Благословенной памяти Марка Яковлевича Азова.

Реувен Миллер

Профессор Шлойзер торчит в Калифорнии.

Имеет право. Большой начальник. Отец-основатель, как-никак.

Глядишь, и в этой продолжительной поездке по Штатам он, как водится, найдет новых интересантов и привезет деньжат, продлящих жизнь старт-апной фирмочке еще на несколько месяцев.

Опять же, живет там в семье дочери, рядом с внуками.

В общем, его дела, конечно, дай ему, Бог, здоровья!

Одно тяжко. У старика привычка — ежедневно, в тамошние 9 утра, выходить на связь и битый час-другой через интернет и телефон изучать свежие результаты и раздавать ценные указания.

Сегодня очередь докладаться по испытаниям, проведенным его группой, выпала Льву. После полудня, не торопясь, явился он на фирму, понимая, что торчать придется, скорее всего, до полуночи. А куда денешься? Ноблесс оближ, как говорят французы.

К семи вечера разошлись даже самые неугомонные энтузиасты-сотрудники, и Лев остался один, обрабатывая на компьютере множество цифровых данных и строя графики в любимом профессорском стиле — непрерывными, пунктирными и штрих-пунктирнымми разноцветными кривыми. Профессор потом, видимо, будет хвастаться этими графиками перед заказчиками, и товар должен быть, как говорится, лицом. А кроме чисто эстетических задач, у Льва, по непостижимой местным привычке, наработанной тремя десятилетиями его советского научно-конструкторского прошлого, много времени отнимала статистическая обработка результатов… Короче, время летело, работы было полно, и надо было поспеть все сделать, ибо профессор был нетерпелив и раздражался, если немедленно не получал нужные ему данные.

В восемь пришла уборщица. Пока она мыла полы в кабинетах начальства и других комнатах, Лев не обращал на нее внимания, но, в конце концов он сам оказался  камнем преткновения для исполнения ею трудовых обязанностей. И тогда, оторвавшись от компьютера и расчистив вокруг пространство от кресел, он заметил, что уборщица – новенькая. Вспомнилось, что позавчера за полуденным чаем-кофе, кто-то говорил о том, что прежняя уборщица, Симона-«марокканка» благополучно разродилась сыном, и собирали двадцатники на подарок новорожденному…

Новенькая, по ее виду, была типичной «русской».

—   Здравствуйте, — сказал Лев, — Я отойду на минутку, чтобы вам не мешать, мойте, пожалуйста.

—   Здравствуйте. Да ничего, ничего. Не волнуйтесь, вы мне не мешаете, — отвечала женщина, подняв на него голубые глаза.

А он тем временем ушел в кухню — принять чашечку кофе и сэндвич.

Через открытую дверь Лев наблюдал за пергидрольной блондинкой-уборщицей. На вид она была помоложе его, но тоже уже где-то за пятьдесят. Тем не менее, шваброй орудовала проворно… Интересно, сколько еще таких комнат в их огромном здании ей предстоит помыть сегодняшним вечером?

Крепкий кофе блаженно снимал напряжение, и графики были уже почти готовы. Лев, потихоньку прихлебывая из чашки, продумывал возможную канву разговора – иврит его был еще слаб, и наиболее мучительно было общаться по телефону, не видя мимики и жестов собеседника.

Уборщица домыла пол и появилась в кухне.

— Ох, устала, а мне еще в двух мисрадах мыть – шесть больших комнат. Кофейку попью с вами, вы не против?

— Что вы, какой разговор?!

Она соорудила себе большую кружку кофе по местному рецепту, известному под названием «Боц», то есть, просто залила молотый турецкий кофе кипятком. Нашла последнюю питу и сыр. Сделала сэндвич.

Ее мельтешение мешало Льву сосредоточиться на предстоящем докладе, он силился вспомнить недостающие ивритские или английские слова  –  вроде бы знал, да забылось, черт возьми! А с профессором сложно, тот хоть и великий профессор, но – химик, в электронике – ни в зуб ногой – все нужно разжевывать!

—   И давно вы в Стране? – послышался ему голос уборщицы.

—   Пятый год, — буркнул Лев, – меня зовут Лева, а вас?

—    Неля. А мы уже девятый. И все время я со шваброй… Да и то, слава Богу, дня без заработка не сидела.

—   А прежде чем занимались?

—     Да так, в жэке, диспетчером. А в 91-м, когда все там пошло в тартарары, житья не стало, я из Ташкента с детьми и приехала.

Лева подумал про себя, что в 91-м до «тартараров» все же было еще далеко.  По крайней мере, ему они тогда еще не виделись. Было, наоборот, ощущение какого-то освобождения, новых открывающихся возможностей и эйфория ожидания неясного свободного будущего. А лавина массового отъезда родных и близких в его глазах представлялась стихийной паникой. Это уже потом, при старо-новой власти страны, неожиданно для себя обретшей суверенитет и, как бы, сорвавшейся с цепи… Вот тогда, действительно, житья не стало…

— Надо же! Я ведь тоже ташкентский. А где вы жили?

—   На Юнус-Абаде.

—     А мы на Чиланзаре. А в детстве – возле вокзала, Госпиталки…

—   И мы – возле вокзала. Второй Полторацкий…

И тут, всмотревшись в ее лицо, Лева в чертах его узнал другую женщину, очень похожую, только та была темноглазой, смуглой брюнеткой с проседью. Ее звали тетя Роза.

—   Неля Тищенко?

—   Да, когда-то я была Тищенко. А вы кто?

—   Левик. Балтер.

—   Что-то не припоминаю.

—   Ну а Гарика помните, Растымку?

—     Вот их — да. С Гариком мы дружили до самой его кончины. Он ведь умер прямо в самолете от инфаркта, летел из Вьетнама, из командировки. Молодой был еще… Ему всего-то 35 было… Мой бывший муж с ним работал. А Растымка после школы куда-то уехал. Я с Расимой, его сестренкой в одном классе училась, в 94-й.

— Неля, а где ваша мама? Тетя Роза.

—    Живет с нами. Старенькая, ей уже восемьдесят пятый год. Папа умер давно… Знаете, мне так неловко, вы помните меня, мою маму, а я вас – нет.

—     Что поделаешь, я чуть постарше!..

***

Левик, страдая от нескончаемой, несмотря на конец сентября, летней жары, вяло плелся со школы домой. Сегодня произошло самое страшное событие в его жизни – он впервые схлопотал кол. Единицу – за дежурство. Этот кол, размером с полстраницы, Ольга Николаевна красным карандашом нарисовала в его тетрадке по русскому языку пониже четверки за выполненное упражнение. Так и написала: «1 за дежурство».

А все из-за того, что у Наташки Гулавы пропал пенал. Красивый такой, расписной, с жар-птицей, с лакированной выдвижной крышкой. И там у нее всегда хранились две-три новенькие запасные ручки и перья №11, и простой карандаш, и чернильный, и сине-красный, заточенный с двух концов, и две резинки – красная и белая… А виновата она была сама. Сама забыла пенал в парте. Во всяком случае, она так говорила.

Всю эту неделю дежурными по уборке класса после занятий добровольно оставались Левик с Вовкой Каримовым, новым школьным другом. Вовка научил Левика пролезать по-пластунски под рядом парт, собирая по ходу брошенные на пол бумажки. Сам он это проделывал очень быстро: пока Левик пыхтел под одним рядом, Вовка успевал очистить два других. Потом они отряхивали друг друга, сбрасывали бумажки в мусорную урну и выносили весь мусор в большой ящик на углу школьного двора, рядом с уборной. И уходили домой.

И вот, сегодня на первом уроке Наташка Гулава встала и сказала Ольге Николаевне, что вчера забыла в парте пенал, а, прийдя утром в школу, его там не нашла. Ольга Николаевна начала допытывать Вовку и Левика, видели ли они пенал, но ни тот, ни другой ничего сказать не могли, кроме того, что он им не попадался. Вот тогда-то Ольга Николаевна объявила, что они потеряли доверие коллектива и поставила обоим колы за дежурство.

Левик с ужасом представил, как мама или бабушка увидят его первый в жизни кол, и у них случится сердечный приступ. Движимый страхом, он неожиданно сообразил, что тетрадка по русскому уже почти вся исписана, и на последнем уроке под предлогом, что ему нужно сбегать в уборную, вынес тетрадку под рубашкой и выбросил ее, разорвав на мелкие клочки, в мусорный ящик…

***

Правой стороной 2-го Полторацкого тупика, упиравшегося в мрачный корпус кенафной фабрики, была сплошная стена фасадов одноэтажных домиков, прерываемая калитками, впускающими через сумрачные проходы во внутренние дворы. А вся противоположная сторона была занята Большим домом, четырехэтажкой предвоенной постройки, возведенной, если верить надписи на ней, для ИТР. Одноэтажки и Большой дом разделяло пространство, слишком широкое даже по нынешним меркам, для проезжей части, да и немощенное к тому же, а лишь посыпанное шлаком. Окружаюшие жители называли его полянкой, и для их водопоя в центре полянки торчала водоразборная колонка.

Одноэтажки отделялись от полянки недавно проложенным асфальтовым тротуаром и арычком с переброшенными напротив калиток досками-мосточками. Вдоль арычка росли тополя и водолюбивые талы, опускавшие свои нежные ветки к самой воде. А на противоположной стороне, под окнами Большого дома пылился ряд акаций, лишь на короткое время, в апреле, радующих глаз белыми гроздьями цветов, источавшими дурманящий запах. Обычно же пацандра использовала их стволы в качестве футбольных ворот. И вообще, все подвижные игры местных детей происходили на полянке. И ничто не мешало: ни палящий летний зной, ни пыль, ни колючий шлак, к которому не сразу привыкали босые пятки…

Семья Левика: он, мама и бабушка, разделяла с семьей Павленко, как говорили, бывшего кулака, дом номер 7. Впрочем, их часть и была куплена лет пять назад у того же Павленки, тогда еще и папа был жив, и дед Аврум не сидел. Лева ничего этого не помнил, он просто знал от бабушки, что деды дали денег маме с папой, и те купили комнату, а потом пристроили вторую, которая служила прихожей, столовой и кухней, а к ней – крытую терраску.

Соседним длинным домом номер 5 владел Николай Иваныч, про которого ходили слухи, что он из белогвардейцев. В доме было несколько комнат с отдельными входами, и Николай Иваныч их сдавал. Одну из комнат, как раз смежную с квартирой левикиной семьи, снимали Тищенко-Сигалы: дядя Саша Тищенко — бывший военный, тетя Роза Сигал — театральная хористка и двое детей. Рудик родился у тети Розы давно, его папа погиб на фронте, а Неля была уже дядисашиной, послевоенной…

Следующую квартиру занимал сам Николай Иванович с женой Валентиной. Не так давно у него была другая жена, Марья Васильевна, а у нее – коричневая длинномордая собака Туся. Но они ругались часто. Марья Васильевна не любила, когда Николай Иваныч выпивал и подымала из-за этого скандалы. А он ее бил. Она тоже не оставалась в долгу, вцепляясь ногтями в его красную морду и на всю улицу грозясь донести, что у него еще с гражданской под сиренью ящик с винтовками закопан…  Но с полгода назад она, с подбитым глазом, чемоданчиком и Тусей на руках, плача, куда-то ушла насовсем… А через месяц у Николая Ивановича поселилась Валентина, подруга тети Розы, тоже театральная хористка,. Она была веселая, и Николай Иваныч даже стал вроде бы меньше пить…

Затем шла комната, которую снимали Кеслеры: тетя Лиза – «мережка, закрутка», дядя Лева – слесарь с паровозоремонтного завода и Гарик – лучший левикин друг.

А в самой крайней комнате жила мать Николая Ивановича, древняя старуха, иногда сидевшая во дворе с книгой, написанной на старой грамоте. Левик как-то подсмотрел в эту книгу и увидел картинку: какой-то старик в гробу и подпись «Иоанн Кронштадский на смертном одре». Кто этот Иоанн, интересно? Кронштадский! Матрос, наверно, какой-нибудь? Или даже капитан? Наверно, знаменитый революционер?

А в девятом номере, по другую сторону от левикиного двора, жила одна-единственная семья: Наумчик по фамилии Барский и его жена Нина Абрамовна. Еще был у них сын, он играл вратарем в «Локомотиве», но почему-то с родителями не жил и появлялся изредка. И когда он проходил по тупику, все мальчишки сбегались посмотреть на знаменитость.

Наумчик был отставным военным, и держал у себя в сарае свиней. Их запаха, который бабушка называла «специфическим», с избытком хватало и на левикин, и на другие близлежащие дворы. И от самого Наумчика разило «специфически». И из-за этих свиней, из-за этого «специфического» запаха практически все соседи не любили Наума и его жену. Только бабушка и общалась с Ниной Абрамовной, особенно в последние месяцы, после ссоры с тетей Лизой. И сам Наум стал к ним захаживать.  Он донимал всех длинными и хвастливыми рассказами про свою прошлую армейскую службу, про его личные связи с Василевским, Рокоссовским и другими героями войны.

Бабушка за глаза называла его «швицером», и Левик поначалу думал, что это его фамилия. Однажды, открыв Наумчику дверь, он так и закричал: «Бабушка! Товарищ Швицер пришел!». И ей потом понадобилось немало дипломатии, чтобы выйти из неловкого положения…

***

…Стриженный под нуль пятиклассник, желтоглазый Абдулазизка, Абдулла или по-уличному, просто — Абля, внук хозяина двора номер 3 Валиуллина, чуть было не сшиб Левика с ног, вихрем пролетев мимо него на грохочущем  стальными подшипниками по асфальту самодельном деревянном самокате.

У ворот Абляшкиного двора, как всегда, сидела на табуретке мрачная старуха Лина Иосифовна, очень толстая, с клюкой в руках, прозванная бабушкой за грузность и неподвижность «Колымагой». Впрочем, бабушка и самое себя самокритично называла «Колымагой»… Когда мимо проходили взрослые, Колымага обычно оживлялась и спрашивала: «Скилько время?».

На тротуаре возле калитки двора номер 5 играла белокурая девочка лет пяти, стриженная, с челкой, босоногая, в одних трусиках. Она размахивала камышиной и ритмично скандировала: «Лям-балям! Лям-балям!».

У арыка спиной к тротуару, на травке, опустив ноги в воду, трепались о чем-то ее брат, шестиклассник Рудик и Гарик, бывший Левикин друг. Левик незаметно для них прошмыгнул к себе во двор.

Левик с Гариком поссорились на всю жизнь еще летом, когда бабушка повела Левика устраиваться в школу. И не в простую школу, 94-ю, что была рядом, а в образцовую, имени Ленина, которую когда-то окончила мама. Его приняли сразу во второй класс. Так решила директриса Белла Ароновна, проэкзаменовав его и признав, несмотря на возражения учительницы Ольги Николаевны, первым классом «бабушкин»! Да, бабушка, молодчина, к семи годам выучила внука читать, писать и считать не хуже второклашки…

А когда счастливые они вернулись домой, Левик побежал к друзьям Гарику и Растымке хвастаться своим успехом. Растымке-то тоже семь, а он пойдет только в первый! А Левик – во второй, почти догнав третьеклассника Гарика!

С Гариком он столкнулся в темном проходе, ведущем в их двор.

—       Гарька! Меня в школу взяли, сразу во второй! А ты куда?

—       В Большой Дом, отнести заказ Вере Тареловне.

Была у тети Лизы такая постоянная заказчица, с таким смешным отчеством. Гарик говорил, что ее папой была тарелка. (Через много лет до Левы дошло, что он носил воспетое Руставели имя Тариэл!).

И побежали со свертком в Большой дом, торчавший напротив.

Тареловна обитала на третьем этаже. У ее двери была кнопочка электрического звонка, и Гарик с удовольствием позвонил. Иногда пацаны развлекались в Большом Доме, позвонив в чью-нибудь дверь и тут же лихо скатываясь по перилам вниз. А тут – спокойно, серьезно, по делу.

Старушка Тареловна впустила их в квартиру и провела на кухню, а сама ушла за деньгами для тети Лизы. Левик вовсю глазел на тареловнину кухню – во, люди живут! Особенно поразил его водопроводный кран. Это же ведь не надо воду таскать! И тратиться на ведра!

Левик уже помогал бабушке, таская воду с полянки трехлитровым бидончиком. Он даже мог сам открыть воду в этой черной чугунной колонке Чиркунова, как ее называли взрослые. Правда, двумя руками, повиснув на ручке, но мог! Конечно, силачи Абля или Рудик, те пускали воду, как взрослые, просто надавив одной рукой, но ведь сколько им лет?.. А когда, случается, стоишь в очереди за водой, и поговорить с друзьями есть время… А эти большедомские, выходит, сидят в своих кухнях и ни с кем не общаются? Зато и надрываться, таскать не надо!

Вера Тареловна вернулась с деньгами, отдала их Гарику и открыв буфет, достала тарелочку с двумя ватрушками:

—       Поешьте, мальчики, хачапури, угощайтесь, я вам сейчас чайку налью.

«Хачапури – шмачапури»!

И они ели ватрушки со смешным названием, намазав их сверху вишневым вареньем и запивая сладким-сладким чаем. Вкуснааа!

…Когда, угостившись, вышли в подъезд, Гарик надумал зайти на минутку к своему однокласснику Кольке Москвичеву, чей отец работал каким-то большим начальником на железке и купил недавно сыновьям электрическую железную дорогу.

Москвичевы жили этажом ниже, но с другой стороны площадки, в просторной квартире. Колька привел их в залу, где раздвинув в стороны мебель, они с младшим братом – пятилетним Витькой, разложили пути железной дороги.

По переплетениям рельсов, через мосты и тоннели бежали несколько поездов, товарных и пассажирских, включались и выключались разноцветные огни, семафоры опускались и поднимались. Иногда поезда останавливались у станций…

Мальчишки, загипнотизированные игрой, потеряли представление о времени…

А тем временем, бабушка приготовила Левику поесть и, не найдя его дома, отправилась искать на улице. Малышки Нелька и Расима, игравшие на асфальте в «классики», сказали ей, что Левик у Гарика. Бабушка пошла к Елизавете Наумовне. Через глухо закрытую оббитую клеенкой на вате дверь еле доносилось тарахтенье машинки.

Бабушка постучала и терпеливо ждала. Она знала, что сейчас ее соседка, смертельно боявшаяся фининспектора, срочно прячет следы своей подпольной деятельности. Наконец, послышались стуки щеколд и ключей, и дверь тихо отворилась.

Елизавета Наумовна выглянула в щель, удерживаемую цепочкой:

—       А это вы, Фира? Что случилось?

—       Лева у вас?

—   Нет, я послала Гарика к Вере Тареловне и видела, что Левик пошел с ним.

—       Давно?

—       Час назад, наверно.

—   Ну как же, Левочке надо поесть, а он Бог знает где?

—   А что, я, по-вашему, должна носиться с вашим Левочкой? Мне что, моего Левы мало и Гарика?.. – вдруг, сильно картавя, взорвалась Елизавета Наумовна. — Ищите его сами, при чем тут мои старые галоши? Я и так сижу и беспокоюсь, Гарик должен был принести деньги. Может, на него напали? А я еще должна думать о вашем Леве? У меня и так работы много!

И, негодуя, захлопнула дверь перед бабушкиным носом.

Бабушка стояла, как оплеванная, у нее закололо в сердце, и она тихо пошла к Большому дому. С трудом поднялась на третий этаж, и узнала от Тареловны, что ребята давно ушли. Где же Лева? Что делать?

Она вернулась в большедомский двор. Там дворник, растымкин отец, сказал ей, что видел мальчишек входящими, но как они выходили, не заметил.

Бабушка растерянно оглядываясь, стояла во дворе, не зная, что предпринять. И тут на балконе второго этажа она увидела своего дорогого Левика с мальчиком Колей.

—   Лева! – завопила бабушка. – Я же тебя ищу! Почему ты ушел без спроса! У меня сердце разрывается! А тебе кушать надо!

—       Ой, бабушка! Тут так интересно! У Кольки такая железная дорога!

—   Сейчас же домой! – заорала бабушка и пошла вон со двора…

Да, влетело тогда Левику от бабушки. А когда пришла мама с работы, то и от нее. И самое главное – бабушка категорически запретила ему играть с Гариком. Все. Конец многолетней дружбе!

(Продолжение следует)

Оцените пост

(голосовало: 11, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться