«Прибалтика, культура», — подумали мы, увидев у входа в юрмальский ресторан застывшего в ожидании мэра Юрмалы Гатиса Труксниса и выходящих из машины поэта Игоря Губермана с супругой Татьяной.
«Я ох…ваю», — куда внятнее, чем мы написали, произнес Губерман. «Вы знакомы?» — удивились мы. «Избави Б-г! Просто для нормального человека увидеть мэра и не выразиться… Такой восторг!» — сверкнул он лукавым глазом.
Но мэр разочаровал. Не узнав поэта, он с воодушевлением бросился навстречу своему партийному боссу, и они исчезли в одном из залов ресторана. А мы разместились у окна в другом.
Губерман пишет мало, но смачно. Чтобы нарисовать картинку мира, ему достаточно несколько строчек. А мы, чтобы не мешать «гарикам» течь по воле мастера, решили взять у него интервью накануне. В ресторане, поближе к закускам и напиткам, которым поэт не устает радоваться в свои 79 лет.
Повертев в руках винную карту, Губерман отложил ее в сторону.
– Может, официанта позвать, пусть что-то порекомендует? — предложили мы.
– Нет-нет, Б-г с вами, никаких сомелье. Chivas меня вполне устроит, — без промедления ответил Губерман.
– Надо понимать, что на виски вы не так давно перешли.
– Лет десять, ну пятнадцать.
– А в Советском Союзе что пили?
– В России, вы будете смеяться, я в изобилии пил джин. У меня товарищ строил Останкинскую башню, и только там был джин. Он нам его приносил, и это было превосходно, особенно под треску.
– А в лагере удавалось найти выпивку?
– В 1979 году в лагере три раза пил водку. Я с блатными дружил.
– Ну а сейчас в Израиле что пьете? Водка-то у вас съедобная?
– Изумительная. Дикое количество российских водок. Но резко уменьшилось количество людей, которые пьют «Абсолют», из вражды к Швеции, по политическим мотивам. Можно сказать, санкции.
При слове «санкции» как по заказу появился официант с диковинным блюдом — в вафельных стаканчиках он принес мороженое из фуа-гра.
«А что это за фаллические дела такие? — удивился Губерман. — Это надо жевать? Потрясающе! Соленое мороженое пробую первый раз в жизни».
Мы выпили, закусили, и следующий вопрос возник сам собой.
– Игорь Миронович, фуа-гра в Россию сейчас невъездное, а вам за неформальную лексику там еще не перепало? Ведь Госдума объявила мату войну. Как вы сейчас выступаете, запикиваете слова?
– Знаете, в России всегда задают всякие политические вопросы, и это ужасно трудно. И на концертах приходят такие записки. Я отвечаю так: поскольку я иностранец, мне пристойна сдержанность, уклончивость, лаконичность, и ничего про российскую политику отвечать не буду, потому что если мне придется говорить, то я нарушу постановление Государственной Думы России об употреблении мата. Другими словами я говорить об этом не могу. Вообще, мне однажды две строчки удались:
Россия — дивная страна
с весьма х…вым государством.
– Ну в Латвии вы спокойно можете оттянуться…
– Вы знаете, я всегда говорю то, что хочу. Это просто такая преамбула, чтобы вы понимали, что я осторожный, вкрадчивый человек.
– Настолько вкрадчивый, что даже в Советском Союзе говорили то, что хотели…
– И сейчас говорю то, что хочу. После этого постановления российской Думы дикое количество народу звонили, спрашивали: «Гарик, как же ты теперь будешь?» Я говорю: «Я на них положил, пока кто-нибудь не настучит». Но пока никто не настучал.
– Сейчас нередко можно услышать, как молодые люди матерятся на всю улицу. Вас это не коробит?
– Что сейчас! Это было всегда на Руси.
– Не скажите, не всегда так было…
– Знаете, вы — как декабристы, страшно далеки от народа. Понимаете, какая штука: вот у Энгельса есть жуткая ошибка. Это, по-моему, Энгельс в письме Кларе Цеткин сказал, что религия — опиум народа. Опиум народа! А опиум для народа приписали позже, чтобы ярче звучало. Так вот, по России он ошибся. В России мат, неформальная лексика — опиум народа. Потому что с ней легче забыться, легче прийти в себя, легче перестать чувствовать боль от ушиба, если ты грузчик и тебе мешок с камнями свалился на ногу. С ним вообще проще все переживать. Кроме всего прочего, с ним гораздо легче, если тебе лет 14–15, покуривая в подворотне чинарик, который ты подобрал, демонстрировать девушке Лизе, что ты уже половозрелый. Поэтому у русской неформальной лексики очень много назначений и употреблений, и она совершенно естественна. А как интеллигенция матерится! Потому что надо выдохнуть этот пар.
– Сейчас мат другой, чем во времена вашей молодости?
– Во времена моей молодости все было лучше, и даже неформальная лексика…
– В книге «Пожилые записки» мы прочли, что один из ваших дедушек был большим дамским угодником…
– Дедушка был купцом первой гильдии в Волгограде, тогда Царицыне, торговал зерном. Он был ужасный ходок. Согласно маминой версии, он спал с женой одного из крупных чиновников, а тот сказал «жид» даже не про него, а в его присутствии. Дед ему дал пощечину, а тот был очень влиятельный человек… Тетина история романтичнее: дескать, дед начал ухлестывать за женой губернатора, его в течение суток выгнали из города, и он переехал в Мариуполь и разорился. В общем, он был хороший, гулящий такой еврей, настоящий.
– Судя по вашим произведениям, вы тоже, не при жене будь сказано, донжуаните…
– Ни грамма.
– Это не он донжуанит, это его лирический герой, — заступается за Губермана его жена Татьяна.
– Вот именно, лирический герой. У нас с Татой скоро будет золотая свадьба де-юре. А де-факто уже была. 51 год де-факто, 50 — де-юре, — подхватывает Губерман.
– Настоящая декабристка. Когда вас в 1979-м замели, ей пришлось непросто…
– Тате было безумно тяжело, но она вела себя потрясающе. Вы знаете, на следующий день или через день после ареста с тещей, Татиной мамой — известной советской писательницей Лидией Либединской, встретился кагэбэшник и открытым текстом все сказал — что я получу маленький срок, если семья будет хранить молчание. А Тата выбрала другой путь, подняла шум ужасный и дала интервью американской газете. На следующий день ее дико избили под мамиными окнами в Лаврушинском переулке. Бил мужчина, молча, ни слова не сказав, и очень грамотно.
– И после этого Тата замолчала?
– Не-ет, наоборот. Хотя мама боялась, но молчать не стали, разве что переехали.
– Вы сидели при Брежневе, вы сидели при Андропове, а вышли при Черненко?
– Мы пересидели в Сибири трех генсеков, и мы знаем причины их смерти. Сукой буду, век свободы не видать! Теща это придумала. Как приходил очередной генсек, Лидия Борисовна говорила: «Если не выпустит Игоря — сдохнет». А генсек не знал, меня не выпускал и умирал.
– В семье вас понимали всегда?
– Да. Теща была великий человек. И Тата тоже. После того как меня уже осудили, дается свидание с родственниками. Пришла Тата с дочкой, а я весь такой зэк зэком, в камере посидел, по фене ботаю, но слезы все равно выступают, когда смотришь на дочку. И Тата мне говорит, что в мою защиту комитет в Америке образовался, еще во Франции, в ПЕН-клуб меня приняли. А я ж зэк, я говорю: «Татик, ну что там ребята просили передать?» У Таты вообще доброе лицо, а тут оно исказилось, и она мне: «А ребята просили передать, чтоб ты хоть в лагере язык не распускал!» Мне очень повезло с женой, прошу зафиксировать это.
– Она ведь к вам переехала в Сибирь с сыном, когда вас отпустили на вольное поселение?
– Знаете, я иногда вспоминаю, как она в 35-градусный мороз между сортиром и избой нашей говорила: «Б-же, как я счастлива…» Такое надо понимать…
– Ваш брат Давид Губерман был большим ученым, возглавлял научно-производственный центр «Кольская сверхглубокая». Какие у вас с ним были отношения?
– Очень хорошие. Он умер три года назад. В каждой еврейской семье должен быть один порядочный человек. У нас это был брат, академик Академии наук, на Кольском полуострове пробурил самую первую в мире глубокую скважину, обогнал американцев и немцев. Они, по-моему, до сих пор только до 8 километров добурились, а он там пробурил 12 200.
– На его карьере ваша история как-то сказалась?
– Его спас секретарь областного комитета партии. Брата уже собирались снимать с должности, но секретарь куда-то позвонил, в ЦК, наверное, и сказал, что ему такой человек нужен, и все было в порядке. Брат был очень советский человек. Это накладывало отпечаток на наши взаимоотношения. Но это нам не мешало дружить и любить друг друга. Он был очень настоящий…
– Скажите, вы в тюрьме свои стихи кому-то читали?
– Нет, не читал. По причине того, что это было опасно и было просто не перед кем. Вы знаете, в моем лагере сидели в основном преступники, которых было бы достаточно высечь перед домоуправлением. Были и серьезные блатные, с ними я дружил, но разговоров не затевалось, я для них был фраер. Они относились ко мне с симпатией, иначе не звали бы чифирить и выпивать, но, в общем, я был чужой человек. Был у меня там приятель, замечательный мужик, шофер бывший. Я ему как-то почитал два-три стишка. Он мне очень хорошо сказал: «Вот я каждое слово в отдельности понимаю, а все вместе — нет». А потом, чтобы я не обижался, сказал: «Ты не обижайся, но у меня на стихи вообще не стоит». Очень точная формулировка. И больше я ни к кому не приставал со своим творчеством.
– Но писать-то вы там все равно писали?
– Я там написал много кассационных жалоб для зэков. Ну и «Прогулки вокруг барака». Рукопись на волю вынес вольнонаемный врач, хирург. Положил в мешочек с бумажками и оставил у своего отца в Красноярске. Я потом за ними съездил вместе с Татой…
– Скажите, сколько у вас уже накопилось «гариков»?
– Гариков у меня тысячи, в концерте их штук двести. А выступаю я по памяти. Но дырявой. Поэтому у меня все записано. То есть я кошу глазом, когда что-то забываю, Тата свидетель.
– А Тата сколько знает?
– Ни одного. Беспамятная жена — большое удобство! Все плохое хорошие жены про тебя помнят, а все хорошее хорошие жены про тебя забывают.
– Вы говорите, что стараетесь быть вне политики. Как может сатирик быть вне политики?
– А я никакой не сатирик, вы еще скажите, что юморист.
– А как вы себя называете?
– Я — литератор, стихоложеством занимаюсь.
– Хорошая форма извращения, не описанная в уголовном кодексе. То есть вы себя к сатирикам не относите?
– Никоим образом, Б-г с вами. Сатира — это Салтыков-Щедрин, я даже не знаю, кого еще назвать.
– Из современных можете еще кого-нибудь назвать? Григорий Горин был сатириком?
– Сатириком? Нет, он чудесный писатель, драматург. Сатирик — это нечто специфическое, я современных даже не назову.
– Задорнов — сатирик?
– Я хочу сказать, что Задорнов — великий психотерапевт. Вот у человека х…во на службе, плохо дома, с деньгами плохо, с детьми, с женой, на работе, он идет на концерт Задорнова и слышит, что все новые русские — говно и м…ки, что все американцы — дураки. И уходит счастливый, потому что все в говне, а он все-таки как-никак на работу ходит и так далее.
– А Жванецкий?
– Жванецкий — гений, это разные вещи.
– Но он — сатирик?
– Пожалуй, сатирик. Это литература, правда, устная. Читать Жванецкого очень трудно, но то, что он делает, это виртуозно.
– А как вы относитесь к молодому поколению, например к Диме Быкову?
– Дима Быков — огромное литературное явление. Знаете, я спокойно и даже холодно отношусь к его прозе, хотя все читал, к его стихам спокойно отношусь, но у него потрясающие литературные публицистические книги. О литературе он пишет блистательно. Учитель он великий, это же прекрасно. Я уверен, что при его талантах он бы всякую х…ню с легкостью преподавал, а тут у него столько замечательных имен. Это, безусловно, прекрасно. Орлуша — это не очень интересно, я люблю неформальную лексику, но не в таких количествах, это часто безвкусно, хотя он тоже очень талантливый человек.
– В Израиле у вас есть такой круг, с кем вы общаетесь?
– Да, и большой. В нашем доме только Новый год уже много лет встречает человек 25. Я — Дед Мороз, а Снегурочкой у меня Юлий Ким, так что мне можно позавидовать. Причем у Таты есть специальный халат, который ему выдают, блондинистый такой парик, и он — чистая б… из порта. И он еще пишет монолог Снегурочки каждый раз. Так что у нас там хорошая компания.
В России у меня никого не осталось, не с кем разойтись, не с кем поругаться. Вот Городницкий есть, но Сашка всегда в разъездах, жена его, Анна Наль, которая нас и познакомила в свое время. Изумительная поэтесса, не хуже Сашки. Так что вот такая штука, для вас это все в будущем, ребята, но вот так пустеет поле…
– Игорь Миронович, есть сейчас поэты, которых вы могли бы назвать своими последователями?
– Эпигонов дикое количество, графоманы пишут.
– А кроме графоманов?
– Да все графоманы, и я графоман! Все, кто любит писать, графоманы. Различаются только способностями.
– Но все-таки талантливые поэты среди них встречаются?
– Появилась очень хорошая поэтесса в России — Лидия Заозерская, ее называют «Губерман в юбке». Мне только что ее стихи прислали, один очень хороший:
С тобою вечер провела,
теперь смотрю как на дебила:
конечно, я бы не дала,
но попросить-то можно было?!
Есть очень интересный мужик в Одессе, Миша Векслер, но… он пьющий.
– Можно подумать, вы сами непьющий…
– Нет. А он крепко пьющий, что редкость для еврея, так что я не знаю, напишет ли он еще много стихов. Но написал просто замечательные:
Товарищ, верь — придет пора
достатка и правопорядка,
но до того на наших пятках
напишут наши номера.
Достойные стихи, согласитесь? А так — «юрики», «марики», «петики» мне шлют непрерывно просто в диких количествах…
– Переезд в Израиль вам легко дался?
– Вы спрашиваете, не было ли у меня депрессии или ностальгии? Ностальгии ни грамма, но все равно было тяжело. В Израиле есть поговорка, что, когда переезжаешь в Израиль, ты год обязательно ешь говно, а потом начинаешь посыпать сахаром. Это чисто израильская пословица, но, думаю, подобные есть во всех эмиграциях.
В этот момент в дверях появляется официант с новым блюдом.
– Это нюхать или можно вынуть? — оживляется Губерман. — Давайте сфотографируем! А это что?
– Гребешок в соусе, — молвит официант.
– А это, значит, просто для красоты. Ну, за красоту! Это просто неприлично есть.
– Надобен тост, — вступаем мы.
– Вот вы можете назвать самые счастливые годы своей жизни?
– Да, 50 лет, когда я женат! Слышишь, Тата?
– У вас нет ощущения, что вы за свою жизнь как будто прожили несколько жизней?
– Есть. Желание уехать в Израиль было продиктовано не тем, что я такой антисоветчик, а возможностью прожить другую жизнь. Так мы это и воспринимали, мы ж никакие не сионисты с Татой. Мы в декабре 1979 года подали на отъезд, потому что становилось опасно — они за меня снова брались явно.
– Где вы лучше себя чувствуете — в Израиле или в России?
– Я домосексуалист, лучше всего чувствую себя дома, в Иерусалиме. Ну в Москве мне хорошо, в Лаврушинском переулке, у Татиной сестры…
– Основная часть вашего дня проходит в работе или в праздности?
– Б-г с вами, посмотрите на меня — в какой работе?
– У вас на лице написано, что вы трудоголик…
– Знаете, я очень много читаю.
– Книги покупаете?
– Покупаю, привожу. Присылают. У нас библиотека изумительная в Иерусалиме — думаю, что лучшая не только на Ближнем Востоке. Там-то однозначно, но не хуже, чем рижская. Я беру там книги. В нашей библиотеке много-много тысяч книг. Энтузиастка этого дела приехала с чемоданчиком книг тогда же, когда и мы, 27 лет назад. Сейчас у нас взаимоотношения с Исторической библиотекой, с Ленинской, они присылают книги. Все сделано на энтузиазме, весь Израиль на этом построен. И дай Б-г этого Латвии, чтобы появились энтузиасты, пусть даже националисты.
– То есть вы день проводите за чтением?
– Я много читаю, а каждый вечер смотрю американский боевик — независимо от качества. Еще сплю, естественно, часик-полтора, я даже в лагере спал и в ссылке.
– У вас какие-то испанские традиции, сиеста…
– Ну да, испанские, нас же оттуда выгнали в пятнадцатом веке, а традиции остались.
– Мы обнаружили в вашей судьбе балтийский след. Известный поэт Давид Самойлов прописал вас у себя на даче в Пярну, когда у вас после лагеря были с этим проблемы. Это так?
– Самойлов очень дружил с моей тещей, Лидией Борисовной Либединской, поэтому он пригрел ее зятя. Но поступок был очень высокий.
Кстати, раз уж мы заговорили о Прибалтике, то я здесь писал диплом. В 1958 году я оканчивал Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, и меня послали сюда — на Рижский вагоностроительный завод.
– Электрички Рижского вагоностроительного завода долгие годы ходили по всем советским дорогам, и у вас был шанс иметь электричку имени Губермана…
– Вообще-то я водил электровоз год после окончания института, правда, «Владимир Ленин». Но у меня есть стишок:
А если мне вдруг повезет на Руси
из общего выплыть тумана,
то б… заказывать будут такси
на улицу И. Губермана.
– Больше вас ничего с Балтией не связывало?
– У меня была одна девушка из Таллина. У лирического героя была…
– И сюда вы приезжаете только для того, чтобы перевести дыхание от жары?
– У меня были стишки, заканчивались славной строчкой: «Как славно жилось бы в Израиле, когда б не жара и евреи». Но, знаете, мы общаемся только с друзьями, ведем замкнутый образ жизни, а сюда приехали исключительно из-за моря.
– Вы часто выступаете в Москве?
– Я был в Москве осенью. Весной я ездил в Швецию, Исландию, Данию и Чехию.
– И везде у вас есть слушатели?
– Да, там есть русскоязычные. В Исландии оказалось полно русскоязычных гейзеров. Так что все хорошо. Это Господь Б-г, по-моему, моих читателей так рассеивал, чтобы я мог везде ездить.
– Принимают хорошо?
– Изумительно принимают! Но российская публика лучше, потому что она еще слышит слово, и это очень важно. А вот, скажем, в США у них уже американский подход: я заплатил за тебя 50 долларов, а теперь подпрыгни по-другому.
– Вы ведь выступаете и в Киеве?
– Вам хочется задать мне вопрос про Украину?
– Хочется, ведь как можно было ожидать, что между русскими и украинцами разгорится такой конфликт…
– Конфликта между русскими и украинцами никакого не было, его раздули и с той, и с другой стороны. Будет очень жаль, если на Украине ничего не получится, а все предпосылки к тому, что не получится, есть. По словам моего товарища, там к власти всюду пришли точно такие же люди, как были раньше, и более того, они воруют по тем же схемам. Но дай Б-г, чтобы получилось, потому что сам факт этого рывка к свободе — уже счастье.
– В основном на ваши концерты приходят люди в возрасте?
– Моя публика — это те, кого, если вы помните, раньше называли научно-технической интеллигенцией. Им сейчас уже довольно много лет. Они помнят меня еще по самиздату. Но в России сейчас ко мне ходит молодежь.
– А что молодых манит?
– Я думаю, что они приходят посмотреть на заезжего фраера, который «отвязанный», как сейчас говорится, употребляет неформальную лексику и вообще неодобряемый человек. Не думаю, что их привлекают мои божественные стишки.
– Вы не задумывались, что им просто по нраву ваш короткий жанр? Ведь вы, по сути, предтеча «Твиттера».
– «Твиттера»? А что это такое?
– Социальная сеть, в которой сообщение от одного человека к другому не может превышать 140 знаков.
– Вообще-то задолго до меня был Омар Хайям.
– Кстати, правда, что вы когда-то подписывались «Абрам Хайям»?
– Полная фигня. Просто был такой замечательный драматург Алексей Файко, может, слышали про его пьесу «Человек с портфелем»? И я как-то ему с большой робостью прочитал свои пять-шесть стишков. И он сказал: «Старик, да ты же Абрам Хайям». Я был счастлив. Видимо, кто-то узнал про эту историю и что-то перепутал. В «Википедии» так и осталось.
– Вы знаете, самый актуальный вопрос сейчас в Латвии: что делать с беженцами из Сирии, Эритреи, Ливии, Афганистана и т. д., которых правительство решило принять у нас. Пока речь идет о 250 переселенцах (Разговор шел до последних решений правительства — прим. freecity.lv). Но ясно, что этим не ограничится, ведь на Европу накатываются все новые волны. Чего нам ждать?
– Вот вам красивый стишок по теме:
Творец готовит нам показ
большой смешной беды:
Европа встанет на намаз
и обнажит зады.
Правда же, похоже? Европу завоюют тихо и спокойно… Знаете, уже произошло одно знаменательное событие, на которое никто не обратил внимания. В Осло есть такой центральный район Гронланд, который сильно заселен арабами. Так вот, они только что вышли с предложением, чтобы Гронланд стал особой арабской территорией, никак не связанной с Норвегией и живущей по законам халифата. А дальше цитата: «Потому что мы не хотим жить рядом с такими чудовищами, какими являетесь вы». «А уезжать из Норвегии, мы не хотим, потому что здесь родились, это наша земля», — написано в этом же заявлении. Воздастся каждому по делам его, как в одной хорошей книге написано.
– У вас нет ощущения, что мир сходит с ума?
– Вы знаете, есть такая штука. Я про это даже стишок написал, на ваше счастье, я его не помню. Мы всегда говорим, что если Б-г кого-то хочет наказать, он его лишает разума. А сейчас, по-моему, Господь готовит опять очень большую бойню и лишает разума целые народы. Все, что Обама делает, ведет к тому, чтобы началась дикая бойня. Вот сегодняшние его договоренности с Ираном — это нечто чудовищное. Возможно, я немножко преувеличиваю, потому что я израильтянин. Но Израиль будет первым, на кого Иран попытается бросить свою свежеиспеченную благодаря Обаме бомбу. Я хочу, опять же как израильтянин, сказать, что х… у них что получится, потому что сегодняшняя обороноспособность Израиля в смысле военного хай-тека сумасшедшая. Это предмет гордости. Кстати, Израиль на этом зарабатывает чудовищные деньги, потому что у него все это покупают. Но боюсь, что такое же оборудование покупает и Иран через какую-нибудь третью страну, Швецию например. Поэтому я думаю, что Господь готовит мир к новой войне…
– У вас было когда-нибудь стремление стать богатым?
– Никогда.
– Но вы были коллекционером…
– Я и сейчас коллекционирую живопись, у меня есть даже моржовый хрен.
– Это вы тоже относите к живописи?
– Нет, я это отношу к произведениям искусства, потому что это сделала природа.
– Знаете, в годы перестройки кто только не пытался заняться бизнесом, как же вас это миновало?
– Шевеления не было ни разу. У меня потрясающий бизнес — я пишу стишки и зарабатываю на этом деньги. Я на…ваю человечество как никто!
– Так выпьем за то, чтобы можно было заработать литературным трудом!
– Не исключено, что жажды заработать иным способом не было, потому что в это время я уже был в Израиле — мы уехали в 1988 году. Так что, может быть, я бы что-нибудь испытал, но тогда снова сел бы, я удачливый. Знаете, мне в Израиле предлагали потрясающую штуку: один мужик купил ресторан и предлагал мне половину акций, без денег, но чтоб я там каждый вечер сидел. Вы бы знали, какие слова мне сказала моя жена, когда про это услышала!
Кстати, ребята, от прочих журналистов вы отличаетесь еще и тем, что не спрашиваете про творческие планы. В награду я вам красивый стишок прочту про творческие планы:
С роскошной концовкой короткой
хочу написать я рассказ —
Кутузов и Нельсон за водкой
беседуют с глазу на глаз.
На этом напитке мы и завершаем интервью. Выходим из ресторана. А где же мэр? Мэра нет. И слава Б-гу, потому что у охальника Губермана на этот случай наверняка был припасен стишок. Уж больно хорошо «мэр» рифмуется с другим русским словом…
Татьяна ФАСТ, Владимир ВИГМАН,
«Открытый город»
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 4,75 из 5)
Загрузка...
