– Как давно ваша дочь испытывает боли и тошноту?
– Уже полтора дня. Я давала ей болеутоляющие средства, а еще…
– Помогло? — перебил профессор.
– Нет… Поэтому я и пробилась — с помощью добрых людей! — к вам на прием.
– Знаю, что это непросто, — вроде бы мимоходом, но и не без гордости подтвердил он.
– Боль стала распространяться чуть ли не по всему телу.
– По всему или «чуть ли»?
– Чуть ли, но…
– Надо было явиться ко мне вместе с больной, — вновь перебил он.
То, что он безапелляционно назвал дочь «больной», сжало сердце, на лбу выступил пот.
– Дочь с утра себя скверно чувствовала. И я боялась, что…
– Тем более! Надо было ее увидеть, — опять перебил он. — По поводу ее болезни у меня возникают некоторые подозрения…
– Какие подозрения?!
Я начала опускаться на стул. Но промахнулась — и оказалась на полу.
– Что вы?! Я же сказал, что пока это лишь подозрения.
Его «пока» удержало меня на полу. А он не торопясь, вальяжно покинул кресло и протянул мне обе руки. Я с трудом поднялась.
– Простите, профессор… Что вы все-таки подозреваете? — я снова взмолилась.
У него в глазах возникло искреннее сочувствие.
– Я сам дедушка — и прекрасно вас понимаю. Только не напугайте раньше времени свою дочь! — Это «раньше времени» не исключало, что может настать и время плохое. Сердце опять напомнило о себе. Он же успокаивающе продолжал: — Не сомневайтесь. Мы все с точностью определим. Но через шесть дней… Сейчас я отправляюсь на аэродром, а оттуда — в Париж, чтобы выступить с докладом на конференции. Естественно, медицинской, научной… Вернусь — и мы все безошибочно определим. — Я поняла, что Париж тоже нуждался в его советах. — Дам указание, чтоб вас записали ко мне на прием без очереди. Но приходите вдвоем! А для начала предложу вам лекарства из своего «особого фонда».
То, что понадобился «особый фонд», дополнительно меня рубануло.
– Шесть дней я не выдержу…
– Часто объясняю своим студентам, что ни на войне, ни в больнице предпринимать операции с торопливой непродуманностью опасно.
– Дочери грозит операция?!
– Простите, что я позволил себе образное сравнение. Вы сумасшедшая мать… — Что я «сумасшедшая», он опять произнес с вернувшимся сочувствием.
Но его «образное сравнение» подтвердило, что шесть дней неопределенности я не выдержу.
К тому же таблетки из «особого фонда» дочери тоже не помогли.
– Любовь эгоистична, корыстна: прежде всего, в ней ищут собственных удовлетворений, — философствовал муж, называвший, как впоследствии и профессор, безграничность моей любви к дочери сумасшествием. А наши с ним взгляды всегда были воинствующе антиподны.
– Моя безумная (что поделаешь — безумная!) любовь к дочери — это не сумасшествие, а в том числе мое давнее освобождение от тебя, при том что физически ты оставался рядом… Я давно хотела сказать: «Уходи!» Но до появления на свет дочери боялась остаться наедине со стенами. После же не решалась оставить ребенка в самом начале его пути без отца… А ныне, когда Рашели уже двенадцать с половиной и она нерушимо сделалась смыслом моего существования, никто мне повседневно и рядом не требуется, а ты — в первую очередь.
Услышав про свое место в «очереди», он произнес казенную мужскую фразу: «Ах, так!» — и суетно, пока я не передумала, начал собирать вещи.
…Рашель я рожала в муках, словно должна была осознать, что великое счастье не дается бесплатно. Но с той минуты, когда ее принесли мне в палату, она никогда не приносила мне по своей вине боли и бед.
К моей радости, ни одной черты отца ни во внешности, ни в характере Рашель не унаследовала. И в отношении меня природа что-то с неуловимым мастерством скорректировала: я была некрасива, а она всех пленяла. К тому же… Нет, бессмысленно перечислять достоинства дочери! В нее вселилась душа моей — на беду, давно уж покойной — мамы… И она с самого малолетства от чего-то уберегала меня, избавляла. В отличие от других младенцев, Рашель знала, что спать следует ночью, а если бодрствовать, то днем. Времена суток она ни разу не перепутала. Угадав, что я до ее появления пролила по разным поводам много слез, она своих слез в мою жизнь не добавляла.
Где-то я прочла, что улыбка обнажает суть человека: хороший смеется хорошо, а плохой — скверно. «Улыбка Рашели» — это стало для меня олицетворением, символом.
– Сегодня у меня был не день, а сплошная «улыбка Рашели», — сказала как-то соседка по этажу. Невесть как узнав о той фразе, и другие соседи в случае удач восклицали при мне: «Вот уж это — улыбка Рашели!»
Отец ее улыбку дочери уже не наблюдал, но ставшая подростком Рашель аккуратно извещала меня о его телефонных звонках. Извещала с воодушевлением, хотя говорил он, судя по ее пересказам, одно и то же: «Спрашивал, как я поживаю. И тобой интересовался. Узнавал, не собираешься ли ты замуж. Ревнует, наверное…» Своего первого и, убеждена, последнего супруга я терпеть не могла, но, как ни странно, слова о его ревности доставляли мне удовольствие. Как-то мы с ним столкнулись в суде… Разумеется, не в роли подсудимых, а в качестве адвокатов: слушание дела его подзащитного закончилось, а разбирательство дела моего клиента должно было вот-вот начаться.
– Не сердись, что я не звоню. Пойми правильно… Я понял, что делить Рашель со мной для тебя будет тяжко. И Рашели к чему разрываться? Наших давних общений втроем оказалось достаточно, чтобы я проникся убеждением: дочь для тебя — все! И я не смею отобрать у тебя даже щепотки, даже крупицы ее внимания. — Как адвокат, он умел аргументировать свои мысли изящно. И с неизменной выгодой для подзащитного, коим в тот момент и являлся. При том, что циничных теорий своих никогда не скрывал: «Для околдованного безумием страсти основной объект обожания — это он сам. Адвокат же, расшибаясь во имя клиента, защищает главным образом свой заработок и свою репутацию, профессиональное реноме». — Так ты не сердишься, что я не звоню?
– Наоборот, это единственное, за что я тебе благодарна.
– Как единственное? А Рашель?
– Ее мне послал Господь…
Дочери я о случайной встрече с ее отцом не поведала: пусть продолжает свое благородное фантазерство. Его нельзя было назвать ложью… И вдруг напросился мысленный, молчаливый вопрос: «А кого Рашели приятно обманывать: меня или себя?» Ответ возник без малейшей паузы: «Меня! Безусловно, меня… Чтобы я вообразила, будто хоть один мужчина на свете все же мною интересуется. А ей самой хватает людского внимания и восхваления! Дочь успокаивает, преподносит иллюзии — стало быть, любит!» А ничья другая любовь мне была не нужна.
– У меня нет от тебя секретов, — сказала она, хотя я ни словом единым не позволяла себе что-либо у нее выпытывать. — Хочу, чтоб ты знала: мне нравится один мальчик.
Рашели было четырнадцать.
– Это нормально, — сразу, но не очень искренно одобрила я. И подумала: «Сколько же ее чувств он у меня отберет?» — И что тебе в этом мальчике нравится?
– Не знаю. И очень хочу тебе его показать: может быть, ты объяснишь… что мне в нем нравится.
Анатолий АЛЕКСИН
Продолжение тут
Художник Владимир ВОЛЕГОВ
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
