А надо вам сказать, что от меня до бостонской синагоги Бней Моше на машине не больше двадцати минут. Когда я прочитал, что там будут о своем житье-бытье рассказывать дети из Сдерота, сердце мое сжалось: ничего веселого или просто нормального ждать не приходилось. Но я заставил себя поехать, и по ходу инсценированного рассказа детей о жизни под ракетными обстрелами с завыванием воздушной тревоги вспоминал собственную эпопею — Персидский кризис шестнадцатилетней давности. И ведь ничего не изменилось! Поразительная стабильность израильской жизни…
Вот так пишутся рассказы, а то и романы, которые сильнее любой фантазии. Даже никакого воображения не надо прикладывать: пальцы как будто сами выстукивают на компьютере то, что с тобой случилось.
В 1989 году я жил в Москве, на Комсомольском проспекте, в двух шагах от Лужников. Атмосфера была накаленной, противоречивой и все более опасной для нас, московских евреев. Как ни странно, она вполне соответствовала хаосу правления М. Горбачева и, видимо, тому, что творилось в его душе, разрывавшейся между родной ему КПСС и необходимостью перемен, масштаб и глубину которых он себе абсолютно не представлял. Все катилось по воле волн к полному развалу. Во Дворце молодежи, куда я по соседству часто заходил, Хазанов до сползания с кресел от смеха доводил публику, показывая, как полчаса, жестикулируя, буквально ни о чем «докладывает» М. Горбачев.
Следя за игрой мальчишек и девчонок, которым, собственно, не надо было ничего играть, — так ужасающе беспощадна была сама действительность — я думал о том, что в этом же возрасте, летом сорок первого пережил то же самое в Москве. Только мы спускались в по всем правилам оборудованное бомбоубежище или, если были в городе, — в метро. А детям из Сдерота негде укрыться. Ракеты падают и на школы, и на детские сады, а правительство и заседающие в кнессете господа и сам Эхуд Ольмерт на это плюют. Я это знаю не с чьих-то слов. В 91-м, при Ицхаке Шамире, когда над головами миллионной алии из СССР взрывались «Скады» и «Пэтриоты», мы с женой не нашли ни одного оборудованного бункера. И сейчас их там нет. Через семнадцать лет! Даже во фронтовом городе Сдероте. В 91-м нас предупреждали, что ракеты могут быть и с химическими боеголовками, и с биологическими. А защита такая: оклеивайте ваши двери скотчем! Вот о чем я думал во время ребячьего спектакля. Кто-то в зале плакал от жалости к детям на сцене. Кончился мучительный час, закрылся занавес. Последнее, что произошло на сцене, не было в сценарии. Шекспир бы такое не придумал. Вышла женщина и попросила собрать деньги на строительство бомбоубежища в Сдероте. На содержание тех, кто проголосовал за ХАМАС, у Ольмерта деньги есть, а на израильских детей у него нет! В 90-е мы собирались на «постоянное местожительство» в совсем другой Израиль. В Израиль без задубевших, коррумпированных бюрократов, равнодушных ко всему, кроме собственного кармана, уверенных, что им все сойдет с рук, и только смерть освободит их от насиженного кресла. Мы ехали в сильный Израиль, думающий о своих гражданах, о будущем еврейского государства, не способный подписать капитулянтские Ословские соглашения. В Москву в 80 — 90-е годы приезжали израильские музыканты, артисты, а из Москвы шла мощная алия музыкантов, актеров, инженеров, врачей, ученых, учителей… Казалось бы, «золотая алия» — в большинстве своем широко образованная, энергичная, с немалым жизненным опытом, одержимая желанием тут же включиться в жизнь, патриотично настроенная, думающая о будущем своих детей и внуков «в своем государстве»… В Израиле высадился совершенно блестящий «десант», который не понял, почему его встречают хмурые, недовольные лица, а в израильских СМИ его называют «колбасной алией» и предупреждают, что не потерпят «русских порядков». В ответ, немного оглядевшись, «русские» говорят друг другу, что они по своим взглядам, воспитанию и привычкам, по своему образованию «на две головы выше любого израильтянина».
— А школы! Вы посмотрите, какие у них школы! На уроках никакой дисциплины. Куда я привезла своего ребенка?
— Вы лучше скажите, почему такая грязь на улицах!
— Нет, я никогда не овладею этим языком. Не буквы, а рыболовные крючки…
— Все-таки это глухая ближневосточная провинция!
— На пять миллионов двадцать три партии!
Да, это не было похоже на прием любимых родственников. А родственники, принявшие нелегкое решение начать свою жизнь с нуля в другой стране, высокомерно и придирчиво осматривались, чтобы понять, не совершили ли они непоправимой ошибки.
Не надо делать вид, что нас встретили в Израиле с распростертыми объятиями и обрадовались миллиону «русских». Я уж не говорю о том, что дома, будто бы пустовавшие в ожидании мощной алии, оказались русской потемкинской деревней. Ариэль Шарон, бывший тогда министром строительства, на вопросы «русских» по поводу жилья ответил, что его родители жили в землянках, и приказал охране выбросить делегатов на улицу. Что и было сделано. Ко мне как к журналисту приходили семьи инвалидов войны и тащили в свои бунгало без элементарных удобств, чтобы показать, в каких условиях живет их муж и отец. Я был свидетелем душераздирающих сцен, когда инвалид войны не мог самостоятельно добраться до туалета во дворе и, сломав протез, колотил им по земле, посылая отборные ругательства в адрес своей «исторической родины».
Дело дошло до смешного. С раннего утра на прием к Александру Бовину записывались десятки бывших советских граждан, прося защиты от израильских бюрократов и решения своих проблем. Прекрасный человек, Бовин объяснял им, что он всего-навсего советский посол и не может вмешиваться в дела другого государства. Но наши люди не хотели этому верить, и Бовину иногда удавалось им помогать с квартирой или с пенсией.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
