«Жидовский гений», или Театр Аркадия Райкина

Впрочем, он не страдал какой-то особой скромностью. Думаю, он любил себя не меньше, чем его любили другие. Больше себя самого он любил только своих детей. Но это — национальная черта… А вообще, Райкин был «человек своего времени». Так, ему не давало покоя то обстоятельство, что он остается народным РСФСР, тогда как какому-то Тютькину, которого никто не знает, присвоили народного СССР.
– Фамилия Райкин, — пробовали его утешать, — выше любого звания.
– А мне даже в Англии, — возражал он, — говорили: «У вас там, в СССР, есть звание повыше народного РСФСР?»
В устах англичан это звучало похвалой: значит, он не придворный кремлевский шут, а опальный артист. Но Райкин-то знал, почему опальный. Когда ему предложили гастролировать на сцене только что построенного Дворца съездов, и мы уже предвкушали поток гонораров с шести тысяч мест, Аркадий Исаакович отказался наотрез:
– Еще Никита забежит в перерыве между заседаниями, и ему вожжа попадет под хвост.
Напрасно его убеждали, что Хрущев — не Сталин: когда ему Тимошенко режет правду-матку и Рудаков поет «А в отдельных магазинах нет отдельной колбасы», — Никита только делает ладушки.
– Хрущев — не Сталин, но и я — не Тимошенко, — отвечал Аркадий Исаакович. — Что Тарапунька сказал — сказал народ, а что сказал Райкин — сказал еврей-интеллигент.
Спорить было не о чем: оттепель, хотя и ввел этот термин в обиход еврей-интеллигент, началась для всех, кроме евреев-интеллигентов. И программа, над которой мы тогда работали, не случайно называлась «Время смеется», а не «Время смеяться».
– По-моему, у нас тут набирается миньян, — сказал Райкин, рассматривая макет афиши: «режиссер Бирман, художник Лидер»… еще и ты… — он посмотрел на меня, — Айзенштадт… Хоть бы кто-нибудь для конвоя…
Последнее из анекдота, рассказанного Утесовым:
– Вы знаете, сегодня в Одессе был суд. На скамье подсудимых Рабинович, Нухамович, Лейзерзон, Зильберман…
– А что, русских там совсем не было?
– Почему? Были! Для конвоя.
Так вот: для конвоя выдвинули меня. С подачи Райкина я начал изобретать псевдонимы:
– Амаров.
Не понравилось:
– Это что-то рыбное.
Тогда я придумал — Азов, с ударением на «о». Не русская, не еврейская фамилия — явный псевдоним.
– Ударять будут не по «о», а по морде, — пообещал Райкин.
И верно: ударение перескочило на первый слог, и я остался при русской фамилии на «ов». Но кого это тогда бодало? Речь шла не об опусах «под себя». Райкина не спрячешь в стол, чтобы потом вытянуть из стола с наступлением эпохи гласности. И мы, профессиональные «критиканы», не то что фамилию готовы были поменять, но и жен, детей, квартиру, прописку… род… пол… лишь бы протащить шило в мешке. К тому же до Райкина доходило: на нас готовят погром. Некий весьма высокопоставленный театровед в штатском, который даже среди черносотенцев считался антисемитом, уже сидел в министерстве культуры, вытряхивая из редакторской корзины даже те материалы, которые не пошли. Он имел твердую установку бить народного любимца не прямым в челюсть, а финтом, чтобы и капитал приобрести, и невинность соблюсти, и рыбку съесть, и… — словом, по-партийному.
Так что в результате не где-нибудь, а в центральной партийной печати появилась статейка о том, что Райкин, видите ли, неосторожен в выборе авторов. Так этот стрелок-вохровец рикошетом от авторов бил по артисту: народ-то без него не догадывался, что и Райкину кто-то пишет. «Райкин сказал»… А если не Райкин, а какие-то авторы — надо еще разобраться, кто такие. Коли на клетке льва написано «Собака» — это одно, а если «Доберман» — совсем другое… Короче, читаем в той газете, что авторы бывают разные: Азов — вообще душечка, Амаров (тут он меня принял за узбека) и так и сяк, а все зло, ясное дело, от таких, как Айзенштадт… И пошел, и пошел «строить горку» (это райкинский термин — так он строил свои номера: начинает с ерунды и нагромождает до абсурда). Неразборчивость в выборе авторов, по мнению рецензента, довела Аркадия Исааковича до того, что он замахнулся на самое дорогое и священное для русского человека, то есть на что бы вы думали? На… дурака!
Это было уже что-то новое. Раньше дураки либо помалкивали в тряпочку, либо кивали на других дураков. А тут у Райкина, в нашем «Монологе попугая», были такие слова: «Я, конечно, дурак, но меня не снимут с занимаемой жердочки. В крайнем случае подыщут умного заместителя».
Если учесть, что все евреи к тому времени перешли в заместители к национальным кадрам, а наш рецензент, как на грех, был главным редактором, а не заместителем, то он, естественно, стал взывать к милосердию: разве дурак виноват, что он дурак?! Дурак — это просто больной человек! И не грех ли артисту-гуманисту насмехаться над больным человеком?!
Райкин на то ответил: «Дурак — не болезнь, а должность. Назначьте меня министром здравоохранения — я тоже буду дурак».
Но где бы он отвечал, в каком печатном органе, если бы на одной из должностей не оказался умный человек?

Зять самого Хрущева, в то время всесильный Аджубей, редактор «Известий», выступил в защиту Райкина. Впервые «Известия Советов депутатов» долбанули орган ЦК — и критик схлопотал… чуть было не сказал «по мозгам».
Но и критика тоже можно понять: он своим антисемитским нутром чуял, что Райкин относится к дураку как-то не по-русски. Артист никогда не «валял дурака» и не строил «ваньку». О каких бы «расейских» благоглупостях ни шла речь, грустные еврейские глаза неизменно вопрошали: кому это надо и кто это выдержит?..
А если к «промблеме», без которой он на сцену не выходил, прибавить популярность Райкина да помножить на эффект, скажем, монопольного телевидения в руках услужливого дурака, представляете, что получится?..
Идет передача из Дворца съездов. Концерт, посвященный окончанию очередного эпохального съезда партии. Райкин читает наши басни, потом снова выходит на сцену с авоськой:
– Разрешите выступить в прениях. Хотя я не делегат, а натуральный зверь — волк. Случайно в Москве оказался в командировке. Вот кое-какие продукты купил — волка ноги кормят… Ну и услышал — тут артисты басни рассказывают про меня. Эзоповский язык называется. Чтоб на бессловесного зверя спихнуть ответственность. Еще и объявления пишут: «Зничтожайте волков!» Волк скотину режет. Я, значит, режу… А ты? — Райкин начинает искать глазами кого-то в зрительном зале — и услужливое телевидение подставляет крупный план Хрущева, который впервые в истории сидит не в ложе, а в первом ряду. — Может, ты, — спрашивает «волк», — всю скотину перерезал?
Хрущев ищет кого-то в зале у себя за спиной.
– Ты не оглядывайся, — одергивает его артист, — ты на себя оглянись.
У нас, естественно, темно в глазах: мы на Хрущева не рассчитывали, когда писали «не оглядывайся»; предполагалось, что весь скот в стране перерезали отдельные нерадивые очковтиратели из Рязанской области…
– По-твоему, волк разменял всех коров на квитанции? — продолжает допрашивать артист генсека. — Или, может, ты?
Телевидение не сводит очарованного объектива с обожаемого руководителя, а Хрущев вот-вот шею свернет, высматривая у себя за спиной: на кого там указывает Райкин?..
– Нет, ты не оглядывайся, — ты на себя оглянись! — повторяет Райкин, пока холуйское телевидение показывает могучий загривок обожаемого генсека.
– Так, может, не меня надо зничтожать, а…
Артист снова смотрит в зал, наши жены сушат для нас тюремные сухари из черного хлеба, поскольку белый исчез вместе с мясом…
– Ты не оглядывайся, — говорит волк генсеку. — Ты на себя оглянись.
Гробовая тишина в зале Дворца съездов. Кажется, Райкин впервые в жизни уйдет со сцены под стук собственных каблуков… Но тут сам Хрущев включает свои натруженные ладони — и цвет коммунистов страны начинает дружно «делать чапчики».
На сей раз пронесло. Но все же не зря «еврей-интеллигент» предпочитал не засвечиваться под сводами Дворца съездов. Сперва надо было «пробить» спектакль, а потом уж «истину царям с улыбкой говорить». Поэтому каждую свою новую программу Аркадий Исаакович еще до показа начальству прокатывал на периферии, чаще всего — в Одессе. Если Лев Абрамович Кассиль был у него консультантом по литературе, то одесситы, должно быть, — по смеху. А уж смех… Короче: одну нашу миниатюру, тоже на хрущевскую тему, он выбросил после первого представления. Одесситы еще не успели доаплодировать, а Райкин уже за кулисами сдергивает парик:
– Все! Я этого делать не буду!
– Но почему? Они так смеялись!
– Они так смеялись, что у меня — мороз по коже.
…Через два года мы с Тихвинским вынули эту сценку из стола и прочитали на вечере в Доме журналистов. Называлась она «Семь Робинзонов на одного Пятницу». На сцене, как следовало из ремарки, сидел президиум некоего совещания, состоящий из голых людей, прикрывающих портфелями библейские места… Выяснялось, что буря, внезапно прервав прения, занесла их на необитаемый остров, где несчастные жертвы уже доедают портфели с монограммами, папки с документами и даже шнурки от папок. Оставалась лишь одна надежда: на товарища Пятницу, которому наши Робинзоны доверили сельское хозяйство, отдали все свои удобрения. И вот пришел срок товарищу Пятнице накормить собрание.
– Товарищи жертвы! — начинает Пятница свой отчетный доклад. — Мною выращена выдающаяся цифра урожая: аж двести центнеров на гектар.
– Ничего, все съедим! Мы — голодные!

– Товарищи жертвы! Цифра «из расчету»! А фактически мною засеяна одна лунка. Но зато с нее выросла выдающаяся свекла, которая пошла в пищу мне лично…
Естественно, шум: «цифру» не съешь, но импорту жратвы не закупишь — необитаемый остров. Что остается?.. «Выборы лица, предназначенного к съедению»… И, понятно, решают съесть товарища Пятницу!..
…Но тут его толкают в бок:
– Товарищ Пятница, вам присваивается звание Героя Социалистического Труда, а вы спите на собрании.
Так что все кончается благополучно для Пятницы… Два года назад. А на этом вечере в Домжуре, после чтения, к нам подошел один журналист-«правдист», вращавшийся, видимо, в высочайших сферах, и доверительно спросил:
– Как вы пронюхали, что Хрущева съели?
– Ка-ак с-съели?!
– Ну ладно, не прикидывайтесь. Только вчера — на Политбюро. Небось, всю ночь сочиняли эту вашу хохму.
Так и не поверил, что Райкин уже показывал два года тому назад в Одессе, как члены Политбюро будут съедать Хрущева…
Но ролью пророка в своем социалистическом отечестве он, как мы знаем, тогда не соблазнился, хотя совершил, на мой взгляд, куда более смелый, просто безумно смелый поступок: сбросил маски!.. То есть отказался от «картона», как он это называл, — носов, усов, бород, паричков, деталей костюма — словом, от мгновенных трансформаций. Мы с Тихвинским до того расстроились, что я бухнул в сердцах:
– Может, вы и талантливый актер, но не самый умный человек (это ему-то, которому в глаза говорили «гениальный Райкин!»). Острить со сцены может и другой артист, а смена масок — жанр Райкина!..
Он, как обычно, склонил голову к плечу и скосил на меня глаз, как петух на червячка:
– Кто из нас Райкин?
Ничего, кроме культа собственной личности, мы в таком его ответе тогда не углядели. И напрасно: путь каждого Художника — дорога к самому себе. Кто бы и как бы для Райкина ни писал — Райкин все равно выносил на сцену свою совершенно неповторимую индивидуальность. Ну и, конечно, свой райкинский юмор, который в «картоне» не нуждался.
Как-то мы приволокли Аркадию Исааковичу материал, казалось бы, вполне райкинский: и смешной, и проблемный, — а он говорит:
– Не пойдет.
– Почему?
– Вы смеетесь над тем, что и так смешно. А смеяться надо, когда плакать хочется.
Тогда-то впервые оно и возникло — смутное ощущение, что здесь у Райкина не эстрада, на которой мы до этого зубы съели, а еврейский театр. Значит, его еще не до конца истребили?.. Хотя… Разве Райкин для одних лишь евреев старался? Или даже для одних интеллигентов? Он в свое время не сработался с таким тонким мастером, как Марк Розовский, именно потому, что, как он сказал, «мой зритель — все: от слесаря до профессора».
Да и начальство постаралось сделать вид, что никакой природы в природе не существует — Аркадий Райкин человек без национальности. Отчество Исаакович одно время чуть ли не сам Главлит изымал — Управление по охране государственных и военных тайн в печати. Максимум — инициалы: «А. И. Райкин».
Как-то в номер Райкина в гостинице «Москва» вваливается толпа командированных с бутылками: «Аркадий Иванович тут живет?» Аркадий Исаакович спрятался: для него их бутылки были страшней гранат — он, как спортсмен, держал форму для выступлений. Гости смертельно обиделись:
– Зря он отказывается выпить с народом!
Впрочем, в гостинице «Москва» номера для народа не бронировались. Скорей всего, это были слуги народа, те, что как в песне: «вышли мы все из народа», но так и не вернулись…
И все же природа оказалась сильней самого Главлита. Время неумолимо выпячивает наши национальные черты. Конечно же, Райкин проявил безумную для артиста смелость, сбросив маски, когда ему уже стукнуло пятьдесят. И, естественно, чем больше он старел, тем меньше оставлял сомнений своим бесчисленным болельщикам: тот, на кого мы молимся, — еврей. Уже бессмысленно, да и неприлично стало скрывать его отчество — Исаакович — в печати, уже пошли слухи-сплетни, нас стали спрашивать: «Правда ли, что Райкин нафаршировал свою тещу бриллиантами и переправил в Израиль?» Но билетики на Райкина по-прежнему рвали из рук. И слухи-сплетни, и дурацкие вопросы — все говорило о том, что популярность Райкина только растет. В конце концов, русскому человеку оказалось «без разницы»: Иванович или Исаакович — лишь бы почище уделывал Сергеичей, Ильичей, Кузьмичей… Антисемитам оставалось лишь утираться, властям — присваивать артисту звания, навешивать лауреатские медали к юбилеям — Золотую Звезду, такую же, как себе. Рыцарь с поднятым забралом победил. Хотя, может быть, слишком поздно: спины товарищей Ждановых, Сусловых, Ильичевых, Толстиковых заслоняли от нас лицо артиста в его лучшие годы. Это трагедия не только его, но и нашей жизни. У нас не будет другого Райкина. У Кости — своя дорога и даже свой театр. И еврейский театр в России появился. Евреев стало меньше — театров больше. Поют, танцуют, играют на двух еврейских языках.
И все же, кто был на райкинских спектаклях среди райкинской публики, вспомнит совсем другое. Для меня, например, он — как еврей-скрипач на русской свадьбе. Только свадьба пошире, и скрипка куда слышней.

И, странная вещь, пьяницы протрезвели, присмирели хулиганы — русский смотрит на еврея, и ему не хочется быть антисемитом, а хочется еще и еще раз на этого еврея хоть краем глаза взглянуть.