Погибли на расстрельных полигонах, в камерах и подвалах, в сибирской тайге и полярной тундре.
А через месяц настал черед и семей арестованных. В те времена относились они к категории ЧСИР. Кошмарная эта аббревиатура расшифровывается как Член Семьи Изменника Родины. Ни больше ни меньше.
Все такие семьи были собраны, посажены в «телячьи» вагоны и одним эшелоном отправлены в Сибирь. Хватило и эшелона. Ведь Тирасполь, хоть и звался гордо «столицей» Молдавской автономной республики, на деле же был небольшим городом – как и «республика» сама, созданная в противовес присвоенной румынами Бессарабии. Где и обретали, в основном, молдаване, которых в автономии было немного, преобладали украинцы.
Но эшелон этот, как стало известно позже, в пути был переформирован. Для чего? Отвечу цитатой из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП (б), состоявшегося 5 июля 1937 года. Он гласил:
«1. Принять предложение Наркомвнудела о заключении в лагеря всех жен осужденных изменников родины.
- Предложить Наркомвнуделу организовать для этого специальные лагеря в Нарымском крае и Тургайском районе Казахстана.
- Установить впредь порядок, по которому все жены изобличенных изменников родины подлежат заключению в лагеря не менее чем на 5 – 8 лет.
- Всех оставшихся после осуждения детей до 15-летнего возраста взять на государственное обеспечение.
- Предложить Наркомвнуделу разместить детей в существующей сети детских домов и закрытых интернатах…»
Вот из «Тираспольского» эшелона и изъяли детей ЧСИР и отправили в закрытые интернаты, где многие и не выжили.
Решил сообщить об этом, да еще так детально, для правильной оценки этого факта моей биографии. А было мне в 1938 году 11лет. Брату моему Исааку – 3 года. Вот и мы с ним обречены были, если маму увезли бы в казахстанскую Сибирь.
Произошло, однако, чудо. А как, скажите, иначе назвать то, что из всех ЧСИР Тирасполя не арестовали и не увезли только маму, меня и брата. Правда, выгнали из квартиры, на работу маму не брали нигде. С трудом устроилась мыть бутылки на лимонадном заводе. Бабушка Шейндл, которая очень любила своего великана – зятя, умерла от горя.
А нас – сторонились, как могли. При встрече кого бы то ни было из нашей троицы – переходили на другую сторону улицы. Чтоб не здороваться. Понятно же – с Членами Семьи Изменника Родины какие могут быть контакты. Донесут «куда следует», – и сам загремишь в Сибирь. Ну и в школе общались со мной скупо и по крайней необходимости. Пустота вокруг создалась. Вакуум.
Кроме… Да, вот именно – кроме Яши, сына Карбера Ефима, городского прокурора. Моего закадычного друга. Который, конечно же, отлично знал, что произошло. А может, и больше других знал об этом. Но, тем не менее, в наших взаимоотношениях не переменилось ничего. Так же общались, так же играли. В том же дворе, кстати, который к прокурорскому особняку прилегал. Более того, по-прежнему продолжал бывать в доме у Яши. И его мама, тетя Фаня, как ни в чем не бывало, продолжала меня привечать, кормить. И когда бывал дома дядя Ефим, прокурор, человек суровый, то в его со мной общении тоже перемен не замечалось. А ведь уж кто-кто, а прокурор знал о моем отце больше остальных. Но тема эта не возникала никогда.
И, представьте, не менялось ничего целых два года. Уже давно, думается, и кости сгнили многих жен «изменников Родины», след простыл их детей. А наша троица, члены семьи «изменника» Иосифа Штейнберга, продолжала влачить не больно-то сытое и счастливое существование. Но – в Тирасполе! В Тирасполе – а не в АЛЖИРЕ, как сокращенно именовался Актюбинский Лагерь Жен Изменников Родины. И два года мы с Яшкой были неразлучны, и дом его – открыт был для меня.
А потом произошло чудо! Папа вернулся! Кроме него – никто. А он – вернулся! Он выдержал все пытки и ничего не подписал. А когда заменили Ежова на Берию, в 1940 году ночью вернулся домой мой папа, мой самый лучший из отцов, память о котором умрет лишь вместе со мной. Чью фотокарточку ношу я с собой всегда. И портрет его всегда же над моим письменным столом смотрит со стены на своего старшего сына. А я смотрю и говорю ему: «Я здесь, я еще живой, папочка. Смотрю на тебя, я с тобой, думаю о тебе, значит – и ты еще живой. Мы, пока я здесь, будем вместе».
Я даже свою карточку в форме подклеил ему к сердцу. На портрете. Где и он в форме кавалеристской. Чтобы были вместе два офицера. Хотя бы так…
Папа иногда ночью, тихо-тихо, под одеялом рассказывал маме о том, что происходило с ним в течение этих двух лет. Я улавливал только урывки. Хватало, впрочем, чтобы холодеть от ужаса. Но все это – не для моих ушей. А мне он сказал однажды: запомни, сынок, маму и тебя с братом, спас отец твоего друга Яши. Запомни это, но ему – не говори. Никогда. И никому, и никогда, даже намеком. Знай, помни, если сможешь – отблагодари. Но – тайком. А то, можешь и погубить их за доброе дело. Я запомнил. Я и сейчас – помню.
Папа уже вскоре вернулся на работу. С понижением, правда. Начальником линейно-технического узла связи – ЛТУ. Почему запомнил? Да потому, что весной того года наши войска вошли в Бессарабию. Образована была Молдавская ССР. И ЛТУ перевели в город Бендеры на правом берегу Днестра. Там поселили нас в особнячке какого-то богача. Которого вместе с другими «враждебными» элементами увезли эшелоном в Сибирь. Знакомая ситуация. Пережили уже такое. И в любой миг произойти могло снова. Такие были времена фантасмагорические.
Тогда, в особнячке этом впервые узнал, что такое унитаз, ванна и другие предметы элементарной цивилизации.
Недолго, впрочем, пользоваться пришлось – началась война. А потом была эвакуация, военная служба, гражданская журналистика. И наконец – эмиграция.
Множество людей прошло через такую жизнь. Как, впрочем, и у всего почти поколения моего. Но, вот, с кем повстречаться не довелось – со спасителем нашим, Ефимом Карбером, – нет, не случилось. Не суждено мне было завет отцовский исполнить…
Марк ШТЕЙНБЕРГ
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
