Книга и судьба Зеэва Фридмана

Обложка книги

В Нью-Йорке в издательстве Ильи Левкова «Либерти» вышел роман Зеэва (Владимира) Фридмана «В ночь на седьмое ноября». Это уже пятое издание романа талантливого израильского писателя и музыканта, который ушел из жизни в 2009 году, в возрасте 49 лет, оставив миру яркий свет своей удивительно чистой и красивой души, музыкального, литературного и, я бы сказал, еврейского таланта. Зеэва Фридмана хорошо знали как замечательного музыканта, весьма одаренного кларнетиста, солиста беэр-шевского оркестра «Симфониетта», успешного преподавателя консерватории. Но после смерти своего единственного сына осиротевшие родители обнаружили в его многочисленных рукописях практически готовый роман, написанный уверенной рукой мастера. Роман захватывающий, волнующий, очень личный, очень еврейский и вместе с тем затрагивающий универсальные человеческие ценности.

Мама Зеэва, Рита, показала рукопись сына выдающемуся еврейскому писателю Григорию Кановичу, который высоко оценил художественный талант не знакомого ему человека. Вот как он отозвался о романе «В ночь на седьмое ноября»: «Это, несомненно, вершина творчества автора. Само название романа, посвящённого извечной еврейской теме — судьбе так называемых галутных евреев на перепутьях истории, как нельзя лучше отражает не только суть рассматриваемых проблем, но и суровый, сдержанный оптимизм автора… Беру на себя смелость утверждать, что слову Зеэва Фридмана уготована долгая жизнь, ибо то, что сказано незаёмными, выстраданными, нелживыми словами, может и должно пережить тех, кто его сказал, с чьих уст оно слетело и нашло прибежище на чистом листе».

В 2012 году усилиями мамы Зеэва Риты Фридман в Иерусалиме была издана книга ее сына «Когда зажжется свет в ночи», сердцевину которой составил роман «В ночь на седьмое ноября». После этого произведения Зеэва издавались в Москве, Киеве, Чикаго. Предлагаем вниманию читателей «Еврейского Мира» фрагмент 8-й главы романа — «Сирена».

Александр БАРШАЙ, Иерусалим

«Сирена»

До блеска натёртый паркет коридора поскрипывал под сапогами, я шёл один, совсем один, без провожатых — неужели меня выпустили вот так, без присмотра, да нет, быть того не может! Вот сейчас они появятся, вынырнут, вырастут из-под земли, но и по устланной ковром лестнице, под взорами блестящих мозаичных глаз членов Политбюро я спускался один и из настежь раскрытой парадной двери вышел наружу в полном одиночестве; оттуда — на улицу Семашко, мою улицу, Господи, вот мой подъезд, рядом — библиотека имени Ленинских внучат, мой дом — моя крепость, как же — дудки! Всё было иллюзией: свобода, независимость, выбор, а реальность в том, что со мной, как и с любым другим в этой стране, могут сделать всё, что захотят, и даже моя радость оттого, что я отпущен один, без конвоя, есть радость зверя, которого выпустили из тесной клетки в просторный вольер в зоопарке, который он сдуру принимает за волю. Именно то, что я шёл сейчас один, свидетельствовало об их твёрдой уверенности в моей несвободе, моей абсолютной просматриваемости, полной зависимости от них, где бы я ни находился! И мой дом, в котором я живу, и эта улица, которую я люблю, всё, всё под колпаком, беги — догонят, прячься — найдут!

Я вышел на центральную улицу города, освещённую жёлтыми фонарями, на перекрёстке бесполезно мигал светофор — ни души. Ни людей, ни машин. Во всём мире — только я один.

Так теперь будет, а беззаботная частная жизнь аспиранта-невидимки в прошлом, теперь каждый шаг — с ними: дорога на работу, учёбу, свидания с девушками, дружеские попойки, уединение в своей комнате со своими пластинками, своими книгами — ничего своего, всё теперь вместе с ними, включая посещение сортира.

О, Элина, Элина! Где ты сейчас? Если бы ты была со мной в эту ночь! Ты бы спасла меня, я бы обрёл новые силы, стал бы могучим, героическим, я бы ничего не боялся.

Ау, Элина, услышь меня! Спустись с небес, с чёрных ночных небес, ведь сегодня же такая необычная ночь, почему всё, что было этой ночью, возможно, а твоё появление — нет?!

Седьмое ноября. Да ведь это же их ночь! Их Вальпургиева ночь! Вот они её и выбрали, вот и беснуются, творят, что хотят, о, Господи! Эта внезапная моя догадка так поразила меня самого, что я остановился прямо на проезжей части улицы и стоял так, осмысливая невероятность и верность своей догадки.

Конечно же, Вальпургиева ночь, ночь на Лысой горе, шабаш коммунистов-атеистов в день, вернее, в ночь Великой Октябрьской Социалистической революции.

Когда же, как ни сегодня, время наиболее подходящее — 64 года назад, в этот самый день, им удалось перевернуть эту огромную страну вверх тормашками, с тех пор эта ночь — их шабаш, шабаш хозяев, а день — демонстрация и пьянка для толпы.

Элина, смотри, вот мы уже и к Центральному рынку вышли, смотри, любимая: рынок — и тот ещё спит, а я — нет, шляюсь, как бездомный пёс, нет, Элина, нет, девочка моя, не бездомный я, есть у меня хозяева, они держат меня на коротком поводке, следят за каждым моим шагом, заставляют делать всё, что прикажут. И в кого же я превратился, Элина? Ты меня любила за независимость суждений, за диссидентство, за сионизм, ты ценила во мне бесстрашие и поэтому готова была идти за мной на край света. А выходит, что я оказался совсем не тем, за кого себя выдавал, и при первом же серьёзном испытании, при первом же натиске сломался, и сейчас иду стучать, иду доносить, иду делать подлые вещи.

Так что хорошо, Элина, что ты сейчас далеко, что не видишь мой позор, мою слабость, что я остался в твоей памяти героической личностью, умеющей плыть против течения, а не жалким трусом, за одну ночь растратившим всё своё мужество.

Ну и что дальше? Вот я стал агентом КГБ, моя свободная жизнь закончилась. Что ждёт впереди? Постоянный надзор, контроль, новые задания, стукачество, подслушивание, подглядывание и их жалкие, а может быть, и не жалкие подачки.

С этими невесёлыми мыслями я шагал в своих новых сапогах, как вдруг выпрыгнувшая откуда-то из подворотни кошка перебежала мне дорогу, изрядно напугав неожиданностью своего появления.

Я резко остановился, сердце моё колотилось. Я уже вышел к рыночной площади, посреди которой высился собор, а слева темнело кафе «Уют», в котором я нередко выпивал с приятелям. А как это будет теперь? Я должен буду докладывать, с кем выпивал, вызывать на откровенность, передавать хозяевам слово в слово, и нигде, никогда больше не буду чувствовать себя свободным и независимым? Господи, что же я натворил? Как я мог согласиться? Жизнь, на которую я себя обрёк, — это ведь не жизнь вовсе, может быть, для Иосифа это жизнь, но не для меня. Если я хоть за что-то мог себя раньше уважать, так это за нонконформизм, за готовность умереть за идею, за ненависть к стукачеству, и что же — сегодня я сам перешёл в лагерь ненавидимых и презираемых мной.

А раз я себя уничтожил, — продолжал я рассуждать, не двигаясь с места, — лучше уж уничтожить себя достойно. То есть… То есть, то есть, наплевать на них, перечеркнуть, отменить всё, на что согласился, обмануть их (святое дело!), конечно, конечно же, я сейчас, здесь, на этом месте, отменяю любое сотрудничество с КГБ, я объявляю себя свободным человеком, хозяином своей судьбы, я готов умереть за идею на деле, а не только на словах. Что ж, видимо, пришло время, да и нет у меня другого выхода: или я умираю морально, служа им, или готов погибнуть физически, отказываясь им служить, но спасая свою душу.

Сам Господь Бог внушил мне эти мысли, спас, вернул мне самого себя; я вышел из ступора и быстро зашагал вперёд, даже не потрудившись обойти место, где кошка (наверняка чёрная, хоть в темноте трудно было разобрать) перебежала дорогу.

Я не поменял направление, я шёл к синагоге, мне было ужасно любопытно узнать, что там происходит, но я твёрдо знал, что к ним не вернусь, а проживу отпущенное мне время достойно, а потом… потом, не дожидаясь, пока за мной придут, покончу с собой, а потом пусть сажают, пусть расстреливают, ха-ха!

Как же я гордился собой в эти минуты, я бежал, летел, у меня выросли крылья. Элина, где ты? Можешь гордиться своим Мишенькой, почувствуй же, как бы далеко ты ни находилась, прилети ко мне, хотя бы на метле, или на чём там летают коммунисты в их Вальпургиеву ночь, 7 ноября, хотя ты ведь не коммунистка, тогда садись в поезд, в самолёт, только успей, потому что дни мои, как видно, сочтены, и самое желанное для меня — быть в это время с тобой.

Итак, окрылённый принятым решением, готовый на мученичество, я шёл по ночному городу, снова ставшему родным с обретением вновь самого себя. Я вдыхал полной грудью сырой холодный воздух и чувствовал себя превосходно: ни усталости, ни следов опьянения, а лишь бодрость, ясная голова, быстрые ноги, крепкие руки, боевой дух …