«Мой дядя самых честных правил…»

Город Ананьев Одесской области. Фото: uc.od.ua

“С чего начинается Родина?

С еврейских местечек вдали…”

Из еврейского фольклора

У меня было два дяди по материнской линии – дядя Эдик (Эдуард Маркович Гольц) и дядя Ёся (Иосиф Наумович Форштендикер). Первый научил меня играть в шахматы, второй вызвал такой же неуходящий интерес к чтению и разбору прочитанного. Одно увлечение привело меня в шахматный клуб ленинградского Дворца пионеров (он располагался в Дубовом зале бывшего императорского дворца). Вторая привязанность чуть позже стала причиной моего вступления в литературную студию «Дерзание», нашедшую своё пристанище в бывших покоях принцессы Дагмар, будущей императрицы Марии Фёдоровны в том же флигеле Аничкова дворца. Когда Антонина Фёдоровна Варустина знакомила нас с основами творчества, я не раз отмечал, что многое из того, что произносит этот замечательный педагог, я слышу уже не впервые. Пусть другим языком, но нередко дядя Ёся излагал те же самые или схожие мысли, которые она старалась донести до нас. Это касалось не только основ, но и глубокой сути чтения. «Каждую строчку, — нередко повторял мой дядя, — надо обгладывать, как баранью косточку. Вот тогда это становится очень даже интересно». Помнится, что, прочитав полузабытый сегодня роман Ромена Роллана «Очарованная душа», он поведал мне, тогда младшему школьнику, словно равному себе: «Эта книга, конечно, осталась в том времени, но обрати внимание, как в зависимости от желаемого оттенка автор строит свои фразы». И он, листая страницы, на которых карандашиком оставлял пометки, приводил те или иные примеры, подтверждавшие ход его рассуждений. От него я впервые услышал о существовании ритма в том или ином тексте и то, что этот ритм надо уловить, чтобы глубже понять прочитанное. Среди прочего, он сослался на пастернаковский «Август», где их значимость особенно наглядна. Этот ритм — галопа и падения, — к слову, точно уловил Сергей Юрский, когда читал со сцены это произведение. Уже значительно позднее я наткнулся на письмо уже самого Бориса Леонидовича (адресованное А. Штиху в 1913г.), в котором он признаётся, что после падения с лошади (эпизод, послуживший поводом для создания этих стихов) через его голову проносятся «синкопированные ритмы галопа и падения. Отныне ритм будет событием для него, и обратно – события станут ритмами». Чтение упомянутой переписки восстановило давний разговор с дядей Ёсей, и я вновь, уже в который раз, поразился его редкой эрудиции и проницательности.

Местечко Бершадь. Бывшие еврейские улицы. Фото: myshtetl.org

Я не знаю, как у него, родившегося в семье плотника в захолустном местечке Бершадь, возникла столь нечастая чуткость к печатному слову. Появление этой редкой склонности, может быть, вообще и не подлежит объяснению. Трудовая семья с двумя детьми, как и их предки, так бы и жили в Винницкой области, но только до 41 года, когда оборвалось всё. В июле того года их местечко было захвачено немецкими и румынскими войсками, и всех евреев согнали в гетто… Им же помог случай: в середине 30-х отец Иосифа, обычно не склонный к переменам, неожиданно для всех, горячо откликнулся на призыв участвовать в строительстве московского метро. Вся семья оставила насиженное место и сумела до войны переехать в столицу. Отец и подросший сын ушли на фронт. Домой с Победой вернулся только Иосиф…

После военного училища для прохождения дальнейшей службы двадцатилетний лейтенант был направлен в 273-й стрелковый полк, расквартированный в Ананьеве Одесской области. Здесь он женился, и в 50-е годы уже в его семье родились двое детей – Неля и Феликс. Место, где решилась его судьба, заслуживает того, чтобы внимательней приглядеться к нему, тем более что оно достаточно необычно. Возникшее как военное поселение ещё в XVIII веке, оно застраивалось по строго утверждённому плану. Поэтому все главные улицы в нём перпендикулярные друг другу, как в Петербурге или Одессе, застраивались кирпичными домами. Для этой цели в те давние времена был основан единственный в том регионе кирпичный завод. Помимо своей главной цели, он дал неожиданно мощный, если не сказать вулканический, толчок для развития города, куда потянулся рабочий люд, ремесленники, технические специалисты. Кто-то из них обнаружил, что местная глина, собранная на дне высохшего древнего моря, где расположилось новое поселение, выгодно отличалась от обычных пород. Получаемый из неё кирпич был настолько уникален, что довольно скоро — невиданный случай для тех лет — стал предметом экспорта. Расширялось и модернизировалось его производство, оживилась торговля и вся деловая жизнь города, куда зачастили купцы, коммивояжеры, разного рода деловые люди. Стали открываться юридические конторы, гостиницы и рестораны. На европейский манер были заложены два парка, так называемые Нижний и Верхний, где по вечерам играл военный оркестр.

Но главная примечательность этого необычного места была даже не в особенностях его возникновения, а совершенно в другой, хотя и неразрывно связанной с ней причиной. К началу минувшего века Ананьев стал едва ли не единственным уездным городом царской России, в котором столь значительно преобладало еврейское население. В городке, где проживали не многим более десяти тысяч жителей, бурлила жизнь. В две смены работали заводы, ткацкие и швейные фабрики, процветали ремёсла и торговля. На Миллионной, главной улице города, было не протолкнуться ни днём, ни ночью. Кто-то спешил по делам, другие просто прогуливались, наслаждаясь простыми житейскими радостями. Зал Народного театра, у которого, между прочим, была и учебная студия, имел своего зрителя, а стадионы — своих болельщиков. Всеобщим же увлечение было, конечно же, кино. Читатель удивится тому, что кинотеатр на Миллионной улице, с просторным фойе и большим кинозалом, появился почти в то же самое время, когда на Невском проспекте Петербурга торжественно открылся первый в России кинотеатр. Построенный из уникального кирпича, его на редкость стойкий ананьевский ровесник, до сих пор остаётся своего рода зримым памятником давно ушедшей уже «уездной» жизни. Особый колорит городу всегда придавал полковой гарнизон, который стоял там с незапамятных времён. Солдаты занимали сохранившиеся царские казармы, а офицеры, к которым присоединился Иосиф Форштендикер, снимали комнаты у местных жителей. Наш симпатичный герой стал женихом Эммы — младшей дочери в доме Файнштейнов, где он квартировал на улице Карла Либкнехта 33. То были не богатые, но хорошие и, если сказать звонче, его лучшие годы. Помню слова Иосифа, произнесённые много лет спустя: «Бывает, распахнёшь утром окно – какой воздух, а перед глазами… Петродворец. Как чудесно было кругом!». И десятилетия спустя он в незатейливых, но глубоко искренних строчках возвращался туда, где был по-настоящему счастлив:

«В бинокль с балкона посмотришь –

Ананьев видится вдали.

Вот Карла Либкнехта, вот дом,

Откуда начался подъём…».

Улица Карла Либкнехта сейчас, как и в старые времена, называется Еврейской. Только нет там уже ни одного еврея, как нет их и во всём некогда процветавшем городе. Ставший свободным от евреев и своего прошлого, Ананьев чахнет, превращаясь в пустынное и заброшенное место. Словно древнее море, которое приютило столь необычное урочище, теперь поглощает своё же создание.

Мой дядя как-то с гордостью поделился поразительной информацией. Оказывается, действующую систему здравохранения в Бразилии создал ананьевский врач, иммигрировавший в Южную Америку ещё в 20-е годы. Если бы Иосифу кто-то тогда сказал, что к 20-м годам следующего века его родная дочь Неля, которая была для него главным человеком в жизни, станет президентом Международной ассоциации дерматологов и в этой профессиональной среде обретёт мировую известность, он, думаю, не просто бы поразился, а пережил, наверное, сильнейший культурный шок, который испытывает потрясённый солдат, который внезапно просыпается в тот самый миг, когда сам Верховный Главнокомандующий лично ему вручает высшую награду… Ананьевская глава в жизни Иосифа круто изменилась так же внезапно, как прервалась и его детская жизнь в Бершади. При Хрущёве происходит резкое сокращение армии. Среди более двух миллионов военнослужащих, попавших под демобилизацию, оказался и Иосиф. Несмотря на её «глянцевое» обоснование, бывших фронтовиков, по сути, выдворяли из армии на улицу. О том, какое смятение царило тогда среди увольняемых в запас офицеров, даёт представление фрагмент из перлюстрации почты одного из военнослужащих: «Ты бы посмотрел, как у нас демобилизуются офицеры, у которых 2-3 детей, ни одежды, ни денег, ничего нет и увольняют без пенсии, настроение у всех ужасное…». Добавить к этим отчаянным признаниям нечего, если не напомнить, что у большинства уволенных из Вооружённых сил не было и никакой гражданской специальности. Поколение, завоевавшее победу, разминулось с новым временем.

Вернувшийся в Москву Иосиф находился именно в таком положении. Как он пережил или, точнее, какой ценой он пережил свою неустроенность, я могу только догадываться. Пролистывая как-то журнал The New Yorker, я обратил внимание на статью о жизни американцев 50-х годов. Там была помещена фотография незнакомого мне человека, смотревшего из приоткрытого окна пригородного поезда. Что-то неуловимое задержало мой взгляд. Я всмотрелся в неё. Да, этот, скорее всего, случайно запечатлённый на ней мужчина средних лет мне, действительно, никогда прежде не встречался. Я уже был готов перевернуть эту страницу, но, как будто подчиняясь шестому чувству, остановил себя. Да, человек мне не знаком, но его запоминающийся взгляд я уже где-то видел. Так, начиная с фильма «Похитители велосипедов», на зрителя или мимо зрителя смотрели с экрана герои послевоенных фильмов итальянского неореализма. Пойманный неизвестным фотографом кадр был похож на визитную карточку всех вчера ещё крепких и востребованных мужчин, которым не нашлось места в новой жизни. Этот обездоленный взгляд роднил их. Так мог смотреть тогда на прохожих и дядя Ёся, ещё только примеряя на себя предстоящие невзгоды. Я отправил этот журнал в Торонто, где живёт Феликс. Мне было интересно, возникнут ли у него ассоциации, которые появились у меня. Не только потому, что он его сын, но и потому, что наше «непрактичное», назовём это так, восприятие, удивительным образом иногда совпадало. Не зная, для чего я отправил ему американский журнал, он откликнулся именно на эту фотографию… Судя по всему, переломный момент в своей жизни, который никогда не бывает лёгким, дядя Ёся, пусть не без проблем, но прошёл достойно. Уже в зрелом возрасте он, не переставая жадно читать, сел за рояль и брал уроки музыки, поступил в институт и к своей военной специальности добавил и высшее экономическое образование. К удивлению многих сослуживцев, а, может быть, и к своему собственному тоже, демобилизованный офицер весьма уверенно продвигался по службе. С годами Иосиф Наумович занял какой-то значимый пост в Главном хозяйственном управлении Министерства обороны СССР. От него я услышал немало любопытных историй об известных обитателях этого знаменитого здания на Арбате. Рассказчиком же он был дивным и таким же интересным полемистом, острословом с незабываемым чувством юмора. На одном из семейных застолий, после того как ещё совсем молоденькая тогда Галя Богдановская прекрасно исполнила еврейские песни, разговор, естественно, зашёл об отъезде. Мой дядя с жаром убеждал колеблющихся гостей. Прерывая его аргументы, замечательная певица довольно задиристо спросила: «Вы так пламенно агитируете, что ж вы сами до сих пор не уехали?». Ответ прозвучал мгновенно: «Некогда было – коммунизм строили!». Запомнилось. Нельзя не упомянуть, что за такими семейными праздниками, где ему всегда отводилась роль тамады, нередко звучали его стихотворные поздравления, эпиграммы, тёплые обращения. В обращении к своей любимой внучке Аллочке, которая пошла в школу, были такие, может быть, простые, но очень добрые и нежные строчки: «Алла – асс, Алла ходит в первый класс».

В поздравлении моему сыну Саше прозвучало вот такое «пророчество» или пожелание: «Будет Саша Липецкер членом сборной СССР».

Мой дядя всегда был нарасхват. Его все хотели видеть, слушать, проводить с ним время. Как-то его московский приятель, композитор Аркадий Островский, предложил ему быть тамадой на семейном торжестве, совпавшем с Днём Победы. Иосиф пришёл к нему со своим однополчанином Петром Тодоровским, с которым, начиная с 1943 года, вместе воевал в одном миномётном взводе на Первом Белорусском фронте. На той вечеринке вчерашние фронтовики вдвоём под гитарный аккомпанемент режиссёра, тогда, по-моему, ещё кинооператора, исполнили написанные дядей Ёсей поздравительные куплеты, для которых Островский тут же подобрал мелодию. По настоятельной просьбе гостей, они в конце вечера повторили свой ставший более гармоничным экспромт уже вместе с автором музыки и присоединившимся к ним со своими добавленными строками Анатолием Рубиновым, обозревателем Литературной газеты и, к слову, автором будущей книги «Такова еврейская жизнь». Получился, просуществовавший только один вечер забавный еврейский квартет с двумя парами неунывающих их одногодок. И, главное, всем было легко и весело. Никто из тех, кто соприкасался с Иосифом, конечно, не догадывался, что этот искромётный экстраверт в детстве почти не говорил. Его словоохотливая старшая сестра Туба объясняла этот странный феномен тем, что она сама всегда умудрялась говорить за двоих. Причина той особенности так и осталась неясной. Сам же он о своём детстве никогда не вспоминал. У него, как и у многих мальчишек тех лет, были клички. За ним среди сверстников прочно и совсем не случайно закрепилось прозвище Молчун. С этим вторым именем он, в пору своего взросления, и переехал в Москву, уже навсегда покинув Бершадь.

Примечательно, что примерно в том же возрасте схожий момент, правда в совершенно другом и неожиданном ракурсе, повторился и у Нели. Приехав после первого класса на летние каникулы к бабушке и дедушке в Ананьев, она неожиданно перестала разговаривать. У неё появилось заикание, настолько сильное, что она не могла выговорить даже слово «каша». Главный врач ананьевской больницы, им был военврач полковник Ицкович, посоветовал обратиться к местной целительнице, которая, по его словам, сможет помочь.

Здание кинотеатра «Украина». Фото: etoretro.ru

Он дал адрес. На следующее утро Эмма с Нелей пошли к ней. Шли долго: она жила далеко за городом. Когда они, наконец, добрались до её дома, степное июльское солнце уже чувствительно припекало. У Эммы даже мелькнула мысль, что, если сейчас дочь вдруг заговорит, их утомительный поход окажется напрасным. Она протянула ей уже растаявшую конфету и спросила, хочет ли она её попробовать. В ответ — ни слова. Через открытую калитку, минуя небольшой палисадник с кустами разноцветных георгин, они вошли в дом. Несмотря на полуденный зной, там царила приятная прохлада. Но холодным был брошенный на гостей взгляд самой хозяйки, которым она окинула воскресных пришельцев. Когда Эмма рассказала целительнице, что случилось с её дочерью, та, поправляя наброшенный на плечи ярко-красный платок и не спуская глаз с визитёров, коротко и однозначно сообщила, что она лечит только христиан. Какие мысли мелькнули в голове у Нелиной мамы после столь невообразимого отказа, легко представить. Взяв себя в руки, она только выговорила: «Я дочь Айзика Файнштейна». Моего легендарного деда в Ананьеве знали все. Хозяйка дома предложила им, наконец, сесть. Задав несколько вопросов, обладательница красного платка сказала Эмме, что её дочь напугана собакой, которая на цепи сторожит соседский сад. Она велела, придя домой, вылить в миску два желтка свежих яиц, накрыть миску полотенцем и на два дня поставить на кухонный подоконник. После этого Эмма должна накормить пса этими яйцами, и через два дня её ребёнок будет говорить, как и раньше. Невероятно, но всё произошло точно по этому сценарию, и проблем с речью Неля никогда уже не испытывала. Этот случай напомнил, что привычная для нас логика, имея свои пределы, пасует перед подобными таинствами. Как-то утром без предупреждения в Ананьев из Москвы приехал Иосиф. Все завтракали на улице за вкопанным в землю самодельным столом как раз напротив того окна, из которого в годы своей ранней молодости бравый офицер увидел Петродворец. Он появился неожиданно, и вся его семья, наша семья, бабушка с дедушкой, их старшая дочь Роза с дядей Эдиком, были ему несказанно рады. Я побежал в дом, чтобы взять купленную после восьмого класса кинокамеру «Спорт-3», чтобы запечатлеть столь памятную встречу. И на той 8-миллиметровой киноплёнке до сих пор сохранилась эта сцена. Сейчас все эти кадры смотрятся по-особому. Я вновь вижу 90-летнего дедушку Айзика, который, не дожидаясь пока к нему подойдут, сам пробирается сквозь радостно возбуждённых родных, чтобы обнять своего зятя. Они расцеловались и крепко обнялись. И, обнявшись, на какой-то момент застыли, как будто прислушиваясь к чему-то. Так, ничего не говоря, близкие люди непроизвольно передают друг другу что-то недосказанное и понятное только им двоим. Рождённые в разные века, они были так расположены друг к другу, как будто росли в одном и том же местечке, но в разное время. Старший из них, выросший во времена лошадей и повозок, помнил ещё Петлюру, банда которого в восемнадцатом году ворвалась в Ананьев, и мой дед, входивший в отряд еврейской самообороны, принял тогда неравный бой… Дядя Иосиф почти мальчишкой, вчерашним старшеклассником, оказался на фронте и тоже прошёл через очень многое. О том, что за небольшим столиком никому не было тесно, говорить даже не нужно. Сидели долго, утро переходило в полдень, все о чём-то говорили и слушали друг друга, никто не хотел расходиться. Бывает так, что в каком-то утреннем сне, перед самым пробуждением, мне, как наяву, видится тот полдень, видятся родные и близкие люди, всё ещё сидящие в тиши уютного ананьевского дворика между дедушкиным домом и раскинувшимся перед ним золотистым абрикосовым садом… Квантовая механика утверждает, что время существует до тех пор, пока есть наблюдатель. Не то же ли самое происходит и с прошлым, которое никуда не уходит до тех пор, пока остаётся хотя бы один его очевидец. Я с Сашей часто проезжал небольшой изящный мостик, перекинутый через один из притоков речки Чарльз – основной водной артерии Бостона. В нём было то, что всякий раз задерживало наше внимание. Не похожий на близкие мне ленинградские мосты, он, тем не менее, притягивал к себе так, как манят нас дорогие с детства знакомые и привычные места. Мы несколько раз пытались притормозить, чтобы прочитать небольшой памятный знак, установленный на его ограде, но нетерпеливые гудки едущих за нами машин никогда не позволяли нам удовлетворить своё любопытство. В эту зиму случился снежный буран, довольно сильный даже по меркам Новой Англии. Он застал нас в дороге, и наш Nissan в трафике, словно по команде, встал на этом мосту напротив всегда ускользавшей от нас надписи. Как ни удивительно, но густо падавший снег, до неузнаваемости заваливший в февральский шторм всё вокруг, каким-то образом оставлял нетронутой интересующую нас табличку. Оказалось, что на ней была высечена только дата открытия этого неброского шедевра: 3 февраля 1925г. Это был день, месяц и год, когда появился на свет дядя Ёся. Я не бьюсь над разгадкой таких совпадений в год столетия со дня его рождения. Правда, она, эта разгадка, может прийти и сама. Откуда, спросит читатель. Может быть, проникнув из тех сфер, которые, похоже, действительно существуют за пределами нашего не безграничного сознания.

Борис Липецкер