Владимир Спиваков: «В финансовых вопросах я профан»

— Владимир Теодорович, вы, наверное, спите по четыре часа, как Наполеон Бонапарт?

— Вовсе нет. Как правило, я стараюсь спать часов семь, не меньше. Но не всегда удается. Вот сейчас несколько ночей вовсе не сплю — много работы, да и бессонница замучила. И боюсь, что выспаться не придется. Обычно я прилетаю в город, где должен выступать, накануне концерта, но иногда я едва успеваю после аэропорта принять душ и что-то перекусить, а затем сразу на репетицию. После нее — полчаса на чашку кофе и сразу концерт.

— Удается где-нибудь остановиться надолго?

— Скоро отправлюсь на Кольмарский фестиваль. Кольмар — единственное место в мире, где вот уже 17 лет мне удается провести две недели подряд. Потом мчусь в Цюрих, там я даю мастеркласс и отбираю студентов со всего мира, затем в Дубровник, где играю с «Виртуозами». Это будет мой последний концерт сезона и затем две недели блаженства — отдых с семьей. А 1 сентября я уже открываю новый музыкальный сезон в Санкт-Петербурге, затем выступления в Калининграде, Испании, Вене, Москве…

— Как вы отдыхаете? Вряд ли куда-то ездите.

— Мы с Сати и девочками забираемся в маленькую деревушку на Лазурном Берегу, недалеко от Сан-Рафаэля. Меня там никто не знает, и я могу отдыхать, как люблю. Читаю, плаваю, качаюсь, занимаюсь партитурами, общаюсь со своими четырьмя дочками. Старшая, Катя, учится в Американском университете в Париже, великолепно играет на рояле, а недавно потрясла меня тем, что сыграла на электрооргане весь мюзикл «Волосы», который они поставили в студенческом театре. Средняя, Татьяна, еще школьница, но уже подающая надежды артистка — в школьном театре они ставят серьезные пьесы вроде «Записок сумасшедшего» Гоголя. Татьяна тоже играет, но на флейте, к тому же великолепно рисует пастелью. Младшая, Анечка, и вовсе кладезь сюрпризов. На свое десятилетие она потрясающе станцевала танец живота в костюме марокканской соблазнительницы. Единственная, кто пока музыкой не очень увлекается, — это моя племянница Сашенька. После смерти сестры она живет с нами и стала моей приемной дочкой. Зато Сашенька великолепно говорит на трех языках — русском, испанском и французском.

— Судя по всему, пока никто из ваших детей не собирается профессионально заниматься музыкой?

— Мои дети не стали музыкантами только из-за того, что они учились на Западе, а не в России. Там нет централизованной системы музыкального образования, наподобие наших музыкальных школ, и дети растут, как дикие цветы, по принципу — что вырастет, то вырастет. Им не хватает дисциплины.

— А вы не думали переехать в Россию, ведь, наверное, трудно жить и в Москве, и в Париже?

— Думал, и неоднократно. Но останавливало то, что дети учатся во Франции, и не хотелось их отрывать от привычной школы и обстановки. Хотя девчонки с огромным удовольствием проводят свои каникулы в Москве. А лично мне жить на два дома очень непросто, и финансово в том числе.

— Из чего складывается ваш бюджет?

— Я, честное слово, не знаю. Я в финансовых вопросах полный профан. Есть гонорары за выступления, за которые, кстати, я могу забыть взять чек, есть какие-то зарплаты в России, но сколько всего — не знаю. Будь моя воля, я бы все концерты делал благотворительными, именно от них я получаю колоссальное удовольствие. Ведь мы не просто наслаждаемся игрой, но и знаем, что деньги идут на благое дело. Например, дали концерт, и на вырученные деньги пятидесяти больным детям сделают операцию на сердце. Но жизнь есть жизнь, и мне надо кормить семью, выплачивать кредит за парижскую квартиру, а это невероятно дорого и сложно. Ну нет у меня свечного заводика! Так что приходится постоянно зарабатывать.

— Кстати, насчет свечного заводика, вам не приходило в голову заняться бизнесом?

— Нет, бизнес совсем не моя стезя — я все-таки целиком и полностью человек искусства. А имя мое, между прочим, часто используют как бренд, правда, мне это не всегда по вкусу. Бывает, даже друзья меня обманывают и, прикрываясь именем Спивакова, делают то, чего я не одобряю. Вообще, больше всего в жизни ненавижу обман и ложь.

— Неужели сами никогда не врете?

— Нет. Никогда. Я могу что-то не сказать, промолчать. Но солгать — нет. Зато меня обмануть ничего не стоит, я очень доверчивый, и различного рода негативные опыты меня так ничему и не научили.

— А недостатки какие-нибудь у вас есть?

— Ну, наверное. Курю вот много. Могу выйти из себя, когда сталкиваюсь с непрофессионализмом. Вспоминаю случай, когда я приехал в Монреаль, где солировал с тамошним оркестром. И на первой репетиции выяснилось, что дирижер не знал партитуры. Я был в бешенстве — концерт должен был состояться через несколько дней. Выручили музыканты, которые тоже все прекрасно понимали и в перерыве подходили ко мне с просьбой показать такт или кивнуть, когда надо вступать. В общем, концерт вытянули с двумя дирижерами, одним официальным, за пультом, другим — теневым. Удивительное дело, но на Западе люди очень часто сидят не на своем месте.

— К чьему мнению по поводу собственной игры вы прислушиваетесь?

— Ну, во-первых, я сам себе самый строгий судия. Потом, у меня есть Сати, у которой великолепный слух и музыкальное чутье, и она часто бывает права. Кроме того, есть друзья и коллеги, чье мнение для меня особенно важно. Стараюсь не увлекаться прессой, поскольку очень часто то, что там пишут, ранит довольно больно. Музыкантов нельзя обижать, это очень ранимые люди. Подумайте — прежде чем человек выходит на сцену, он месяцами трудится, как каторжный, а чтобы написать статейку, где можно облить грязью, потребуется полчаса. Кстати, и в похвалу я не очень-то верю. Пожалуй, верить можно только в зависть врагов. Вот если завидуют недруги, значит, и правда есть успех и слава.

— Слава — это приятно или обременительно?

— С одной стороны — приятно. Твое имя известно, с его помощью можно многого добиться. Принести пользу людям. С другой — это довольно тяжелый труд. Например, после концерта, когда ноги подламываются от усталости, приходится часами стоять, подписывая программки, выслушивая просьбы, отвечая на поздравления. Но бывают и курьезы. Как-то раз я летел в Грецию эконом-классом, и минут через двадцать после взлета, когда я уже подружился со всем салоном, всем раздал автографы, причем расписываться приходилось и на авиабилетах, и на паспортах, появился командир корабля и перевел меня в первый класс. Было очень неловко.

— Где вам выступать комфортнее всего?

— Я везде себя прекрасно чувствую и во всех уголках мира нахожу общий язык с людьми. Но хочу сказать, что у нас в России более благодатная человеческая почва. В нашей провинции, где я часто бываю по делам своего благотворительного фонда, огромные запасы доброты. Тогда как во французской провинции это, скорее, добродушие.

— Расскажите о благотворительном фонде, неужели вы в курсе всех его дел?

— Благотворительный фонд имени Спивакова — это дело моей жизни, и я горжусь им более всего. В России или бывших советских республиках, пожалуй, нет места, где не было бы детей, которым фонд хоть чем-то не помог. Например, приезжаю в закрытый город Североморск, где я никогда не был. Там есть восемнадцать детей, стипендиатов моего фонда, — танцовщики, вокалисты, художники и музыканты. В Вологде, скажем, в детском оркестре играют на скрипках, купленных фондом. В Екатеринбурге в семье священника младший, шестой сын живет благодаря операции на сердце, сделанной на деньги фонда. И список бесконечен. Но не надо думать, что мы удовлетворяем все просьбы. Каждый запрос тщательно проверяется. Так, просьбы оплатить отдых на Канарах (встречаются и такие) отсеиваются сразу. Бывают и курьезы. К примеру, два старичка пенсионера просили прислать им кинескоп для телевизора — у них старый сломался. Мы проверили: оказалось, очень бедная семья, живут в глубинке, и телевизор для них, как окно в мир. Ну что делать — купили им телевизор. В общем, работы у фонда хватает, и в адрес людей, которые в нем трудятся, я могу сказать много добрых слов. В принципе, благодаря фонду я вообще могу существовать без денег: всюду на территории бывшего СССР признательные люди обогреют и приютят.

— Сейчас очень многие люди культуры идут в политику. Вы, случаем, не собираетесь?

— Нет, никогда. Я должен делать то, что должен, — играть, заниматься музыкой. Меня тоже многое здесь, в России, не устраивает. Мне не нравится война в Чечне, и никто меня не убедит, что целостность границ важнее, чем жизнь человека. Я много езжу и вижу, как хоронят детей, и это страшно. Меня не покидает ощущение: то, что мы называем терроризмом, — контролируемый кем-то процесс. Например, почему взрывают окраины, а не Кремль, захватывают центр на Дубровке, а не Большой театр? Мне непонятно, почему нельзя народу сказать правду о Беслане? И такое положение не только в России, но и в других странах. А что касается причитаний, что в России нет демократии, то ее нет нигде. Вспомните, что сказал Уинстон Черчилль: «Буржуазная система скверная, но лучше пока ничего не придумали». Ну, на Западе, пожалуй, судебная система более совершенная.

— А вы от властей зависите? Вам делали предложения, от которых неудобно было отказаться, к примеру — сыграть на Дне ФСБ или Дне милиции?

— Играл вместе с оркестром «Виртуозы Москвы». Но пару раз в моей жизни приходилось играть против воли. Вот недавно хоронили в Люксембурге великую княгиню, а я страсть как не люблю играть на панихидах, но пришлось согласиться. Или пару лет назад в гастрольное турне был включен город Дахау. Как вы знаете, во время Второй мировой войны в этом городе был один из страшнейших концентрационных лагерей, а так как в концлагерях погибло много моей родни, то мне претило выступать в этом месте. Но получилось так, что, откажись я играть, слетело бы все турне и пострадал бы весь оркестр. Я согласился, но с условием, что будем играть лишь то, что захочу. Мы сыграли Шостаковича, Камерную симфонию «Памяти жертв фашизма и войны». Немецкая публика молчала минут пять, не могла прийти в себя. Затем зал взорвался аплодисментами. На бис мы играли уже Баха.

— Как в этом бешеном ритме жизни вы расслабляетесь?

— Цитирую анекдот: а я и не напрягаюсь. Но если серьезно, когда у меня совсем скверно на душе, я играю Баха. Или беру любимые книжки — Генри Миллера, Милоша Кундеры, Томаса Манна, Ромена Гари или Мераба Мамардашвили. Могу выпить рюмку водки или текилу, но, вообще, алкоголь — не мой кайф. И еще, когда у меня неважное настроение, я смотрю на свои картины, и мне становится легче.

— На свои собственные или на коллекцию живописи?

— Свои собственные я почти все раздарил, а вот коллекция живописи у меня неплохая. Так как вся она была собрана мною на протяжении долгого времени, то с каждой картиной связана своя история. Например, две картины Владимира Лебедева, написанные ламповой копотью, и великолепную гуашь Натальи Гончаровой я купил в Лондоне на гонорар от пяти концертов Сибелиуса. Большинство картин было приобретено за копейки в те времена, когда Гончарова стоила 100 фунтов, а часть картин мне подарили. Скажем, великолепный Сарьян — подарок его сына, а моя любимая картина — «Христос и Никодим» литовского художника Мстислава Добужинского — подарок Сати. С этой картиной тоже связана история. Перед концертом во Франции мне одна женщина передала письмо. Поскольку я перед выступлением никаких писем и записок не читаю, то не глядя передал его Сати. Автором письма была русская эмигрантка первой волны, которая очень хотела продать эту картину в хорошие руки. Жена мне ничего не сказала, поехала и купила. Теперь я часами могу смотреть на то, как в предрассветное утро Христос обращает Никодима в свою веру. Большую часть моей коллекции составляют «мирискусники». Есть «Бубновый валет», Фальк, армянские художники Сарьян, Гарзу, Хачатрян. Замечательные скульптуры работы Павла Трубецкого, Марка Антокольского, Михаила Шемякина. Я даже пару раз отдавал их на выставку, но без картин исчезала гармония места, в доме становится как-то неуютно, и я перестал давать.

— Случалось, что вам дарили необычные подарки?

— Одна антикварша из Авиньона, которая видела по французскому ТВ программу обо мне, подарила старинное русское шитье, служившее, вероятно, окладом для иконы XVIII века. Оно представляло собой непрезентабельную тряпочку, от которой несло плесенью. Домашние обозвали меня старьевщиком. Но я не поленился и поехал к другу, он был знаком с лиможскими ткачами и кружевницами, которые знали секреты старинных кружев и гобеленов. Среди них оказалась женщина-реставратор, она и согласилась взяться за работу. Срочное восстановление стоило 20 тыс. франков, реставрация в течение года — 10 тыс., а в течение полутора лет — 5 тыс. Я сказал, что никуда не тороплюсь, и теперь у меня этот оклад висит на стене в великолепном состоянии. Он оказался уникальным монастырским шитьем и составляет предмет моей гордости.

— А как вам удается держать себя в такой великолепной форме?

— Правда, вы заметили? (Владимир Теодорович стягивает рубашку и демонстрирует великолепно накачанный торс, но фотографировать себя запрещает.) На самом деле я ни на каких диетах не сижу, просто перед концертом не могу есть — волнуюсь. А после концерта уже не хочу — устаю. Но из еды люблю борщ, пельмени, воблу, обожаю бутерброды с любительской колбасой, могу выпить пивка. Конечно, стараюсь заниматься спортом. Бокс, правда, уже давно бросил, но продолжаю иногда баловаться гантелями.

— Говорят, вы любите делать своей семье сюрпризы.

— Обожаю. Младшая Анечка постоянно меня встречает из поездок вопросом: сюрпризик привез? Вот помню, когда она родилась, я устроил Сати сюрприз. Надо сказать, я никогда ни при каких обстоятельствах не отменяю концерты. Причиной срыва выступления может быть только смерть. Но тут мне так захотелось быть с Сати и увидеть малышку, что сразу после ее рождения я отменил два выступления в Роттердаме и Амстердаме и рванул в Париж. Было уже поздно, но по дороге домой я заскочил купить цветы и устриц. У дома позвонил снизу и с португальским акцентом сообщил, что пришел посыльный и привез цветы. Когда меня впустили, все просто обалдели. В одной руке я держал скрипку, ногой толкал чемодан, а под мышкой торчала охапка роз. Сати ахнула и сказала только: «А у меня дома ничего нет». В смысле из еды. «Я так и думал», — ответил я и вытащил из-за спины поднос с устрицами. Все были очень довольны.

— На какой скрипке вы играете?

— На уникальной скрипке работы Страдивари. Правда, это не моя собственность, так как никогда в жизни я не накопил бы $2,5 млн. на это сокровище. Мои друзья, две семьи, скинулись и купили мне ее в пожизненное пользование.

— Вижу у вас письмо. На конверте написано: «Путину»…

— Да, я написал письмо президенту. Очень хочу, чтобы моему новому любимому детищу — Национальному филармоническому оркестру России — дали президентский грант.

— А вы часто пишете президенту?

— Нет, это второе письмо. Первое было с просьбой поддержать строительство Детского онкологического реабилитационного центра во Владивостоке.

— И что, помогло?

— Центр строится.