Продолжение.
Начало тут
Отец впервые, хоть и косвенно, напомнил, что имеет боевые заслуги. Когда людей ослепляла его Золотая Звезда, он стремился вернуть им обычное зрение. А водопады восторженных восклицаний, которые сразу после войны были воистину «ниагарскими», отец усмирял. Тем самым доказывая, что словесные водопады поддаются регулировке, подобно воде из крана.
– Я пойду. И потребую! Ты советуешь?
– Вместо ответа или совета расскажу тебе лучше историю…
– Анекдот?
– Нет, жизненную историю. Близкую тебе, фронтовую. Один командир взвода по фамилии Буслаев… Я запомнил фамилию, потому что она, как и он, из легенды. Так вот, он кинулся под немецкий танк, обвязавшись гранатами. А танк остановился — мгновенно, как вкопанный. Буслаев остался жив, чем был весьма огорчен. Стремление подорвать танк оказалось, представь себе, сильней страха смерти. Он, раздосадованный, объяснил свою «неудачу» высоким качеством немецких тормозов — и был приговорен трибуналом к десяти годам заключения.
– За что?!
– За пораженческие настроения и преклонение перед захватчиками. Тормоза-то он похвалил вражеские!
– А верность народу?! — естественно и простодушно, как чайник, вскипел отец.
– Верность режиму для них важней верности стране и народу. Пойми это, Борис. Преклонение… Если Вася Буслаев и преклонил колени, то для того, чтобы бросить себя под танк. Машина остановилась… Но они не остановятся, не затормозят — и наедут всей своей машиной на неугодного. Не сомневайся!
Отец и не сомневался, но в противоположном смысле.
– Не верю, что его арестовали просто так, за какие-то фразы. Было что-то еще… Было! Но Юдифь оскорбили без всякого повода. Выставили на смех — этого я не прощу. И ничего не боюсь!
– Знаю, что не боишься. Но и это скрывай. Тем более что ты им веришь, а мне и Буслаеву — нет. Пусть не веришь, а я скажу: они полагаются только на силу страха. Не перед недругами, а перед своими, перед системой. Не какого-нибудь там заурядного страха, а сатанинского. Страха, при котором никто — за исключением одного! — не смеет ощущать себя в безопасности: ни ребенок, ни старик, ни Герой. Ты мне не веришь… Но все же пойми и запомни это.
Золотая Геройская Звезда завершала плакатность отцовской внешности. Политическая ортодоксальность, такая же непробиваемая, как и его мускулы, вполне соответствовала внешнему виду. Все в отце было органично… для него самого. Ничто не противоречило образу патриота и гражданина. Только вот упрямо грассировал.
– Приходит еврей устраиваться диктором на радио, — рассказал по этому поводу Анекдот. — Букву «Р» не выговаривает, акцент местечковый. «К сожалению, не подходите», — сообщают ему. «И тут антисемитизм?!» — восклицает еврей.
Отец ничего подобного воскликнуть не мог: он был уверен, что антисемитизм, как и все плохое, в Советском Союзе отсутствует. На этот счет у него не было комплексов.
Но одним душевным недугом отец все же страдал. Он мученически любил маму. И втайне мечтал, чтоб она, оставаясь такой же красивой, какой была, и такой же покорно женственной, в присутствии мужчин волшебным образом становилась бы невидимкой и ее очарование было бы видно ему одному. Благодаря молитвенно иудейской маминой красоте и отцовской рязанской внешности, наше семейство выглядело вполне интернациональным.
Отец измучивал себя ревностью, хотя для нее, как его уверял Анекдот, не было никаких причин. Уверять-то он уверял, но не вполне убедительно. Будто и сам испытывал некоторые опасения.
– Если женщина очаровательна, не думай, что ты первый это заметил, — сказал он отцу.
Зачем? Невидимкой мама, вопреки желанию отца, не становилась. Это было для его ревности «суровой действительностью».
Краска не касалась маминых губ, щек и ресниц. А ее волосы не пользовались услугами парикмахеров-мастеров. Все это придавало маминому лицу иконописную первозданность, а отцовской ревности — дополнительную необоснованность.
Фронтовую готовность к отпору могло вызывать лишь то, что мужчины — по-моему, все встречавшиеся на мамином, по-женски победоносном, пути — видели в ней не приятельницу, не папину жену и не нашу маму, а раньше всего и «позже всего» — женщину. Мужчины не скрывали этого из-за невозможности скрыть. Иные — особо самоуверенные — принимали внешнюю мамину робость за доступность, но вскоре ушибались, наталкиваясь на свое заблуждение.
Еврейский Анекдот, мне чудилось, сознательно не позволял отцу, как говорили в ту пору, притуплять бдительность. Но использовал он, как обычно, свои методы и приемы.
– Однажды собрались четыре подруги, — принялся он рассказывать очередной анекдот. — Самая красивая из них говорит: «Вчера я взяла да и рассказала мужу обо всех изменах, которые совершила за нашу с ним совместную жизнь!» «Какая смелость!» — восхитилась одна. «Какая наглость!» — возмутилась другая. «Какая память!» — воскликнула третья.
Удовлетворенный нервной отцовской реакцией, Абрам Абрамович добавил:
– Это не еврейский анекдот, а общечеловеческий. Он имеет отношение к женам и мужьям вне зависимости от их национальности.
Приехав с фронта на недельную побывку — получать Золотую Звезду, отец, видимо, задумал нагрузить маму сразу тремя детьми, чтобы ни на что, кроме них, у нее не осталось времени. Задумал — и, поддержанный ревностью, осуществил.
Отец ушел на войну добровольцем, но уходить с войны добровольцем он не хотел — особенно же в дни самых последних и отчаянных схваток. Его, однако, вызвал к себе командир дивизии и приказал:
– Сегодня же улетишь в Москву!
– А куда я должен явиться?
– В родильный дом!
***
– Это я дал телеграммы, — сообщил главный врач роддома, как только отец возник впервые на пороге его кабинета.
– Телеграмму, — по-военному уточнил отец.
– Нет, именно три: командующим дивизии, армии и всего фронта. А как же! Страна должна знать не только своих героев, но и их детей. Тем более если они рождаются по-фронтовому: плечом к плечу!
– Многие наловчились рассуждать о фронте вдали от него, — беззлобно обобщил Анекдот.
Именно главный врач, которому сообщили, что у мамы в животе бьются одновременно три сердца, оповестил об этом не одних командующих, но и чуть ли не все средства массовой информации. При посредстве этих средств он хотел сблизить с героями-победителями не только маму, но и свой родильный дом, и себя самого.
Цель была, средства для ее достижения были — и вдруг вместо первоначальной единогласной готовности воцарились единогласная тишина и глухое молчание.
Мама, умевшая принимать на себя чужую вину, извинялась перед отцом, перед Еврейским Анекдотом, перед акушером Федором Никитичем и перед всеми, кто появлялся в ее палате.
– Семейное торжество не должно становиться общенародным. Это было бы нарушением законов природы, — сказал Федор Никитич, рано поседевший от чужих страданий и так уставший бороться с маминой физической болью, что еще, казалось, не преодолел своей боли душевной.
Главврач в палате не появился.
Отец же не уставал объяснять происшедшее глобальными обстоятельствами:
– Это понятно, — он обладал способностью объяснять необъяснимое. — Взяли рейхсканцелярию… При чем тут я и мои дети?
– Да еще все трое — Певзнеры! — добавил Абрам Абрамович.
– Ты опять о своем?! — вскипел отец, который, повторюсь, вскипал прямодушно, как чайник, но исключительно на политической почве. — Мне дали Героя? Дали. Где же твой антисемитизм?
– Ты, я понимаю, должен сказать спасибо за то, что они дали тебе Героя? А не они должны испытывать благодарность за то, что ты проявил героизм?
– Многие проявляли. И учти: из всех, кто был в батальоне, командир выбрал в ту ночь меня. И послал.
– На верную гибель?
– Именно мне доверил…
– Умереть? Ты, правда, не полностью оправдал его ожидания: спас батальон… но и себя тоже.
– Зачем ты так говоришь?
Если определение «честный до глупости» может существовать, оно относилось к отцу.
– Зачем ты так?! — повторил он, оскорбляясь за своего командира. — Он послал меня потому, что…
– У вас в батальоне был еще хоть один еврей? — перебил отца вопросом Еврейский Анекдот.
– Нет… больше не было.
– Может, не из кого было выбирать? — с печальной иронией констатировал Абрам Абрамович. — Не хочу сказать, что это типично. Но в данном конкретном случае… Ты же знаешь, что к званию Героя командир, тобою спасенный, представлять тебя не хотел. А зачем? Быть обязанным своей жизнью еврею?
Поскольку в устах Абрама Абрамовича все звучало как анекдот или полуанекдот, всерьез возражать было глупо. Но мой принципиальный отец решил все-таки сокрушить точку зрения лучшего друга:
– Ты знаешь, какую часть населения у нас в стране составляют евреи?
– Чем больше, тем лучше… для юдофобов: есть на кого валить. Не дай Б-г, евреев когда-нибудь не останется вовсе. Придется импортировать! Пусть немного… Зачем же хоть одну государственную вину брать на себя?
– Их мало! Евреев… — будто раскрывал тайну отец. — А по количеству Героев — на одном из первых мест.
– И чья же это заслуга! Тех, кто их награждал?
Отец растерялся. И, как до золотой рыбки, от которой ждал подмоги, привычно дотронулся до своей Золотой Звезды.
– Но ведь награждали!
– А если бы награждали всех, кто заслуживал? Вот был бы скандал. Исторический!
– Я не согласен, — безапелляционно, но и бездоказательно отпасовал отец.
– Давай-ка я для разрядки расскажу анекдот, — прибег к своему излюбленному приему Абрам Абрамович. — Воздвигли памятник: «Неизвестному солдату Рабиновичу». Все удивляются: «Как это так? Неизвестному и… Рабиновичу?!» «Дело в том, — объясняют, — что неизвестно, был он солдатом или нет». А оказывается — на одном из первых мест? Значит, известно: был!
При звуках маминого меццо-сопрано, грудного и глубокого — «Ей бы Аиду петь!» — мужчины специфически цепенели. Говорила она негромко, но, так как отец и Еврейский Анекдот в эти мгновения не просто умолкали, а как бы и не дышали, меццо-сопрано усиливалось окружающей тишиной.
Вакуумная тишь возникла и тогда, когда мама предложила, чтобы нас с братом назвали именами двух дедушек, а сестру именем одной из двух бабушек. Мама никогда не повелевала — она высказывала пожелания. Для отца же ее слова звучали, как военный приказ, и не командира батальона, дивизии или армии, а командующего всем фронтом. Но, разумеется, не Верховного главнокомандующего, потому что Верховный был один.
Еврейский Анекдот, тоже привыкший маме внимать, неожиданно возразил (со временем я понял, что он никому беспрекословно не подчинялся):
– Не нагружайте жизнь своих детей дополнительными и необязательными сложностями. Не обременяйте их понапрасну, если бремени можно избежать.
Лучший друг нашей семьи был прав, потому что дедушек звали Самуилом и Исааком, а бабушек — Рахилью и Двойрой.
– Знаете, есть такой анекдот… — решил прибегнуть к своему смягчающему или отвлекающему маневру Абрам Абрамович. — Везут труп Рабиновича. «От чего он умер?» — «Видите ли, вчера мы играли с ним в одну смешную игру: кто дальше высунется из окна? Так он выиграл!» — помолчав, чтобы мама с отцом посмеялись и поразмыслили, Анекдот продолжал: — Говорят, лучше всех устроился тот, кто лучше всех спрятался. Прятаться не обязательно. Но и высовываться сверх меры не следует. — Гармошка из морщин собралась на лбу у Абрама Абрамовича. Он напрягся, чтобы придумать нечто, не противоречащее маминому предложению, но и не осложняющее жизнь новорожденных Певзнеров. — Возьмите лишь первые буквы имен. Как символы! Ну вот, к примеру… — Анекдот коснулся пеленки, из которой, как из кокона, выглядывала сестра. — Ее назовите на букву «Д». Не Двойрой, разумеется. Зачем такие крайности?
– Дарьей! — предложил мой прямолинейный отец.
– Тоже слишком, — возразил Анекдот. — А впрочем… Почему бы и нет? Бросим вызов! Дарья, Даша… Нежно звучит. Вы не против? — обратился он к маме, которую называл на «вы».
– Даша? Мне нравится, — ответила мама.
– Значит, принято. Его имя, — Анекдот кивнул на брата, — пусть начинается с буквы «И» в честь дедушки Исаака. Какие есть безопасные имена на эту букву? Иваном нарекать не обязательно. А Игорем, я думаю, в самый раз.
– В самый раз, — повторила мама. Это означало, что повторил и отец.
– Остался еще один, — он имел в виду меня. — Пусть будет не Самуилом, а, допустим, Сережей. Тоже неплохо. И поверьте: дедушкам и бабушкам от этого хуже не будет. А им, — он обвел взглядом нас троих, — увы, будет лучше!
– Почему «увы»? — удивился отец.
– Потому что приходится думать на эту тему, — собрав на лбу гармошку с такими густыми и глубокими складками, что, казалось, она вот-вот заиграет, Анекдот добавил: — Да, дедушкам и бабушкам хуже не будет… Хуже того, что с ними стряслось, вообще не бывает! А этим хоть немножечко подсобим. Тем более эти только стартуют, а те разорвали ленточку финиша. Точней сказать, ленточку, как и их жизни, разорвали другие.
Они финишировали во рву одесского гетто. Ни бабушками, ни дедушками они по возрасту не были: старшему из них, папиному папе, едва исполнилось сорок семь.
Я стал Сережей. Хотя чаще меня, унаследовавшего рязанскую отцовскую внешность, звали Серегой.
Выслушав Анекдота, отец вопросительно воззрился на маму.
– Раз будет лучше… — устало подвела итог мама. Она согласилась.
– И я согласен! — будто командующему, подчинился отец. Наши имена были окончательно утверждены.
Мы трое, как я уже сообщил, родились в один день и один час. Поэтому многое в нашей жизни и после шагало как бы нога в ногу. В школу мы тоже отправились вместе. Нас зачислили в один и тот же класс, к одной и той же учительнице.
Мария Петровна была за единение разнополых детей: таким образом, я оказался рядом с Дашей, а Игорь за нашей спиной.
– Умоляю: не становитесь первыми учениками все трое, — сказал накануне в шутку, мне показалось, Абрам Абрамович. Позже я понял, что он не шутил. — Блестяще пусть учится кто-то один. Если вы заблестите одновременно, вам этого не простят.
Еврейский Анекдот зря беспокоился: нам с Игорем первенство не угрожало. Зато Даша немедленно, без разбега стала не только первой ученицей в классе, но и первой красавицей.
Мария Петровна забеспокоилась.
– Нельзя, чтобы девочка в ее возрасте ощущала себя примадонной, — объяснила она нашим родителям. — Тогда у нее будут поклонники, но не будет подруг, — Мария Петровна выступала за единение не только разнополых, но и однополых детей. — Если все мальчики станут замечать одну только Дашу, девочки сочтут это несправедливым. А чувство несправедливости… Сами знаете!
Мама, настрадавшаяся из-за своей внешности, папиной ревности и притязаний мужчин, чьи однотипные взоры не оставляли ее в покое, понимающе вздохнула. Она не хотела, чтобы и Дашу ждала та же участь. Мама одобрила стремление учительницы распределить мальчишечью любовь поровну между всеми ученицами. Во имя равенства и справедливости!
Анатолий АЛЕКСИН
Продолжение следует
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...
