Реувен МИЛЛЕР
МЫЛЬНАЯ ОПЕРА
(Сериал из советской еврейской жизни)
О предыдущих сериях см. http://evreimir.com/73834/links_mo/
Часть 6, серия 15
Начало: http://evreimir.com/71888/mo_il_6-11-1/
***
А магнитофон все так же тихонечко напевал да напевал свинги и блюзы. Сова горела на столе. В духоте и полумраке горячее женское тело сплелось и мешало свой пот с левиным, и он слышал шепот ренуаровской купальщицы:
Я спала, только сердце мое беспокойно стучало.
За окном слышу голос:
«Отвори мне, сестрица любви! Отвори, голубица моя!»
«Весь во влаге ночной я, и мокры мои кудри…»
Это он! Он пришел! Я слетаю с постели
И нагая, бегу босиком отворять.
Сквозь окно мой родной протянул свою руку,
И волнения трепет прокатился по мне.
И с перстов моих мирра покрыла ключи ароматом .
Распахнула я дверь, только милый зачем-то
От меня отвернулся и скрылся во мгле…
Потеряла я душу, я родного искала, я звала его тщетно…
То был сон или явь?
И Лева в ответ шептал ей какие-то приторные, неискренне-льстивые, неизвестно откуда возникающие слова. И не было счета их поцелуям и ласкам. И вдруг женщина навалилась на Леву, обхватила его ногами, и целуя, засвинговала. Левино естество сразу откликнулось и легко ушло на свое законное место. И, изнывая под сладостным грузом, мальчик повел свою партию свинга. Магнитофон играл мелодию за мелодией, и тянулся и тянулся этот их свинг. Женщина приподнялась над Левой, и над его лицом мелькали ее большие груди. Он как-то непроизвольно поймал губами сосок, и тело женщины немедленно откликнулось. По нему прокатилась уже знакомая Леве дрожь, женщина застонала, упала на любовника, впилась губами в его губы, и мальчик почувствовал зов ее нутра, жадно требующего своего от Левы , и он, как-то неожиданно для себя, вздрогнув и застонав, отдал ей желанное. Оба замерли под сильные, частые и, кажется, синхронные удары сердец…
На балконе заскулила и стала царапаться в дверь запертая там собачка. То ли игры любовников возбудили ее, а может, просто, захотелось ей прогуляться.
— Завидует, дура, — усмехнулась Бескакотова и скатилась с Левы. — Надо бы ее прогулять, а то не даст нам покою.
Она на минутку сбегала в душ, кое-как оделась, накинула на Рексу ошейник с цепочкой и ушла с собакой на улицу. Лева встал с дивана и, поднеся будильник к сове, увидел, что время — половина первого. Он снова улегся, переживая события и ощущения последних часов.
***
А Светлана Павловна, отпустив Рексу с поводка, бродила взад и вперед по берегу арыка перед домом, и ей вспоминалась молодость.
…В конце пятидесятого года Света сдала последний госэкзамен и неожиданно, несмотря на красный диплом, получила свободное распределение. Как ей по большому секрету объяснила секретарь факультета Нина Сергеевна, дочь «врага народа» и еврейки не имела права заниматься политическим воспитанием молодого советского поколения, и спецотдел выкинул ее из списка распределяемых выпускников… После полугодовых мытарств, в самом конце весеннего семестра ей все же повезло – ушла в декретный отпуск ассистентка кафедры истории ВКП(б) в театральном институте, и ее взяли на временную почасовку – вести семинары. И здесь она повстречала двух мужчин, вошедших в ее жизнь и надолго ее определивших.
С первого же занятия ее поразил студент Глеб Бескакотов. Он резко выделялся среди других. Был высок, красив, внешне напоминая знаменитого артиста Охлопкова. Умен и эрудирован, часами мог разговаривать стихами, замыкая на себя все внимание. Знал наизусть чуть ли не всего Шекспира. Учиться он начал за два года до войны в легендарном училище МХАТа. Но вернуться не смог, застрял в Ташкенте, где лежал в госпитале после ампутации по локоть левой руки. Теперь же доучивался на режиссерском – война, лишив его руки, все перевернула – какой из него актер?
Вторым мужчиной был завкафедрой, профессор Печерский Иннокентий Гавриилович, ставший для девушки, по существу, духовным отцом. Света, выросшая с одной лишь мамой, буквально, впитывала все его речи. И она ему нравилась. Трудно утверждать, что нравилась как женщина – профессор был очень стар, далеко за 70, но с первого дня их знакомства, когда по звонку все той же всемогущей Нины Сергеевны, тайком покровительствовавшей Свете, она пришла к нему на кафедру устраиваться на работу, Печерский всячески заботился о ней, добился в новом учебном году достаточной почасовки (о приеме в штат и речи быть не могло), и так тянулось до нового 1953-54 учебного года, когда Света была, наконец, принята в штат и в аспирантуру к профессору Печерскому…
Свободное время теперь, сколько удавалось, они проводили с Глебом. Он, напару с еще одним студентом-фронтовиком снимал комнатку в глинобитном домике на Беш-Агаче. И там, на узенькой, ужасно скипучей железной кровати, драном ватном матрасе, покрытом грязноватым холостяцким бельем, они и познали впервые друг друга. А потом расписались, и Глеб переехал к ней. В их комнатушке появилась ширма, за которой молодые спали, отделившись от мамы, которая все больше и больше старалась пропадать на работе.
И лишь с Глебом, познав его ласки и объятья, его мужскую силу и опытность, Света, наконец, почувствовала себя женщиной. Она прикипела к нему, и ей порою казалось, что ничего у нее раньше не было, ни с кем, а детские романы с братьями казались подсмотренными извне, как бы в каком-то кино, про девушку, очень похожую на нее. Иногда она ловила себя на мысли, что ей кажется будто бы Глеб был рядом всегда. А он, актер от природы, играл с нею, вызывая новые порывы ее любви. Он не таил от нее свою мужскую многоопытность, и видя, как она, душевно мучаясь, узнает от него о предыдущих его любовных похождениях и связях, а потом, страстно ревнуя, обжигает его новой вспышкой любовного пламени, давал, думается, немалую волю своей природной фантазии, умело управляя любовью молодой жены. Он мелкими дозами и в нужные моменты подбрасывал ей любовный наркотик – то расскажет о своем первом грехопадении, когда его, тринадцатилетнего, в кустах на берегу Истры совратила лагерная пионервожатая, то о сорокалетней медсестре Иришке из госпиталя, ночного дежурства которой дожидалась вся их палата… Слушая его шепот в ночной темноте, Света боялась, что он увидит ее пылающие щеки и горящие глаза, и так ей хотелось вцепиться в него, рыча, укусить, ударить. Но где там! По ту сторону ширмы была мама, и молодые, как им казалось, в полной тишине, лишь осторожными движениями тел выясняли свои любовные отношения.
А когда их первые страсти поулеглись, Свете открылось, что муж ее — алкоголик и жить не может без водки. Объяснял это фронтом, обезболивающими, в огромных количествах полученными в госпитале… И оказалось, что мог этот красавец-гигант превращаться порою в жалкого дрожащего нытика… Но проходили несколько дней, и Глеб возвращался к жизни, как он любил говорить – «в строй». Жена, естественно, очень от этого страдала, но что можно было поделать? Не разводиться же? И кто в те времена мужиками кидался, тем более такими красавцами? Тем более, будучи беременной?
Да и сам Глеб явно силился держать себя в руках, ведь приближалось окончание института, дипломный спектакль… Но иногда на него находило… И все-таки, институт был успешно закончен. С отличием. А в это время организовывался республиканский русский ТЮЗ, и Глеба направили туда на работу.
А вскорости Света родила дочь, Татку, Татьяну Глебовну, так они ее стали величать с первого дня, и счастливый отец, в приличном подпитии, на «Победе» с шашечками привез семейство домой.
В конце пятьдесят шестого Светлана Павловна под руководством профессора Печерского защитила кандидатскую диссертацию, темой которой были цивилизаторские влияния России на развитие Туркестана в первой четверти века 20-го века и русского пролетариата на происходившие в тех местах революционные события. Профессор Печерский, бывший живым свидетелем тех времен, очень помог Свете и, как он ей говорил, не вполне бескорыстно, ибо через ее диссертацию ему удалось, наконец, поделиться с миром разными потаенными мыслями и впечатлениями, ранее запретными и просто опасными.
Защита прошла блестяще. Светлане Павловне бросили всего лишь один черный шар. Восторженный Глеб пришел с огромным букетом и прямо на ученом совете вручил жене кольцо с бриллиантом.
Вскорости Свету приняли в университет на должность старшего преподавателя, поставили в очередь на квартиру. Это был ее пик, ее звездный час. А потом пришли бумаги о реабилитации отца.
Мама вышла на пенсию и занималась Таткой.
Глеб ставил один спектакль за другим и так здорово, что нередко родители сами с удовольствием ходили в его театр, даже без детей. В газетах часто появлялись хвалебные рецензии. И запои у него стали случаться реже.
В 57-м в верхах решили отправить театр на Всемирный фестиваль в Москву.
Светлана мечтала поехать с Глебом, и все уже шло по задуманному, но вдруг заболела мама, ее забрали в больницу, и Света, вместо поездки на мировой праздник молодежи, была вынуждена носиться между таткиным детсадом, базаром и раковым корпусом ТашМИ. 
Выступления глебова театра в Москве прошли с огромным успехом, и театр стал лауреатом фестиваля.
По этому поводу был устроен банкет в ресторане «Узбекистан».
Руководство республиканской делегации пригласило на торжество человек двадцать журналистов, пишущих о культуре в коммунистической прессе разных стран. За одним столом с Глебом оказались корреспондент «Дейли Уоркер» Дэйв Куган и израильская журналистка Дана Хирш. Глеб сразу положил на нее глаз, она выглядела непривычно – лет 27, высокая, зеленоглазая, с огромной рыжей копной волос, в обтягивающих бедра синих хлопчатобумажных брюках и клетчатой ковбойке, распертой высокой грудью. Оба корреспондента сносно говорили по-русски, их родители были родом из России. Было сытно, как и положено в ресторане с хлебосольным названием «Узбекистан», торжественно и шумно. Молодая замминистра культуры Раано Бекмурзаева, бывшая глебова однокурсница (поговаривали — любовница Самого!), вручала награды фестиваля. Вот получила Мавлюда Джумабаева, руководительница, хореограф и солистка государственного народного ансамбля танца (поговаривали, поставлявшего девочек на верха!), вот — Раано вручила диплом дойристу-виртуозу Юсуфу Борухаеву, вот — певице Мириам Исхаковой. Дошла очередь и до Глеба, и он получил свой почетный диплом, не преминув по старой, институтской памяти прижать к себе замминистра, быстро потискать ее, погладить по заду и вернуться к столу, испачканным алой помадой ее губ.
А потом все смешалось, начались обычные посиделки. Ресторанный тапер дядя Саша, шарообразный толстячок в узбекской тюбетейке, резво играл регтаймы, перебивая их изредка мелодиями советских композиторов и узбекскими мотивами. Было накурено и шумно. Глеб уже прилично набрался, и перед его глазами плыла Дана, что-то вопрошающая у него с микрофоном в руках. И он что-то ей отвечал, и Дэйв его о чем-то спрашивал и писал в свой блокнот…
И Глеб почувствовал, что пора уходить, иначе он сорвется. Он поднялся и, как ему казалось, незаметно, вышел на Трубную и побрел в сторону Кремля. Несмотря на поздний час, улицы были полны народу. В душноватом летнем воздухе висел какой-то восторг, возбуждавший детей разных народов, тысячами фланировавших по столице молодежи веселыми, шумными группками.
Глеб, пошатываясь, шел по узкой, забитой толпой улице 25-го октября, когда почувствовал, чью-то руку на своем плече. Он оглянулся. Это была Дана. 
— Почему ты ушел? Я не закончила интервью.
— Да не знаю, надоело. Устал. Захотелось свежего воздуха. Идемте к Москве-реке.
— С удовольствием.
И они, болтая как бы ни о чем, спустились на Красную площадь.
Площадь была ярко освещена прожекторами. Возле ГУМа играл эстрадный оркестр, и немало парочек кружилось в вальсе.
— Потанцуем, — предложил Глеб.
— Я не умею вальс. У нас в кибуце танцуют хора, мы все вместе танцуем.
— Ну, давайте попробуем.
И он здоровой рукой взял ее за талию и попытался кружить по брусчатке.
— Я хотела спросить, что у тебя с рукой. Можно?
— Да, конечно, на фронте ранило, потом началась гангрена, и в госпитале отрезали.
— Я тоже была на война. В Синай. Там убили мой хавер. Его звали Джонатан, он приехал из Англия.
— Сочувствую вам. Уж я-то знаю, что такое смерть, три года был на фронте, пока не покалечили окончательно… А вы — медик? Что вы делали на войне?
— Нет, моя военная работа — снайпер. Прошлый год, когда случилась война, я заканчивала университет в Тель-Авиве. А тут призыв. И нас с Джонатаном отправили на Синай, но в разные места. А когда я узнала, что его убили, я поклялась отомстить. Я потом застрелила десять арабов. Хотела больше, но война закончилась. И теперь я прихожу в нашу комнату в кибуце, где мы с Джонатаном жили, и мне кажется, что он снова придет, что его не убили, что это ошибка. А его нет… Война — страшная вещь, нужен шалом.
Между тем, Глеб, обнимая девушку здоровой рукой, спускался с ней по площади к Москворецкому мосту. Куранты Спасской башни пробили полночь, и над Кремлем вспыхнули фейерверки.
— Как красиво, — шептала девушка.
И Глеб поцеловал ее. И она, почувствовав себя в объятьях сильного, опытного мужчины, инстинктивно ему покорилась, ответила поцелуем, прильнула к нему.
А потом почти до утра они бродили по накрывающимся туманами набережным Москвы и Яузы, разжигая друг друга поцелуями и объятьями. И Глеб забыл на время и о своей Светке, и о своей Татке, а зеленоглазая ведьма-волшебница, как он назвал про себя Дану, рассказывала ему о неведомой жизни в неведомой малюсенькой стране, где ни на день не прекращается война и, где, как ни в какой другой мечтают о мире.
А он читал ей:
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
А потом разъяснял ей непонятный смысл волшебных метафор чужого языка.
Неожиданно загремел гром, и на них обрушился ливень. И, хотя гроза была короткой, и Глеб, оголив свой протез, набросил на Дану пиджак, они оба вымокли до нитки.
— Холодно. Пойдем в отель, — сказала Дана, — это где-то близко.
И, действительно, чтобы дойти до гостиницы «Бухарест», где жила Дана, надо было просто перейти мост.
Дана что-то сказала дежурной по-английски, и Глеба беспрепятственно пропустили внутрь гостиницы. Потом у них была жаркая и страстная ночь. У Глеба давно уже, с холостяцких времен не случалось ничего подобного. А Дана была явна голодна до мужчины и, к тому же, многоопытна. И эта их ночь растянулась до полудня.
А когда ублаженный горячей женщиной Глеб при ярком свете дня, любуясь на сверкающие кремлевские купола, с пением в душе выходил из «Бухареста», его окликнул некий мужчина с невыразительной внешностью и настоятельно предложил сесть в стоящую рядом «Победу». Езды было несколько минут, но зато потом продержали его на Дзержинке двое суток, выпытывая, с какой целью он провел ночь в номере иностранки. Незатейливое глебово мужицкое объяснение случившегося допрашивающих не устраивало, и они старались добиться от него показаний о том, что у себя в городе он собирал секретные разведданные, которые и привез на фестиваль, дабы передать иностранной разведчице. Все двое суток ему не давали спать, а если учесть, что и с Даной тоже было не до сна, он был еле жив, и ловил себя на том, что начинает заговариваться. Тогда он собирал в кулак все свое актерское мастерство и принимался орать, что, мол, пока мы в окопах…, мать-перемать, вы…, мать-перемать, нам в спину стреляли! Что, конечно, сменявшихся следователей к нему не располагало. Тем не менее, ничего от него не добившись, через два дня его с разбитой губой и в порванном костюме, под конвоем отправили в Ташкент, одновременно прислав с нарочным письмо в министерство культуры с описанием его антисоветской деятельности.
Глеба тут же выгнали из театра. Хорошо, помогла сердобольная Раано, замминистра культуры, тоже поимевшая неприятности из-за глебовых московских похождений. Но, воспользовавшись своими связями на самом верху, она смогла устроить его на работу завклубом в отдаленный колхоз.
Светлана Павловна была глубоко оскорблена этим происшествием, да и боялась она за свою работу, свою, с таким трудом выстраданную карьеру. Давно ли реабилитировали отца? Она панически боялась «органов». И подала на развод.
Примерно через год после развода она узнала, что ее бывший муж, будучи в состоянии сильного опьянения, зачем-то сел на трактор и, не справившись с управлением, сорвался с горы и погиб.
***
— Хватит, — сказала она себе, — мальчишка там, наверно, заскучал, пора домой.
И, прицепив собаке поводок, направилась к подъезду.
В зеленом полумраке комнаты худенький парень безмятежно спал на ее постели.
Рекса, возбужденная запахами греха, исходившими от ложа любовников, рванулась было к Леве, но хозяйка оттащила ее, упирающуюся, на балкон, бросила ей любимую игрушку — глоданное-переглоданное говяжье ребро и захлопнула дверь. И сука беспородная сосредоточенно занялась костью.
А хозяйка села к письменному столу, зажгла настольную лампу, отвернув к стене ее металлический абажур, чтобы свет не падал на Леву, и продолжила чтение записок профессора. Несмотря на глубокую ночь, духота не спадала. Она сбросила халат и сидела в одних трусиках, тех самых, рижских, гипюровых. Изредка она оборачивалась и взглядом Венеры следила за своим спящим Адонисом (в республиканском музее была такая картина, очень популярная у местной публики, написанная каким-то малоизвестным итальянцем в 17 веке и попавшая в музей из чертогов опального члена царской семьи, сосланного в Туркестан за кражу романовских фамильных драгоценностей на потребу содержания некоей танцорки).
«…Сидели как-то летним вечером в номере «Шарка» Волжанин с Молдаваном. Ужинали, так сказать, и уже были хорошо на взводе. Работа не ладилась. Москва срочно требовала план национального размежевания, а, поди, его сделай в этом лоскутном одеяле племен! Одна радость – набраться и подняться на ночь к девицам, и забыться до утра. А утром – на больную голову – интриги, интриги, переговоры… Усатый именем Вождя торопит и торопит…
В это время им доложили, что прибыла делегация узбеков. Ох, как некстати, но что поделаешь, приехали за тысячу верст, даже больше. Надо принять. И в номер вошли красный курбаши Джаффар, мулла Хуснутдин и бухарский большевик Файзулла Баходир.
И потекла неторопливая восточная беседа. Все — вокруг, да около, и, чем дальше говорили, тем сильнее, казалось бы, уходили от главного — от национального размежевания Туркестана. Уже глубоко за полночь Молдаванина начала мучить застарелая язва, и он явно злился. Хотя, будучи уроженцем Туркестана, он хорошо знал местных людей и их обычаи.
Наконец, Джаффар решил перейти к делу. Из армейской полевой сумки, надетой поверх ватного халата-чапана он достал карту Туркестана и красный карандаш и повел разговор о том, что хорезмийцы-узбеки — потомки знаменитого властителя Орды, и именно они должны владеть землями Туркестана. Ведь так было всегда. Ведь они, отряды узбекских конников, присоединились к Красной армии, уж не Молдаванину с Волжанином об этом рассказывать, ее командирам. И именно они захватили Бухару и изгнали эмира…
Врал, конечно, Джаффар. Узбеки — они хорезмийцы. Сидели себе в центре Туркестана и держали в своих руках караванные пути через пустыни. За хорошую оплату проводили караваны в целости и сохранности от Урала до Китая, а при отказе платить — сами грабили. Тем и жили веками. А Ташкент, Самарканд, Фергана — это другие племена: сарты, тюрки, таджики, кыргызы — земледельцы и скотоводы. И Вамбери об этом писал, и Семенов-Тяншаньский. Но воинственные кочевники, они всегда в таких случаях выходят вперед…
И усталым комиссарам срочно требовалось решение, и они готовы были поверить Джаффару, особенно, страдающий от тошноты и резкой боли Молдаванин, прекрасно знавший истинные обстоятельства.
«Черт с ними, узбеки, так узбеки!».
После недолгих споров о границах, которые Джаффар рисовал на своей карте, после подарков комиссарам из барахлишка, оставшегося в эмирском дворце (пара перстней с рубинами), после заключения договоренности о том, что Джаффар или его человек и Файзулла войдут в республиканское правительство, гостей отправили наверх, к девкам. И Молдаванин, понимавший местные наречия, услышал, как выходя, Джаффар сказал Хуснутдину: «Нужно, чтобы русские дали нам власть, а уж потом мы начнем жить самостоятельно!».
Так на карте появилась узбекская республика, и все племена, населяющие ее, стали узбеками, приняв это, доселе мало кому известное имя и образовав новый народ…»
Светлана Павловна оглянулась на спящего Леву. Теперь он, раскинувшись, лежал на спине. А сон его, судя по всему, опять был наполнен желанием. Она, усмехнувшись, вспомнила школьные подростковые хихиканья от математического «восставим перпендикуляр». И еще вспомнилось школьное, но уже старшеклассное:
Два яблока вися на ветке дивной,
Счастливый знак, любви символ призывный,
Открыли ей неясную мечту.
Проснулися неясные желанья,
Она свою познала красоту
И негу чувств, и сердца трепетанье,
И юного супруга наготу
Период неясных желаний остался у нее за горизонтом далекого прошлого. Перед искушенной леди лежал, красуясь наготой, мальчик, ее юный супруг на эту ночь. Но вид ветки дивной, восставшей перпендикуляром, как всегда, заставил ее сердце ее затрепетать. Она потушила лампу и сову, сбросила трусики, легла к мальчику и обняла его. То ли проснувшись, то ли — нет, она не смогла этого понять в полной темноте, но почувствовав ее прикосновение, Лева повернулся к ней, по-хозяйски сразу нашел своими губами ее губы и взяв ее за грудь одной рукой, другой стал поглаживать ложбинку между бедрами. Она положила на него ногу, открылась ему, и они снова слились, лежа на боку, и медленно услаждая друг друга в каком-то полусне, тянувшемся, казалось, целую вечность…
(Окончание в следующей серии)
Фотоиллюстрации из личного архива автора, интернета, а также фоторепродукции с картин П.-О. Ренуара
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
