Еврейский Мир

Очередная, 24-я годовщина одного из самых важных событий в современной истории России – попытки группы советских руководителей отстранить президента СССР Михаила Горбачева от власти, создания Госкомитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) и его поражения в противостоянии с российскими демократическими силами – практически никак не отмечается в эти дни официальными российскими властями. На телевидении нет об этом никаких сюжетов, официальные лица не делают по поводу победы над ГКЧП никаких заявлений, провластные движения не устраивают мероприятий памяти.

Лишь небольшие группы демократических активистов в разных городах собираются и вспоминают, как они вместе с согражданами выходили на митинги против путчистов и становились живым щитом вокруг зданий демократической в то время российской власти. Они делают это с разрешения официальных лиц, но без их участия.

Каково сейчас в России восприятие августа 1991 года? Кто отвечает за то, что последовавшие за ГКЧП события привели к распаду СССР? Что происходило внутри московского «Белого Дома» в те дни 19-22 августа? На эти вопросы в эксклюзивном интервью Русской службе «Голоса Америки» ответил ближайший соратник президента России Бориса Ельцина в те годы, бывший государственный секретарь РСФСР и бывший первый вице-премьер России Геннадий Бурбулис.

Данила Гальперович: Есть ли у вас ощущение, о котором говорят многие люди старшего поколения сейчас: что в России даты мирной августовской революции 1991 года практически замалчиваются теперь, что как минимум можно говорить о том, что их пытаются лишить их былого значения?

Геннадий Бурбулис: Тенденция последнего десятилетия такова, что люди меньше начинают вспоминать эти события. Они еще меньше понимают, что там на самом деле происходило. И совсем немногие переживают их с той глубиной, с той остротой, которую мы, как участники, как очевидцы, сохранили. Это, к сожалению, ситуация достаточно естественная, почти традиционная – у нас в целом в стране очень культура памяти развита очень слабо. А если говорить про поколение современное, то для них, для большинства даже студентов – казалось бы, тот слой, который может и должен знать свою историю, даже недавнюю, – это просто неинтересно. И здесь не стоит ни огорчаться, ни обижаться. Единственное, о чем я в этом смысле думаю, – мы ждали за эти годы появления каких-то известных устойчивых традиций и форм осмысления уроков 90-х годов. Думаю, что эта задача всегда актуальна. И каждый новый август, так или иначе, приходится об этом думать.

Д.Г.: Вам не кажется, что сейчас государство старается тишиной в медиа, тишиной в общественном пространстве в эти дни как бы показать, что ничего такого особенного не произошло?

Г.Б.: Это такая уже многие годы политика: от замалчивания – к мифологизации, от мифологизации – к фальсификации тех лет и тех дней. У нас сейчас период опасного безвременья. Существует тактика: людей оставить как бы в настоящем времени и никак их не будоражить ни прошлым тяжелейшим, когда разрушалась наша родина, Советский Союз, ни теми сложными задачами и проблемами, испытаниями, которые вынесло наше поколение в формировании уже новой России, новой экономики, новой государственности, новой культуры. И тем более – с таким очень травмированным и слабым интересом к будущему. Т.е. когда общество и страна не имеют образа будущего, осмысленного и хорошо выраженного, то они, естественно, не имеют потребности понимать и знать прошлое.

Д.Г.: Возвращаясь к событиям тех трех дней: как вы сейчас оцениваете сам факт создания ГКЧП? Что это были за люди, что ими двигало?

Г.Б.: Я со временем все более для себя точно формулирую, что такое было ГКЧП и по своей идее, и позиции, и по людям, которые персонально олицетворяли этот Государственный комитет чрезвычайного положения. Да, конечно, они были непримиримыми противниками обновления Союза, они были тем уже, скажем так, верующим слоем и классом, который вырос в тоталитарной псевдорелигии Советской империи. И всякие обновления на принципах демократии, прав человека, свободы для них были и непонятны, и неприемлемы. Но они нарушили Конституцию. Они нарушили законы того времени. И они своими действиями лишили нас возможности пойти по эволюционному пути и подписать договор о Союзе суверенных государств 20 августа и начинать пробовать трансформацию советской тоталитарной системы, с милитаризованной экономикой и с парализованным социумом в какое-то новое качество. Они, не ведая того, искренне, со своей точки зрения, защищая Советский Союз, его необратимо разрушили. Поэтому я называл и называю три дня в августе 1991 года «политическим Чернобылем» советской тоталитарной империи.

Д.Г.: Тогда, в ночь с 20 на 21 августа, погибли три молодых парня, на улицах были войска, но, в общем и целом, в массе своей люди говорили, что широкомасштабного насилия удалось тогда избежать. Что вы знаете как бывший госсекретарь о том, насколько далеко в своих действиях советское руководство готово было пойти против «Белого Дома»?

Г.Б.: Насчет того, как серьезно они готовились, как далеко могли бы пойти в своем желании чрезвычайщиной задушить естественное стремление людей к инициативе, к свободе, к демократии: там были разные участники этого заговора. И одни из них совершенно откровенно считали, что они имеют право и на вооруженное насилие. Другие этого очень боялись. Третьи нуждались в каких-то дополнительных распоряжениях, дополнительных санкциях, чтобы так себя вести. Но не надо забывать, что в город были введены танки, что был объявлен комендантский час, что погибли ребята. И я лично лучше многих знаю, какая была угроза реального штурма Белого дома. И в ночь с 20 на 21 августа в 4 утра я разговаривал с Владимиром Крючковым (председателем КГБ СССР – Д.Г.), чтобы остановить передвижение боевой техники в сторону «Белого Дома», когда нагнеталась тема штурма с тем, чтобы выжечь это гнездо народного протеста. Поэтому могли пойти далеко те из них, кто эту решительность проявлял, в частности, тот же Крючков, но он не располагал соответствующими военными ресурсами. Дмитрий Язов (министр обороны СССР – Д.Г.) не хотел этого, и, в конце концов, необходимого приказа не получил.

Д.Г.: А что было главным, как вам кажется, в том, что штурма все же не было?

Г.Б.: Динамика этих трех дней была в большей мере предопределена тремя факторами.

Первый – это полная неожиданность для ГКЧПистов того, как быстро сорганизовались президент Ельцин и все наше руководство, когда мы уже с раннего утра 19 августа на «шестой даче» в Архангельском у Бориса Николаевича составили обращение к гражданам России, где была сформулирована предельно четкая и решительная позиция: ГКЧПисты совершают государственный переворот, они нарушили Конституцию и законы, и должны быть за это осуждены. Горбачева надо освободить, и дать ему возможность выступить во всех возможных аудиториях, чтобы рассказать правду об этом замысле. Мы призвали к всенародной забастовке и неповиновению. На территории Российской Федерации вооруженные силы были призваны не подчиняться ГКЧП и соблюдать приказы президента России. И мы выразили в этом обращении надежду, что мировое сообщество своевременно и адекватно даст оценку тому, что происходит сегодня в Москве.

Второй фактор – это живое кольцо, которое образовали граждане России вокруг «Белого Дома», и не только москвичи, там были люди с вокзалов, из аэропортов: приезжали, приходили, организовывали звенья самообороны, привозили и еду, и портативные радиостанции, и одежду. Вот это был самый решающий фактор того, что не произошла трагедия с массовой гибелью людей – «живое кольцо», те личности, тысячи личностей, которые образовали живую преграду танкам и бронемашинам, и продемонстрировали в данном случае спонтанную солидарность – прежде всего, свое желание быть свободным народом.

И третий фактор – событие, которое нельзя было ни придумать, ни предвидеть: это когда танки подъехали к Белому дому, и некоторые экипажи начали общаться с людьми. Когда нам сообщили об этом, мы находились в кабинете с Борисом Николаевичем. Он сразу же встрепенулся и, удивившись, сказал: «Как?! Танкисты открыли люки и общаются. Давайте, я пойду туда, я поговорю сейчас с ними». Я начал категорически возражать, убеждая его, что нельзя этого делать, что мы не знаем, кто на крышах, могут быть снайперы. Он говорит: «Ну, хорошо, давайте, выйдем на балкон, посмотрим там, вблизи». Вышли на балкон, несколько долей секунды он смотрел и говорит: «Давайте наш текст – обращение к гражданам России. Я иду туда». И вот так мы оказались на танке, и Борис Николаевич зачитал это обращение. Это было в районе полудня 19 августа. К тому времени у Белого дома уже были все иностранные корреспонденты, которые были аккредитованы в Москве, и к тому времени все искали какой-то внятный ответ на то, что происходит, какая позиция Ельцина, что будет делать Россия? И эти кадры, когда на танке, на символе милитаризованной системы советской, Ельцин, всенародно избранный президент, зачитывает обращение к гражданам России, к мировому сообществу и четко и внятно формулирует позицию, через несколько часов обошли всю планету! Весь земной шар увидел, что в центре Москвы происходит. И, конечно же, это существенно повлияло на мировое сообщество, и мы получили безусловную поддержку, стали перезваниваться с главами государств. И ГКЧПисты это тоже знали. Их это тоже, видимо, это в каких-то опасных желаниях остановило.

Д.Г.: Есть вопрос, который задают все двадцать четыре года все, кто изучает эти события. Какова, по-вашему, в этих событиях была реальная роль Михаила Горбачева?

Г.Б.: Михаил Горбачев знал о желании такое выступление (образование ГКЧП – Д.Г.) сделать, и косвенно он его поддержал. Есть практически достоверные сведения, что 4 августа, отлетая в Форос, в аэропорту они ему еще раз сказали, что, Михаил Сергеевич, ну, как же так, надо что-то предпринимать, и мы готовы это сделать. И он им по смыслу сказал – ну, попробуйте, и улетел. Вот это «ну, попробуйте» они и осуществили. И вся дальнейшая история уже пошла по этому трагическому сценарию. Мы лишились возможности правовым способом трансформировать советскую систему. Горбачев потерял партийную власть, и в течение нескольких недель потерял все остальное. И руководство России и других республик встало перед необходимостью решать проблемы жизнеобеспечения, уже никаким образом не надеясь, не рассчитывая на советскую систему власти и управления.

Д.Г.: Таким образом, вас можно понять так, что сейчас вы оцениваете эти события как досадный форс-мажор, в обстоятельствах которого многое произошло хуже, чем могло бы произойти без них, и что российский прорыв к свободе, который был сопротивлением ГКЧП, тоже был частью этого форс-мажора. Так ли это?

Г.Б.: Когда я вел митинг 22-го августа 1991 с балкона Белого дома, и где-то 60 тысяч на этом митинге скандировали несколько часов «Свобода! Россия! Ельцин!», то это была вынужденная и во многих отношениях заслуженная мобилизация людей на защиту этой базовой ценности. Но я говорю еще раз – 20 августа мы имели шанс пойти по пути эволюционно-правовому. И ГКЧП этого шанса стране не дал. А уже после этого необратимый распад Советского Союза надо было уже другими усилиями блокировать. И поэтому Россия пошла на радикальные экономические реформы, чтобы обеспечить людей теплом, едой и всем остальным. И, в конце концов, 8 декабря Беловежский консенсус позволил, через эти испытания пройдя, предупредить угрозу кровавого передела в форме гражданской войны за наследство Советского Союза. Вот такая печальная, трагическая и одновременно созидательная драма истории произошла с нами, с нашей Родиной.