Я глаза закрываю и вижу…

В то время как из Германии и Австрии уже начали отправляться депортационные поезда, тысячи беженцев из Судет переправлялись в Прагу. Николас Уинтон, английский биржевой маклер, приехал к другу, известному в Лондоне учителю Мартину Блэйку, который находился в то время в Чехословакии. Блэйк предложил Уинтону срочно приехать и посмотреть своими глазами, как обстоят дела с еврейскими беженцами. В Праге Уинтона встретила Дорин Уорринер, сотрудница британского эмиграционного агентства, отвечающего за судьбу детей-эмигрантов. Вместе с Уинтоном Дорин Уорринер объездила лагеря беженцев страны.
Николас Уинтон: «Мы чувствовали, что ситуация требует гораздо более срочных мер, чем считал Лондон. Дорин сказала мне: “Я не знаю, что делать с детьми”. И я ни с того ни с сего ей ответил: “Если по возвращении в Англию я получу разрешение Министерства внутренних дел, мы попробуем привезти в Англию сколько-то детей”. Министерство сообщило, что при соблюдении определённых условий я могу привезти с собой сколько угодно детей. И затем я должен был найти семью для каждого ребёнка. Это, конечно, было делом нелёгким, но и не таким уж трудным. Для ребёнка намного легче найти семью, чем для взрослого. Я пытался привлечь Америку, обращался ко многим сенаторам, получил множество ответов, как они обеспокоены, и миллион причин, исходя из которых они не могли ничего сделать».
В Соединённых Штатах проект о принятии двадцати тысяч детей (сначала речь шла о таком числе) умер в кабинетах. Он даже не дошел до слушания в Конгрессе. Одним из аргументов против принятия его было то, что принять детей без родителей было бы негуманно и нарушало бы «закон Б-га».
Лоре Сегал: «Папа сказал: “Мы с мамой не можем уехать, а ты уедешь”. Я сказала: “Как это я уеду, куда?” “Ты поедешь в Англию”, — сказал он. “Когда?” —“В четверг”».
Урсула Розенфельд: «Я думаю, что я и моя сестра выжили благодаря смерти отца. Потому что в эту программу брали тех детей, у кого в семье было неблагополучно. Тех, кто потерял родителей, или тех, чьи родители не могли больше о них заботиться».
Александр Гордон: «Мой отец умер, когда мне было три года, мать работала, и я вырос в детдоме. Когда по всей Германии арестовывали польских евреев, мать депортировали, и я остался один, у меня никого и ничего не было. И я пришёл в управление общины, там была председателем чудесная женщина. Она сказала: “Абраша, ты что тут делаешь? Где твоя мать?” Я сказал: “Мать депортировали”. Она мне говорит: “Знаешь что, есть такая возможность. Мне кажется, ты должен ею воспользоваться”. Это был “Киндертранспорт”. И она сказала: “Записывайся немедленно. Ты же совсем один, что ты будешь делать?” Я сказал: “Окей, я поеду в Англию”».
Хейди Эпштайн: «Мои родители говорили, что я снова смогу пойти в школу, выучу новый язык, что в Лондоне я буду ездить в метро. И постоянно повторяли: “И вслед за тобой приедем мы”. Однако за несколько дней до отъезда я заявила им: “Ведь я — подкидыш, и теперь вы хотите от меня избавиться. Вы меня удочерили, и я вам больше не нужна”. И я, наверное, очень глубоко ранила моих родителей».
В 1938 году нацисты охотно разрешали эмигрировать. Главное — не брать с собой никаких ценностей. Всё оставить в стране. Для них. Каждому ребёнку разрешалось взять один чемодан, одну ручную кладь и 10 рейхсмарок.
Лоре Сегал: «Я помню последний вечер, все двоюродные братья-сёстры пришли попрощаться. И одна из тётушек, у которой были близнецы, страшно злая на моих родителей за то, что те сумели отправить меня и не сумели отправить её детей. Горе, паника и ярость царили в доме. И в какой-то момент отец поставил меня перед собой и сказал: “Когда ты прибудешь в Англию, у каждого встречного англичанина проси вывезти маму, меня и бабушку с дедушкой” (из Австрии — Э. Г.). И, поскольку тётушка была очень огорчена, он сказал: “…и детей тетушки такой-то”. И вскоре у меня уже был список людей, которых я, десятилетняя, пообещала спасти от Гитлера».
Отправлять детей начали в декабре, некоторые из них доставлялись в Англию самолётами, но большинство ехали специальными поездами. Иногда — днём, а в основном — ночью.
Лоре Сегал: «Каждому ребёнку давали номер. Мой номер я помню до сих пор — 152. И табличку с номером каждый надевал на шею, и такой же номер прикрепляли к чемодану. И вот мы стояли группами, кажется, по пятьдесят детей, вместе с родителями. На моей маме была шуба с лисьим воротником, и лицо её было в нём. И я помню, что, хотя она поддерживала со мной разговор так, будто происходило нечто интересное, лицо её, несмотря на это, было мокрым и красным».
Только тем родителям, чьи дети отправлялись первыми двумя поездами, разрешено было прощание на платформе. Прощание возле поезда было невыносимо тяжелым, были даже случаи обмороков у родителей. Детей приходилось с криками и воплями оттаскивать от родителей, а происходило это на глазах местного «арийского» населения, не желающего наблюдать подобные душераздирающие сцены. И тогда прощаться на платформе запретили.
Норберт Уолхейм: «И вот пришло время сказать родителям: “Вам нельзя на платформу, полиция не разрешит, вы должны попрощаться здесь”. И я обратился к ним. Не знаю, как я набрался мужества, но я объявил родителям: “Наступает время последнего прощания”».
Урсула Розенфельд: «Расставание было ужасным. Я запомнила его на всю жизнь. Мама всегда владела собой, всегда поддерживала нас, и вдруг сейчас она не скрывала своих чувств. И это было страшно, действительно страшно. И я как сейчас вижу отца за тем (последним — Э. Г.) ужином, и мне бы хотелось запомнить более радостный образ матери. Но этот единственный образ, это искажённое лицо, полное муки…»
Хейди Эпштайн: «Мои родители бежали за поездом по платформе, и я до сих пор помню слова, повторяющиеся в моей голове: “ты уезжаешь, ты уезжаешь”. И я смотрела на их лица, и слёзы текли у них по щекам. И я поняла тогда, что эти люди меня по-настоящему любят, что именно поэтому они отправляют меня отсюда. Потом я стала писать им и просить прощения за свои слова о том, что они хотели от меня избавиться».
Александр Гордон: «Я приехал на переполненный вокзал, все дети с родителями, а я, конечно же, совершенно один. У меня не было ни родителей, никого, и я стоял один с чемоданом. Не было плеча, на котором бы мне поплакать. Я уезжал в Англию, а там — будь что будет».
Норберт Уолхейм: «Дети уехали, но осталась надежда, что родители последуют за ними или они сами однажды вернутся, что они увидятся снова. Я не понимал, я не мог понимать, что через полтора года с этого же вокзала поезда будут уходить уже в другом направлении — на гитлеровские бойни».
Урсула Розенфельд: «Явился нацистский пограничный контроль и велел нескольким ребятам открыть чемоданы. Они кричали на нас, когда проходили».
Александр Гордон: «Они искали новые вещи. У детей была новая одежда и прочее, что положили им с собой в чемодан родители, и пограничникам это не понравилось. С некоторыми детьми они очень жестко обращались. Дети плакали, а они не торопились: им нравилось издеваться над нами… И вот уже мы в Голландии — и все оживились».
Лоре Сегал: «Вой, вопли, крики, песни. Это было лучшее празднование в моей жизни. Хотя я плохо понимала, что происходит. Я держала большую девочку за талию, а она — меня. Мы пели песни. Наверное, это были сионистские песни, а я пела “ля-ля-ля”, настолько весело было на этом празднике».
Урсула Розенфельд: «На голландской территории к нам были добры не только пограничники, там стояла группа женщин, которые принесли для нас какао и сладкие сухари “звейбек”. И это было, как манна небесная, это было так удивительно. Мы начали улыбаться, а ведь мы так давно не улыбались».
Александр Гордон: «Поезд ехал дальше и прибыл в Хук-ван-Холланд. На корабле мы добрались до Хариджа. Не самое приятное путешествие пересекать Ла-Манш зимой. Среди нас были маленькие дети, многих укачивало».