Один мой дед был большевиком, другой — нэпманом.
Деду Даниле в 20-е годы было около 30. Он владел московской колбасной фабрикой. Судя по тому, что они держали свору такс, — не маленькой. Дрессировали такс так: в бочку с голодной крысой бросали щенка. Если он побеждал, то превращался в непревзойденного крысолова.
Думаю, во времена нэпа большинство московских фининспекторов, следователей ГПУ и нэпманов ходили в одну и ту же синагогу. Помните, как в «Записках следователя» Льва Шейнина? Приходят к нэпману со шмоном:
— Мы знаем, что ты прячешь бриллиантовые серьги по 2 карата на ухо.
— Товарищ оперуполномоченный, смилуйтесь! У меня дочь Двойра в девках засиделась. Все знают — не красавица и не семи пядей во лбу. Наконец, посватался к ней жених, хороший парень. Серьги — ее приданое. Я вас, как еврей еврея прошу: дайте ей хотя бы под хупой в этих серьгах постоять.
— И я вам, Арон, как еврей еврею кое-что имею сказать: жених — наш человек.
Полагаю, нэп и нэпманов начали душить налогами, а уж после стали физически истреблять как классово чуждый элемент. О дне, когда к нему должны были прийти с обыском и арестом деда Данилу предупредил кто-то из друзей или тех, кто был у него «на кормушке». Дед решил рвать когти. Но на руках у него жена, два пацана 7 и 5 лет и трехлетняя дочь. Зашли в контору:
— Данил, нам стало известно, что ты планируешь бежать из Москвы.
— Да вы что, товарищи! Куда бежать? Я производство расширяю. Вот вам налоговый взнос. Заходите еще через пару недель, я вам все до конца квартала вперед выплачу. Те смотрят на фасад, а там бригада нанятых дедом маляров здание фабрики перекрашивает. Это, плюс пачка денег на столе. Подумали: да куда он денется? Через две недели еще бабла срубим. Ну не псих же он, в самом деле, на маляров тратиться, если бежать собрался. Ушли. Той же ночью дед исчез из Москвы.
Так оказалось, что мой отец рос на окраине Тбилиси, в бандитском районе Нафтлуги. По странному совпадению, в нем же позже располагался госпиталь ЗАКВО, где он работал. Начинали трудно. Нажитое нэпманством богатство дед бросил на документы, взятки и билеты. У него было чутье на выживание, и он умел всё поставить на кон. В 20-е, судя по фотографии, он отдыхал на одном из курортов Германии. Мог остаться. Но передумал. Что стало с евреями Германии в 30-е, хорошо известно. Со временем дед устроился бухгалтером на тбилисскую фабрику сельхозкормов и сказочно разбогател на… свиньях. Схема была простая. В грузинскую деревушку привозили поросенка. Договаривались с крестьянином: будешь приезжать на фабрику за бесплатным кормом. Его хватит, чтобы вскормить и нашего, и одного из твоих. Через полгода приедем забирать свинью. Сбывать мясо, естественно, прибыльнее, чем п…ь с фабрики силос. Дед даже статью опубликовал в соавторстве с каким-то грузинским сельхозакадемиком — об оптимизации состава кормов в животноводстве. Сам свинины не ел. Был членом третейского суда, щедро жертвовал на синагогу. Тем, у кого не было денег на обрезание, оплачивал процедуру. За это ему давали держать малыша на руках, что считается мицвой и индульгенцией от грехов. Он знал множество талмудических и светских баек. При случае умело вкраплял их в беседу. Старший сын, 19-летний Сёма, погиб в первые дни войны. Мой отец, которому ещё не было 18, рванул на фронт. Закончил войну в Берлине, лейтенантом, вся грудь в орденах. Вернулся в Тбилиси, запил. Дед сначала отдал его в подмастерья знаменитому зубному технику, а через год, когда отец всё умел делать руками, отправил учиться в Москву.
Отец закончил 3-й Медицинский. Стал стоматологом. Фронтовой офицер, шутник, жгучий брюнет, он крутил романы со всем, что движется. Тетка Сара вспоминает, как он как-то завалил в гости с Плисецкой. Два года по распределению отец проработал директором стоматологического техникума в Пятигорске. А после встал выбор: назад в Москву к друзьям и кузенам или в Ленинград, откуда мама и мамина родня. Но дед Данил не был готов потерять второго сына. И он начал торг:
— Ты можешь делать всё что угодно. Но, если вернешься в Тбилиси, я оставлю тебе свою квартиру (себе с бабкой он строил кооператив), в ней мы оборудуем зубоврачебный кабинет. Я полностью оснащу его всем самым лучшим. Тебе останется только приехать и начать частную практику. Первый год не придется покупать ни одного сверла. И отец клюнул. Днем он работал стоматологом в поликлинике ЗАКВО, а вечерами зарабатывал в своем кабинете. Дед устроил так, что на видном месте у поворота в наш переулок висело объявление «Врач-стоматолог и проч., и проч.». Отец волновался: а что если пациенты не придут? «Первые несколько месяцев назначай всех на один и тот же час, — посоветовал дед. — Пусть люди видят, что в твоей приемной очередь».
Первая байка Данила
В уездный город N приехал молодой врач, отучившийся в Европе. Первое, что он сделал — нанял дорогой экипаж с кучером. Он останавливался перед самыми богатыми домами города, входил в подъезд, проводил в нем около получаса и отправлялся дальше. «Видимо, он очень хороший врач, раз его услугами пользуются такие люди, — решили жители города, — и лошади у него холеные, значит, он неплохо зарабатывает».
И стали приглашать его на визиты. Так он, будучи, к тому же, прекрасно образованным, со временем, весьма преуспел.
Вторая байка Данила
У богатого негоцианта была дочь, которой взбрело в голову, что, когда она спала на лужайке, в ухо к ней забрался лягушонок. Это служило причиной нестерпимых головных болей. Негоциант возил ее от одного светилы к другому. Все они заглядывали девушке в уши и в один голос заявляли: «Никаких лягушат там нет». В конце концов, один старый лекарь, осмотрев больную, увидел в ухе лягушонка. Он предупредил, что извлечь его — дело непростое. Девушка не должна шевелиться, а лучше всего, если она уснет. Он поставит у ее уха блюдце с молоком и земляникой и будет ждать. Когда девушка проснулась, лекарь показал ей лягушонка, которого его ассистент принес с соседнего пруда. Головные боли прошли.
Моя тетка Сара была завучем в одной из элитных московских французских школ. Жертва материнской любви — говорила она о себе. Мать её Рахиль была младшей сестрой моей очень красивой, но глупой бабки со стороны отца. Она была похожа на мышонка с номером «Нового мира» или «Роман-газеты», прилипшим к ее старческим коленям. Как-то Данил, который сам много читал, восхищаясь её эрудицией, заметил:
— Во-первых, не понимаю, как у одних родителей могли вырасти настолько разные дочери, а, во-вторых, представляю, каких вершин ты могла бы достичь, если бы где-нибудь серьезно училась. А, впрочем…
Третья байка Данилы
В одном уездном городке жили два брата. Старший — удачливый бизнесмен. Младший — растяпа и неудачник: за что ни возьмётся, всё из рук валится. Любое дело, в которое его пытался пристроить брат, он умудрялся разорить. В конце концов, брат нашел ему должность шамеса — мелкого служки в синагоге, в обязанности которого входило переворачивание страниц во время молитвы. Но младший, не умея читать, не вовремя перевернул страницу, за что и был с позором изгнан.
– Всё! — сказал старший брат. Нет больше моих сил. Вот тебе два мешка пшеницы, иди куда знаешь и больше ко мне за помощью не обращайся.
Младший был чемпионом среди растяп, и даже эту пшеницу он умудрился рассыпать по дороге домой. Но, на удивление, она взошла и дала сказочный урожай. На следующий год — ещё один, потом ещё и ещё… Младший стал одним из крупнейших зерноторговцев Европы. Как-то в Париже, увидев на витрине колье за 100 тысяч франков, он зашёл в ювелирный магазин и попросил доставить его в отель с букетом цветов и открыткой для своей жены.
– Хорошо, — обрадовался ювелир, увидев перед собой не торгующегося покупателя. Оставьте расписку.
– Расписку я вам не оставлю.
– ?
Ювелир решил рискнуть. Назавтра ему доставили всю сумму.
Через неделю ювелир, узнав зерноторговца на приеме у премьер–министра, подошел к нему и спросил:
– Скажите, чем объясняется такая странная прихоть — не оставлять расписок?
– Это не прихоть. Я не умею писать и читать.
– Б-же! Такой человек! Представляю, кем бы вы могли стать, если бы знали грамоту!
– Я бы стал шамесом, — улыбнулся зерноторговец.
А дед Носон вырос в семье управляющего лесозаготовками. Учился в местной гимназии, попал под влияние социалистов. В 16 лет подбил рабочих лесопилки на забастовку. Отец умолял не губить себя, его, будущее семьи. Напрасно. В 18 лет, за год до революции, дед стал членом ВКП(б). Возил через границу листовки и партийную литературу. Как-то лежал на верхней полке, под головой рюкзак, в нем номера «Искры», прокламации, наган, а внизу обсуждали, что Распутин и жиды сгубили Россию. «Да-а!» — согласился блондинистый дед, косящий под латыша. Бабушка вспоминала, что их городок Жлобин Гомельской области несколько раз за месяц переходил из рук в руки.
То белые — перевешают красных, синих, зеленых, перетрахают всё, что можно и нельзя, водрузят свой флаг на городской управе. Наутро просыпаешься — город взял атаман Орлик. Флаг сорвали, всех перетрахали, перестреляли белых, красных и зеленых. Через неделю красные вышибли Орлика, всех перевешали, кого могли перетрахали. И так по кругу. 20-летний дед пленил 17-летнюю бабку, как она шутила, вороным конем, самым большим маузером и абсолютным бесстрашием. Бури Гражданской утихли, семья перебралась в Питер. Заняли коммунальную квартиру, в которой когда-то проживал Ф. М. Достоевский. Бабка вспоминала, что, увидев на Литейном автомобиль, дед восхищался: «Скоро у нас будут тысячи, десятки тысяч автомобилей!» «Носон, — говорила практичная бабка, — в Гостиный Двор завезли свитера — импортные, шерстяные, по талонам. Ты старый большевик, тебе не откажут, тебе полагается, в конце концов!»
«Ничего, — говорил дед, — я пока в старом могу походить. Не на всех у нас пока хватает добротных теплых вещей. Но скоро наступит время, ты увидишь, Сима, как мы заживем!» Мелкобуржуазная Сима только плечами пожимала. Нарожала этому утописту двух дочерей и стала ждать лучших времен.
Дед работал старшим мастером цеха Путиловского завода. Был у него начальник и друг Николай, одинокий мужик лет сорока, большевик, герой Гражданской, главный инженер. Он часто заходил к бабке с дедом пообедать, любил её борщ. После убийства Кирова он мрачно сказал: «Носон, о тебе сегодня приходили справляться в отдел кадров. Увольняйся». Дед Носон к тому времени, уже, видимо, не очень верил, что у всех скоро будут красивые свитера, и уволился. А спасший его Николай через две недели исчез без следа. Потом дед участвовал в обороне Ленинграда, был ранен и, не дожив нескольких месяцев до моего рождения, умер в 1956 году.
Бабушка росла озорным, всеми любимым ребенком. Родители умерли рано, и в 4 года она осталась на попечении пяти братьев и сестры.
Старший, Симон, начал хлебопекарное дело и, по словам бабушки, очень красиво курил папиросы. Зяма славился тем, что гнул подковы, рвал цепи и опекал сирых и убогих. По пятам за ним бегал местный сумасшедший. Беня был авантюрист. Он продавал и покупал контрабанду и вечно строил грандиозные планы. В конце концов его посадили. Кажется, на год. Но Беня знал, что сумеет бежать. Со стены тюрьмы его сняла пуля конвоира. После него осталась малолетняя дочь, которая выросла в мою тетку Берту, преподавателя математики одной из московских школ, спекулянтку, авантюристку и б… — в хорошем смысле слова. Соломон славился не столько умом, сколько умением «наводить порчу» на рекрутов царской армии. За умеренную мзду он заводил добровольную жертву в сарай и кому выдавливал грыжу, кому ломал большой палец правой руки. Когда призывная очередь дошла до Соломона, он поступил хитро: расковырял на голени рану и стал подсыпать в неё соль и порох. Его положили в лазарет, где за месяц рана так и не затянулась. К концу этого месяца началась революция, и Соломона послали на все четыре стороны. Рана так никогда и не зажила. Гирш был младшим партнером Симона в бизнесе и, говорят, был настолько красив, что женщины заходили к ним в булочную только ради того, чтобы на него посмотреть. Он мало кому отказывал.
Бизнес, кстати, пошел, и зерно перед революцией они покупали вагонами. Был контракт с белорусами-мукомолами. Но «контракт» — громко сказано. Купля-продажа часто осуществлялась «ударом по рукам». Слово и репутация тогда ещё много значили. По пятницам из белой муки пекли халы — и на продажу, и бесплатные, для бедных, чтобы все могли отметить шабес достойно, по-людски. Когда бабушке было лет пять, на постой к ним поселили усатого капрала (может, польской армии, не знаю). Бабушка его побаивалась, а однажды, играя в его комнате, опрокинула бутылку со «святой водой», стоявшую на подоконнике. Этой водой усатый капрал каждое утро полоскал горло, приговаривая, что она очень полезна и спасает его от всех хворей. Бабушку охватил панический ужас: теперь капрал заболеет и умрёт, придут казаки с нагайками — и всем не поздоровится. Нашлась старшая (на 2 года) сестра Суля (Суламифь). Девочки налили в бутыль обычную колодезную воду и стали ждать. За оздоровительной процедурой капрала на следующее утро напряженно следили две пары широко раскрытых детских глаз. Капрал так же пригубил, так же крякнул и так же, как обычно, похвалил целебность воды. Возможно, именно поэтому бабушка выросла атеисткой, а Суля, став врачом, широко использовала эффект плацебо.
В том же примерно возрасте бабушке заказали новые ботинки. «Ты, какие хочешь, со скрипом или без?» — поинтересовался местный сапожник. «Со скрЫпом!» — выдохнула бабушка. «Ну тогда неси сахар», — серьезно сказал ремесленник. И бабушка несколько раз бегала в сапожную мастерскую, чтобы следить за тем, как продвигается работа и добавлять куски сахара, которые, по ее соображениям, сапожник втирал в коричневую кожу, чтобы ботиночки получились как можно более скрипучими.
Суля поступила в медицинский. У неё был бурный роман с известным питерским адвокатом, в прошлом бундовцем, Минкиным. Она сделала от него поздний аборт. Её муж Семен Антонович Ленский, военный инженер, крепкий кряжистый мужик, с которым она прожила 50 лет и ездила по городам и весям нашей необъятной родины, был моложе её на семь лет. Но он этого не знал, как и причины того, почему у них не было детей. В коммунальной квартире на Казначейской они занимали большую светлую комнату. В ней по четвергам собирались сослуживцы Семена Антоновича играть в преферанс. Как-то Семен Антонович проиграл карманные золотые часы «Брегет» конца XIX века, которые Суля втайне от него выкупила. Перед моим отъездом из совка она дала их мне на дорожку. Маму мою они любили, как дочь, а меня — как внука.
Мне, кстати, в жизни повезло — «как внуком» я был для многих и, в первую очередь, для наших тбилисских соседей этажом ниже — Евгении Адольфовны и Валентина Ивановича Тулашвили. В детстве я любил сидеть на подоконнике в кабинете отца и наблюдать, как он лечит зубы Евгении Адольфовне. Это была удивительная пара. Чудом уцелевшие осколки старого режима. Она — худая, плоская, как жердь, для развлечения переводила с французского всё, что могла найти в местной библиОтеке (именно на «о» она почему-то делала ударение). Отец её держал сенбернаров, и последний из них умер на его могиле. В их темной квартире всегда вкусно пахло кожей, книгами, какими-то химикатами (Валентин Иванович работал фотографом в Музее искусств Грузии) и кексами с корицей. Иногда у них собирались странные люди и листали неизвестно откуда взявшиеся журналы «National Geographic», а по воскресеньям сквозь шипение глушилок слушали «Голос Америки». Они приучили меня читать хорошие книги, дарили редчайшие издания из своей библиотеки, кропотливо прививали вкус к литературе о животных и путешествиях в экзотические страны. Я в ту пору твёрдо знал, что вырасту мореплавателем и натуралистом. Родни у них не было. Сын-скрипач в 40-летнем возрасте то ли умер, то ли исчез. О нем никогда не говорили. Валентин Иванович был из тех грузинских аристократов, которые не говорят по-грузински. Это был гладко выбритый подтянутый красавец-старик. После революции он несколько лет жил в Швеции. Евгения Адольфовна его безумно любила и ревновала. Когда он, по просьбе жившей в нашем доме бывшей актрисы Лидии Ивановны Сизовой, что-то ей приносил или чинил, Евгения Адольфовна шипела: «Он опять пошел к этой проститутке!» По выходным Валентин Иванович ходил в походы. Благо, практически от любого района Тбилиси, до горных троп было меньше часа на автобусе. Евгения Адольфовна умерла первой. На похороны пришла красивая пожилая грузинка. Оказалось, у Валентина Ивановича был дом в Сололаки. В нём много лет жила эта женщина. И Валентин Иванович ходил не только в походы. Надеюсь, Евгения Адольфовна об этом не знала. Она никогда не выходила за пределы нашего переулка. Целовала она меня всегда в затылок — говорила: «моё местечко». Валентин Иванович умер уже после нашего отъезда. Говорят, от холода. Помимо прочего, он научил меня никогда не оставаться в долгу. «Если ты никому не обязан, — говорил он, — это добавляет некоторую степень свободы». Я это запомнил на всю жизнь.
Иллюстрации: художник Владимир Любаров
Самуил ЛЕВИН
http://literratura.org/issue_prose/2458-samuil-levin-nashi.html
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
