Реувен МИЛЛЕР
Сериал из еврейской жизни
Часть 1
СУДНЫЙ ДЕНЬ
(продолжение)
Предыдущая серия: http://evreimir.com/66946/66946mo1_yk1/
Серия 2
***
Погруженный в раздумья о том, как бы, не вызывая у бабушки подозрений, выпросить у нее новую тетрадку в две косых для русского языка, Левик пришел домой.
У бабушки сидела Нина Абрамовна. Они пили чай, и соседка возбужденно рассказывала:
— И вы представляете, Эсфирь Давидовна, стучит этот бандит фининспектор в калитку, а я не хочу ему открывать. Что ему от меня надо? Так он стал грозиться, что приведет Пронина, участкового. Ну, что ему надо? Ладно, я открыла. Наумчика не было, он с утра взял нашу тележку с бочкой и пошел на винзавод за бардой и на мелькомбинат за отрубями. Открываю. Этот бандит, хочет войти, а я не пускаю. Так он меня оттолкнул. Зашел во двор, и сразу — к сараю, где свиньи. Я стою у калитки. Он меня зовет. А я не иду. Он подходит: «Это ваши свиньи?». «Нет», — говорю. А что они – мои, что ли? «Как, — говорит, — не ваши? А чьи». – «Как чьи? Барского!» — «Но Барский же ваш муж?» — «Он мне не муж, а сожитель. Мы с ним не расписаны. И я за него не отвечаю. Знаете ли, может, сегодня у меня – Барский, а завтра – Царский! Разговаривайте с ним. Попробуйте! Он – герой войны. Он свиней для Красной Армии 25 лет откармливал. Поговорите с ним. А я платить не обязана!».
— Ах, Нина Абрамовна, вус ир вилт? Унзере лазике мелихе… – Бабушка махнула рукой, изображая жестом безнадежность. Левику не нравилось, когда бабушка говорила по-еврейски, потому что не понимал, и ему было неприятно, что от него что-то хотят скрыть.
— Ну, Левкале, что в школе?
Левик покраснел и, еле сдержавшись, чтобы не проболтаться про кол за дежурство, тихо пролепетал о приятном:
— Бабушка, я сегодня по чиспису четверку получил.
— Что ты говоришь! Ой, хорошо!
Не давалось Левику чистописание. В первый месяц учебы он получал одни тройки. Он так завидовал Свете Бабкиной, соседке по парте, как ловко и быстро она писала, и ни одной кляксы! А уж как писала Нина Пекарь, круглая отличница! Ее тетради Ольга Николаевна вывешивала на специальную доску как образец, и они, украшенные большими красными пятерками, выглядели красивее самих прописей… А к Левику учительница, как казалось ему, придиралась. Конечно, читал и рассказывал стихи он лучше всех в классе. И считал в уме быстрее всех. И по русскому писал без ошибок. А тут вот, вечно какая-нибудь клякса получается, и палочки неровные… Здесь-то у бабушки, прошедшей лишь курсы ликбеза, точно была недоработка, и для него мучительно было аккуратно вписывать буковки в тетрадь «две косых», да еще чередуя «нажим» с «волосной»… И Ольга Николаевна, против ее воли взявшая Левика сразу во второй класс, на чистописании отыгрывалась.
— Сейчас я тебя покормлю, Левкале, Знаешь, что я приготовила? Твое любимое. Тушеное вымя. Ой, Нина Абрамовна, он так любит вымя! Я вчера иду по базару, а из мясного ряда мне знакомый узбечонок-мясник кричит: «Бабушка, ким аэр, иди сюда, есть цыцка свежая, голе шмолц!». Представляете, он мне на идише кричит. Он знает, что я всегда беру. Хорошее вымя попалось, действительно свежее, и недорого. Вот я сегодня и потушила для Левочки! И сама хорошо поем завтра перед тем, как поститься…
Левик между тем переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и тоже сел за стол. Бабушка поставила перед ним тарелочку с источающим ароматный пар куском вымени в лужице коричневой подливы. И другую тарелочку – с нарезанным помидором, по бабушкиной привычке крепко посоленным…
— Накроши хлеб в подливу, — поучала бабушка, — вилку возьми в левую руку, а ножик в правую и отрезай себе маленькие кусочки, не торопись. Если захочешь, я тебе дам добавку…
Однако, кусок «цыцки» оказался довольно большим, и Левик его еле осилил. А потом был чай с любимым вишневым вареньем…
С улицы донесся рев: «Киррассиаа! Киррассиаа!». Это узбек-керосинщик приехал на полянку и орал в жестяной рупор.
— Давай, быстро, за керосином, — скомандовала бабушка и протянула Левику два рубля.
Он выбежал во двор и, взяв в сарае квадратный жестяной бидончик помчался на улицу. Возле ишачка, запряженного в тележку, на которой громоздилась большая черная бочка, уже образовалась очередь, человек десять, в основном, ребятня. В середине очереди стоял Гарик. И он, и Левик старательно «не замечали» друг друга. Хорошо еще, что через несколько минут бывший друг отоварился и ушел домой. Наконец, подошла и Левикина очередь. Трижды из бочкиного крана керосинщик наполнял пенящейся вонючей жидкостью мерную железную кружку и через вороночку переливал керосин в бидончик. С двух рублей Леику полагалась сдача: двадцать копеек или фольговый шарик, набитый опилками, на тонкой резиночке. Он выбрал деньги. С бабушкиного разрешения Левик копил такие гривеники и двухгривенные, а потом, когда набиралось 80 копеек, по дороге со школы домой возле фабрики «Красная заря» тайком покупал молочное мороженое.
Только успел он отнести в сарай бидончик с керосином и отмыть руки душистым земляничным мылом, как с улицы послышалось: «Джарный кукуруз! Джарный кукуруз!». На этот раз приехал другой узбек-любимец детворы, опять же на ишачке с тележкой. У него за двадцать копеек или за пустую бутылку можно было приобрести шар, слепленный из жареной кукурузы или газетный кулечек, как говорила бабушка, шкарметик, наполненный отдельными кукурузинами. Двадцать копеек-то были, но Левику было категорически запрещено покупать это лакомство, впрочем, как и курт – такие белые шарики, говорят, солененькие… Мама, врач-инфекционист, пугала Левика дизентерией и желтухой, которыми заражаются от этой еды, приготовленной в ужасных антисанитарных условиях. А уж про курт, вообще, такое рассказывали! Будто эти шарики беленькие делают из творога с мукой и раскатывают под мышкой! Фу, какая гадость! Однако, пацаны, которые ели, говорили – вкусно…
Да, Левику многое было запрещено. Например, играть в лянги или ошички. Даже Гарик играл, даже Колька Москвичев, а мама с бабушкой все равно считали, что это – хулиганские игры, и Левик слушался. Было, правда, как-то он помогал пацанам добывать свинец для лянг. Это — когда через Второй Полторацкий по столбам солдаты протянули куда-то телефонный кабель, и после их ухода везде валялись обрезки. Пацаны отдирали с них куски свинцовой оболочки, затем жгли костры, и в консервных банках плавили свинец, который потом разливали на тротуаре на такие ляпушки размером с пятак – грузики лянги. В левикином конце тупика этим командовал Абляшка. Левик тоже помогал потрошить обрезки кабеля и с восторгом наблюдал как грязноватый темно-серый свинец лежит-лежит на дне банки и в какой-то миг неожиданно превращается в блестящую жидкость…
Но вот, когда лянги были изготовлены – к грузикам, продырявленным гвоздем, проволочкой прикрутили кусочки меха, и весной наступил сезон игры, Левик смотрел на нее лишь издалека – боялся бабушкиного гнева.
А там – особенно старшие – Абля с Рудиком – выделывали такие «люры» и «джанджи», подбивая лянгу то одной, то другой ногой, да еще в прыжке, да еще с вывертом, и не давая ей упасть! Даже Растымка мог набить с дюжину «простяшек» или «пар». Левик тоже, безусловно, смог бы, даже уверен был, что запросто, но ему было запрещено. И он слушался…
…Чтобы не расстраиваться, глядя, как другие, купив жареной кукурузы, хруптят ею по всему тупику, он уселся за письменный стол, стоявший во второй комнате, и открыл томик Пушкина со сказками. Уроки можно сделать и завтра, в воскресенье. А пока заняться Пушкиным.
Последнее время Левик читал и перечитывал юбилейные синенькие томики издания 1937 года, которые мама завела, еще учась в школе. Поэмы ему сразу не понравились, даже сказочная «Руслан и Людмила». Этот Пушкин писал какими-то непонятными словами, темно и длинно, вечно чего-то не договаривая. Левик свои недоумения оставлял на полях книжек, за что мама его ругала, но он все равно расставлял вопросительные знаки и даже целые комментарии. Вот и сейчас, например. Написано: «..А царица молодая, обещанье выполняя, с той же ночи понесла. В те поры война была…». Тут ведь явно не хватает какого-то слова. Нести-то можно что-то. Вот, он, Левик, понес бидон с керосином в сарай! А что понесла царица? Непонятно! Темнит что-то этот Пушкин… А мама, да и Ольга Николаевна, все говорят, что он самый великий поэт! А у него чепуха какая-то написана…
И Левик, подчеркнув красным карандашом слово «понесла», начертал на полях: «Что понесла?».
Из первой комнаты послышался шум, и Левик выскочил туда. За столом, по-прежнему сидели бабушка и Нина Абрамовна, а в дверях – Левик не поверил своим глазам – с торжественно-смущенным выражением лица — Елизавета Наумовна!
— Фира, — говорила она, — простите меня. Я погорячилась, я нервничала, у меня не получался заказ, я не успевала, и я подумала, что стучит фининспектор. Фира, простите меня, сейчас слихес, и я пришла попросить у вас прощения.
Из ее глаз, увеличенных сильными очками, покатились огромные слезы. Левик посмотрел на бабушку, и увидел, что та тоже плачет. Бабушка встала из-за стола, и взяв за руку Елизавету Наумовну, провела ее на середину комнаты, где они обнялись.
— Лиза, и вы меня простите. Я ведь тоже погорячилась. Мамеле моя покойная, память ее на долгие годы, всегда говорила, что в слихес мы обязаны просить друг у друга прощения и друг друга прощать… Нина Абрамовна, и у вас, если я чем-то обидела, то тоже прошу прощения. Садитесь, Лиза, попейте с нами чайку.
Елизавета Наумовна охотно присоединилась к компании, лицо ее повеселело.
— Ниночка, и вы меня простите, если что-то не так… Фира, мы с моим Левой завтра хотим геен ин шил на Большую Миробадскую. Пойдете с нами?
— С удовольствием! Я, вот, собиралась поститься в янкипер, может Он обратит на меня внимание, на мое горе, и Аврума отпустят. Лиза, а вы будете поститься?..
— Конечно!
— Эсфирь Давидовна, Лизочка, и вы меня тоже простите. Я бы тоже хотела пойти ин шил. – задумчиво проговорила Нина Абрамовна. — Только не знаю, как Барский на это посмотрит, он у меня такой идейный!..
И они сидели и говорили, говорили, говорили. Столько всего накопилось за эти месяцы…
А Левик побежал мириться с Гариком.
Мирились по уличным правилам.
Сначала сцепились мизинцами правых рук и произнесли примирительное заклинание: «В мире, в мире –навсегда! Кто поссорится – свинья!».
Затем драли друг друга за уши.
И для скрепления мировой Растымка и Рудик, как свидетели, дали каждому по пять подзатыльников.
И тогда наступил всеобъемлющий мир.
Нелька с Расимой прекратили свои игры с прыгалкой и, разинув рты, смотрели на происходивший на их глазах мирный процесс.
Еще не освоившая звук «р», Нелька недоумевала:
— Милятся, ссолятся? Ссолятся, милятся?..
А Расима лишь моргала узкими черными глазами.
***
Левик с вновь обретенным старым другом сидел возле арыка и смотрел на журчащую воду. Его смешило бабушкино слово «янкипер», и он все время не к месту вставлял его в разговор.
— А что ты смеешься? — не выдержал Гарик, — Ну, праздник такой еврейский. Целые сутки люди не едят и молятся Богу.
— Вот дураки, ведь Бога-то нет!
— Кто тебе сказал?
— Ольга Николаевна нам всем сказала. Бога придумали попы и буржуи, чтобы эксплуатировать трудовой народ.
— Ну да! А в Телявиве в янкипер – красное число, люди на работу не ходят.
— В каком Телявиве?
— Ну как, в каком? В столице Израиля, страны евреев. У меня там дядя Соломон живет. Только это – тайна. Никому не говори, посадить могут.
— Ух ты!
— Ты хоть знаешь, кто создал Израиль?
Надо сказать, что Левик про Израиль слышал в первый раз, хотя, сколько себя помнил, знал, что он – еврей. Он так же знал, что и Гарик с его семьей, и тетя Роза, и Нина Абрамовна с Наумчиком, и мрачная старуха Лина Иосифовна, и отличница — рыжая толстуха, «жирпромтрест» Нинка Пекарь – все они — евреи. Хотя, в чем это заключается, было ему неведомо. В том, что бабушка с мамой или своими подругами разговаривала иногда на каком-то таинственном, непонятном другим еврейском языке?.. И потому он неосознанно ощущал какую-то необычность, даже секретность, этого своего качества-еврейства. О нем хотелось умалчивать, ведь радио ежедневно только и делало что ругало безродных космополитов. И бабушка почему-то считала, что эти космополиты – как раз и есть евреи. А Левик вспоминал косматого, грязного старьевщика Ипполита, забредавшего иногда во Второй Полторацкий. Косматый Ипполит – Космополит! Этот Космополит ходил по полянке с большим мешком и выкрикивал: «Старье, рванье, утильсырье! Все, что в говне, тащите мне!». И менял старые тряпки на такие же, как у керосинщика, шарики на резинках. Ну что общего у Левика и его домашних с этим Космополитом? Что-то бабушка путает…
Но вот две недели назад Левик пришел записываться в школьную библиотеку. И когда записывая его данные, библиотекарша Сусанна Яковлевна спросила о национальности, он заупрямился, расплакался… Она успокаивала его, гладила по голове. «Чего ты стесняешься?» — повторяла она. – «Я тоже еврейка и всегда открыто об этом говорю!»…
В доме деда Ефима он как-то видел, что тетя с ее мужем тайком читают брошюрку про какого-то Михоэлса. И они между собой говорили, что он был знаменитым евреем, кажется, самым главным. И в этом тоже была какая-то тайна.
А тут еще и Гарик с этим непонятным Израилем, со своим Телявивом! И не желая показать себя перед другом полным невеждой, Левик ляпнул:
— Конечно знаю! Михоэлс!
— Дурак! – сказал Гарик. – Государство Израиль создали Соединенные Штаты Америки для осуществления своих империалистических целей по разжиганию новой войны! А Михоэлс там никогда не был, он жил в Москве и работал артистом.
Вот тебе и на!
Из открытого окна Тищенок-Сигалов донесся шум. Ругались тетя Роза с дядей Сашей.
— Ты не можешь мне запрещать идти, куда мне надо, это не твое дело, — кричала тетя Роза.
— Нет, не пойдешь, — отвечал дядя Саша.
— Не нервируй меня, это плохо скажется на нашем будущем ребенке. Я хочу помолиться за него.
— Роза, не ходи ты в эту синагогу!
— Почему не ходи? Не нравится? А ты не знал, на ком женишься? Я тебя, солдатика голодранного, взяла из госпиталя на свою жилплощадь, я тебя, нищего, пригрела, накормила. А теперь не подхожу? И ты мне будешь запрещать? Александр, у нас дети, опомнись!
Слышно было, как в квартире хлопнула дверь, и скандал утих.
***
(Окончание в следующей серии)
Оцените пост
(голосовало: 8, средняя оценка: 4,25 из 5)
Загрузка...
