Окончание. Начало тут
Альфа сел рядом со мной, и мы на несколько минут погрузились в воспоминания.
– Лечу в Париж, — продолжил он разговор. — Через час вылет.
В голове у меня пронеслась шальная мысль.
– Альфа, — сказал я. — Ты сможешь взять у меня письмо и сдать его на почту в Париже?
Голос у меня дрогнул. Альфа внимательно посмотрел на меня.
– Не волнуйтесь, профессор, — он положил руку мне на плечо. — Давайте ваше письмо.
Вынув из кармана злосчастную пачку крамольных листков, я написал на обороте последней страницы «Париж. Журнал “Континент”» и, немного подумав, написал сверху первой — «Станислав Верчинский».
Альфа тут же спрятал их в своем объемистом портфеле.
Мы еще немного посидели молча, а потом Альфа встал и протянул мне руку:
– Оревуар, мон ами, — блеснув белоснежной улыбкой, сказал он и вышел из штурманской.
Когда я вернулся в пассажирский зал, уже объявили регистрацию на рижский рейс. Едва я отдал посадочный талон и отошел от окошка регистрации, как сидевшая за ним женщина схватила телефонную трубку… При посадке я встал в самом конце недлинной, правда, в этот поздний час очереди. Мужчина за стойкой, судя по нашивкам, сам начальник смены, не вернул мне, как это делалось обычно, мои документы, а положил их на свой стол и указал мне на контрольную рамку:
– Прошу, — и добавил: — С портфелем…
Едва я вошел в рамку, грянул оглушительный звонок. Тотчас же появились двое крепких парней в штатском и сопроводили меня в комнату личного досмотра. Когда досмотр наконец закончился, снова появился начальник смены, неся в руке мое удостоверение и служебный билет.
– Извините, служба… Нам дал сведения очень серьезный источник, что вы транспортируете наркотики.
– Вам что, и фамилию мою назвали?
– Точно так. И маршрут вашего следования… Прошу поторопиться. Мы отложили на 15 минут закрытие дверей самолета…
Уже в самолете я понял, почему поводом для моего задержания послужила легенда о наркотиках. «Антисоветские материалы» с лихвою бы окупили их отсутствие, да и не пришлось бы объяснять, откуда стало известно о стихах.
Это приключение закончилось без видимых последствий, но в следующем учебном году у меня «вежливо» отобрали учебные часы на иностранном отделении.
Через полгода в адрес библиотеки училища пришла бандероль из Мали. Бандероль сопровождалась оплаченным заранее уведомлением о вручении, которое следовало отправить обратно: «Г-ну Альфе Сидибе. Бомако…», поэтому на почту пригласили заведующую библиотекой, и она расписалась в получении. После этого бандероль тут же вскрыли и конфисковали ее содержимое: парижский журнал «Континент».
В «Новом мире» мои стихотворения так и не появились, но зимой 1976 года в «Альманахе советской поэзии» на отдельной странице было напечатано маленькое стихотворение из оставленной мною в Лобне тетрадки:
Над Россией студеная зимняя ночь.
Над застывшей долиной
искрится огромное небо.
И по синему снегу
уходит дорога прочь
в те края,
где я был и где не был…
Вот уходит дорога,
а с нею и мне бы уйти,
ведь к родному порогу
все дальше уходит дорога…
Только с этой дорогой
мне больше не по пути…
Стихотворение обрывалось на этой строчке. В действительности же, там были еще две:
Да и нет у меня
в этом крае родного порога.
В конце публикации стояли инициалы С. В., хоть я подписал эту тетрадку стихов своим настоящим именем.
Наступила весна 1976 года. По утрам, собираясь на службу, я включал старенькую спидолу и ловил зарубежные радиостанции. Советские радиоприемники не имели коротковолновых диапазонов меньше 25 метров, и КГБ довольно успешно глушил все «вражеские голоса». Но вот однажды…
Это было серенькое апрельское утро. Шел легкий весенний дождик, и работа глушилок была затруднена. Я настроился на волну радио «Свобода» и ясно услышал:
…Эти встали втроем.
Каждый пулями страшно
иссечен.
Угрожающ и яростен
каменный мертвый оскал…
Господи, да это же «Еврейское кладбище». Одно из стихотворений той «крамольной пачки», которую я отправил в «Континент» осенью 1975-го. Я закрыл глаза…
Снова увидел заброшенное еврейское кладбище и братскую могилу, в которой лежали все евреи маленького украинского городка — половина его довоенного населения. За двадцать лет земля на ней осела, образовав продолговатую ложбину, но на окружавших ее старых надгробных плитах еще не выветрились следы автоматных очередей. Однако по краям уже осыпались мусорные кучи: возле кладбища после войны поселились «побратимы», переселенцы из Пензенской области.
Расположившись поодаль на сваленных плитах, «побратимы» пили под нехитрую закусь самогон и хрипло горланили: «День Победы порохом пропах…»
Ясное небо равнодушно синело над ними, а из долины то и дело доносились крики: «Вье!.. Вье!.» Это, пользуясь погожим весенним деньком, местные люди пахали огороды…
Был День Победы. Любимый праздник. В этот день даже самый плюгавый пензенский мужичишка особенно сильно ощущал себя «старшим братом»… Вот один из них поднялся, справил по-собачьи малую нужду на старое надгробие и направился ко мне, еще издали спрашивая жестами: «Нет ли закурить?»
Весной 1968 года я впервые посетил Бережаны — маленький городок в Западной Украине. До войны в нем жили дед и бабка и многочисленная родня моей мамы.
Все они лежат в продолговатой ложбине, по краям которой осыпаются наваленные «побратимами» мусорные кучи.
Галицийским местечком
я шел в это майское утро,
на окраине встал,
непонятным виденьем смущен.
Что там?..
Мне показалося, будто
чье-то серое воинство
вышло шеренгой на склон.
Может, старые надолбы,
верная наша защита,
что стояли, не дрогнув,
в каком-нибудь давнем бою?
Потемневшие камни,
из местных дешевых гранитов,
по-солдатски равнялись
в своем батальонном строю…
Среди плит непонятных
резвились веселые дети
и какие-то люди
призрели домашний уют…
Ба! Да это же кладбище.
Плиты замшелые эти —
чей-то камень надгробный
и чей-то последний приют.
Подхожу. Наклоняюсь.
Какие-то странные знаки.
Кто же здесь погребен?
Сколько прожил
и как наречен?
Только звезды какие-то
и зодиаки…
– Здесь жидов хоронили, –
сказал разбитной мужичок.
Папироска в зубах,
пахнет водкой…
Спаси его маму…
Вот такими гордится
«родная страна»…
Там, где куры копаются,
видите яму?
Много Гитлер набил их,
когда началася война…
По еврейскому кладбищу
бегали резвые дети.
Алкоголики пили
на сваленных плитах вино.
А на тех, что стояли,
увидел я много отметин:
автоматы стреляли
и в тех, кто уж помер давно…
Этот старый Абрам,
похороненный в прошлом
столетье,
на плите у которого
выбили знак золотой,
по-еврейски расчетливо:
«Это же дети…»
Заслонил их своею
могильной плитой…
Не упал под огнем,
но клонился все больше
и больше…
А детишки кричали,
пытались кого-то позвать…
Вон вторая отметина.
Этот гранитный Мойша
принял очередь грудью,
ребенка прикрыв и мать…
Эти встали втроем.
Каждый пулями страшно
иссечен.
Угрожающ и яростен
каменный мертвый оскал.
И сомкнулись надежно
гранитные плечи…
Может, все же спасли?
Уцелел? Не пропал?..
Я прошел это кладбище,
снова спустился в долину,
Под ногами земля
осыпалась,
тревожно шурша,
и казалось, что плиты
уставились в спину
и сейчас вот окликнут…
Еврейская их душа…
Станислав БРАЖНИК, Ашкелон
http://www.isrageo.com
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
