Отзывчивость Уистена Одена, которого не без основания называют последним английским поэтом с прилагательным «великий», уже давно стала легендой. Избегая огласки, поэт бескорыстно помогал самым разным организациям и людям — от пожертвования для Движения католических рабочих до помощи молодому Иосифу Бродскому. Не склонный переоценивать ничью оказанную ему поддержку, нобелевский лауреат называл этого мэтра «своей наседкой».
Довоенное письмо Одена, хранившееся в архиве одной из оксфордских библиотек и недавно впервые опубликованное, вновь напомнило о замечательных человеческих качествах тогда ещё совсем молодого британского классика.
В марте 1939 года он обратился из Нью-Йорка к своему другу, профессору Оксфордского университета Юджину Додду, с просьбой сделать всё возможное, чтобы вызволить писателя Макса Брода из оккупированной немцами Праги. Предложения для работы в Оксфорде или в другом университете давали такой спасительный шанс.
Оден по пунктам перечислил всё то, что могло бы послужить основанием или зацепкой для выдачи английскими властями въездной визы Броду по ходатайству академических кругов. Он рекомендовал его, прежде всего, как редкого знатока религиозной философии и лучшего музыкального критика в Чехословакии. Кроме того, в письме подчёркивается ещё одно важное обстоятельство: Брод располагает массой неопубликованных материалов Кафки, чьё имя уже тогда, в 30-е годы, после первых переводов его книг на английский язык было на устах у западной интеллигенции и становилось культовым. Оден счёл нужным упомянуть, что писатель располагает небольшой денежной суммой ($3000) и прилично говорит по-английски. Единственная вина этого человека на родине, добавляет он, состоит только в том, что Брод — еврей, и нынешние власти, без сомнения, хотят, чтобы он покинул свою страну.
В то время когда Оден писал упомянутое письмо, он был женат на дочери Томаса Манна, Эрике. Их брак был фиктивным — он дал возможность молодой девушке, чья мать была еврейкой, выехать из фашистской Германии. Эрика, прочно обосновавшаяся в Нью-Йорке, в марте 1939 года заехала за недавно приехавшим туда Оденом, чтобы всем вместе провести время в доме своих родителей в Принстоне. Фотография всей большой семьи Томаса Манна через день была напечатана на обложке популярного журнала «Лайф».
Во время своего пребывания у родителей Эрики Оден узнал о попытке своего тестя спасти застрявшего в оккупированной Чехословакии Макса Брода. Видимо, ему было показано полученное им от Брода письмо с просьбой о срочной помощи: это объясняет знание тех деталей, которые Оден упоминает в своём послании к Додду.
Томас Манн познакомил его с ходатайством, которое он отправил директору Нью-Йоркской публичной библиотеки г-ну Луденбергу. В нём он обращает внимание госслужащего высокого ранга на уникальную возможность пополнить библиотечные фонды исключительно ценными рукописями Франца Кафки. Одновременно это приобретение может помочь их владельцу прибыть в Америку в качестве куратора уникальных манускриптов. Томас Манн призвал Луденберга использовать все свои полномочия, чтобы Брод получил официальное приглашение приехать в Соединённые Штаты.
Особо отметив исключительную ценность литературного наследия Кафки — главный козырь его письма, — Томас Манн не кривил душой. Написанное им предисловие к первому английскому изданию «Замка» не оставляет сомнения в том, что немецкий классик ясно отдавал себе отчёт, какого уровня произведения он рецензирует. Понимал это и главный библиотекарь Нью-Йорка. Тем не менее в своём ответе, полученном незамедлительно, он с сожалением сообщил о невозможности в данный момент выполнить обращённую к нему просьбу.
Аналогичный ответ на своё обращение в Оксфорд, отправленное после нью-йоркской переписки, получил и Оден. Если для него помощь евреям была привычным и естественным занятием, то для Томаса Манна подобный шаг явился итогом достаточно длительной эволюции. Начинал он совсем иначе.
В молодости, как и все в высшем германском обществе (его отец исполнял обязанности сенатора в Любеке), он совсем не был чужд антисемитизму. Разделяя все идеологические установки основателя издания, Томас и Генрих Манны в 90-е годы совместно работали в журнале «Двадцатый век», который, начиная со своего первого номера и никогда не меняя направления, проводил ярко выраженный антисемитский курс. По словам немецкого социолога Штефана Бройера, «в такую идеологически напряжённую среду не попадают случайно, по незнанию или потому, что нужны деньги, или потому, что хочется поэкспериментировать с различными ролями. Тот, кто попадает туда, делает это из принципиальных соображений, по меньшей мере в согласии с тем, что лежит в основе этого издания».
Серые или полукоричневые страницы в жизни одного из столпов немецкой литературы долго обходили все литературоведы — как консервативные, так и либеральные. Видные филологи, которые занимались изучением его творчества в советский период и уже ушедшие из жизни, не имели возможности напечатать всё то, что они, без сомнения, знали. Соломон Апт, крупнейший знаток жизни и творчества Томаса Манна (именно он в 60-е годы блестяще перевёл на русский язык его роман «Иосиф и его братья») в книге о немецком писателе, вышедшей в серии «ЖЗЛ», смог только лаконично упомянуть «о чрезвычайно медленном политическом созревании очень рано созревшего художника».
Эту, казалось бы, забытую и малоизвестную главу только в наше время впервые исследовал замечательный московский математик и историк Евгений Беркович. Несколько лет назад он приступил к работе над документальным повествованием о судьбе своего коллеги из далёкого прошлого — академика и президента Немецкого математического общества Альфреда Прингсхайма. Баварский учёный представлял собой совершенно уникальную личность, которая благодаря своему таланту, любви к искусству и щедрому меценатству стала знаковой фигурой в тогда ещё мирной Германии. С приходом Гитлера к власти у него, как и у сотен тысяч немецких евреев, всё катастрофически изменилось, но на стыке двух веков его дом слыл самым известным и самым притягательным литературно-музыкальным салоном в Мюнхене, где собирался весь цвет немецкой культуры тех лет.
На одном из таких вечеров и произошла в 1903 году встреча Томаса Манна в доме Прингсхайма с его единственной дочерью Катей, через два года ставшей женой писателя. Этот союз, однако, вскоре едва не расстроился из-за антисемитской новеллы Томаса Манна «Кровь Вельзунгов», в карикатурных персонажах которой легко узнавалась новая семья писателя. В письме к брату он сам признался в том, что основания считать её антисемитской у читателя были. Подготовленная к печати, она была отозвана, но конфликт между писателем и Прингсхаймом так никогда и не был преодолён. Все эти важные обстоятельства и побудили добросовестного исследователя перефокусировать свой труд, сосредоточившись на малоизвестном Томасе Манне.
Его публицистика, письма, дневниковые записи — всё это не оставляло сомнений в том, что привычное представление о немецком классике как о последовательном антифашисте не более чем упрощённое, далёкое от действительности идеологическое клише. Даже после тяжёлого конфликта в семье, который мог привести к трагической развязке (отец Кати пришёл разбираться с зятем, захватив с собой револьвер), Томас Манн ещё долго занимал в столь чувствительном вопросе довольно двусмысленную позицию. Осуждение антисемитизма у этого волшебника слова соседствует с лексиконом нацистских газет самого мрачного периода. Показательна его полемика с философом и критиком, а сегодня можно сказать — и пророком Теодором Лессингом. Этот проницательный мыслитель ещё в 1925 году увидел опасность прихода к власти диктатора, задолго до того, как Гитлер стал заметной политической фигурой. В пылу литературной полемики с ганноверским философом Томас Манн назвал его «ужасным примером отвратительной еврейской расы…»
Такая риторика, конечно, не прошла мимо фашистов: книг Томаса Манна в списках сжигаемых на кострах в Германии не было. Это очень важный факт, позволявший предположить, что на тот момент существовала пусть и невысказанная, но очевидная их терпимость друг к другу — гитлеровского режима и знаменитого писателя. Обнаруженная Берковичем реакция будущего антифашиста на появление первого расового закона показывает, что эта терпимость была всё-таки высказана.
Закон от 7 апреля 1933 года потребовал отправить всех государственных служащих неарийского происхождения на пенсию. Эта прелюдия к Катастрофе была оценена Томасом Манном весьма своеобразно. Через три дня, 10 апреля, в его дневнике появился отклик: «Евреи… В том, чтобы прекратились высокомерные и ядовитые картавые наскоки Керра на Ницше, большой беды не вижу, равно как и в удалении евреев из сферы права — скрытое, беспокойное, натужное мышление. Отвратительная враждебность, подлость, отсутствие немецкого духа в высшем смысле этого слова присутствует здесь наверняка. Но я начинаю предчувствовать, что этот процесс всё-таки — палка о двух концах».
Если кто-то решит, что такие «чудные» строчки написаны намеренно, в расчёте на то, что через горничную или иное лицо они станут известны немецким властям, будет разочарован: эта запись, отразившая подлинные взгляды всемирно известного писателя, была сделана тогда, когда он был уже за границей. Меньше чем через две недели после прихода Гитлера к власти вся его семья выехала в давно запланированную зарубежную поездку. Его жене и детям на родине была уготована судьба жертв, поэтому возвращаться было нельзя, но и с осуждением творимых в Германии преступлений он, по известным теперь причинам, ещё долго не выступал. Лишь в 1936 году, когда в Германии перестали издавать, а затем и запрещать книги иммигрантов, Томас Манн открыто выступил с осуждением фашизма, и сразу же был лишён немецкого гражданства. Началась новая, широко известная всем антифашистская часть его жизни. Этот «новый» Томас Манн и принял участие в судьбе Макса Брода.
Впервые опубликованное в минувшем году письмо Одена словно невидимыми магнитными линиями соединило в себе несколько значимых имён, отпечаток личности которых так отчётливо проступает сегодня при его чтении. Сохранилось же оно случайно: Уистен Оден завещал после смерти сжечь все его бумаги. Точно так же распорядился своим наследием и Франц Кафка. Однако Макс Брод, которому удалось вырваться из фашистской Праги и добраться до Палестины, сохранил для мира все его рукописи. Сегодня они хранятся в Израильской национальной библиотеке в Иерусалиме. Рукописи не только не горят — случается, они находятся там, где и должны быть.
Борис Липецкер
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
