Когда Ильф и Петров (Илья Арнольдович Файнзильберг, 1897 — 1937 гг., и Евгений Петрович Катаев, 1902 — 1942 гг.) сочиняли свои замечательные романы «Двенадцать стульев» (1928) и «Золотой телёнок» (1931), они, очевидно, не предполагали, что пик их популярности придётся на поздние времена. Искромётный юмор и сатирическое звучание этих романов более всего определялись злободневностью ситуаций, и современникам их культурного круга, как, впрочем, и моим ровесникам многие годы спустя, комментарии не так были необходимы, как новым поколениям читателей. А вот уже издание 1995 года, осуществлённое в Москве издательством «Панорама», было решено снабдить комментариями, причём, что интересно, в качестве комментатора московское издательство выбрало профессора американского университета в Мэдисоне, штат Висконсин, Юрия Щеглова. Это издание с комментариями затем попало в руки другого профессора, тоже американского — Александра Вентцеля. И вот под его пером родилась новая книга обширных комментариев к романам Ильфа и Петрова, о которой теперь хочу рассказать, тем более что недавно («Еврейский Мир» № 786) в статье о сборнике, посвященном столетию со дня рождения его матери, Елены Сергеевны Вентцель (И. Грековой), я уже пообещал это нашим читателям.
К этой книге с очень длинным названием, которое читатель увидит на обложке, тот же профессор Щеглов написал предисловие. «Александр Дмитриевич Вентцель, — сообщил он об авторе книги, — по основной специальности математик, по внутренней склонности также гуманитарий и лингвист-полиглот — живет в колоритном американском городе Новый Орлеан, занимая должность профессора в университете Тулейн, одном из лучших в южных штатах. Он — современник того поколения специалистов по точным наукам в бывшем СССР, которое лет сорок назад увлекалось внедрением математических моделей и так называемых точных методов в языкознание, а затем и в литературоведение. Та волна давно прошла, но у тех ученых, которых она хоть косвенно задела, остались, как подарок на всю жизнь, филологическая культура и готовность непринуждённо вступать на гуманитарную территорию с собственными, часто довольно неортодоксальными построениями». «А сейчас перед нами, — читаем далее в предисловии, — яркое, умное, острое свидетельство о нашем времени, написанное пером русского интеллигента в наилучшем смысле этого слова, но уже являющегося во многом и человеком Запада, усвоившим космополитизм и искушённое мышление электронного века». Простите мне, читатель, долгое цитирование, но очень уж хорошо и точно сказано — и об авторе, и о книге.
В чём необычность этой книги? В ней нет сюжета. Точнее, в ней огромное множество сюжетов, никак между собой не связанных, и все они — импровизация: перечитывая Ильфа и Петрова, автор то и дело останавливается у какой-то фразы, нуждающейся, по его мнению, в пояснении, и его комментарий часто оказывается экскурсом в совершенно неожиданную область знания либо интересным рассказом мемуарного плана. Чтобы дать представление об этой книге, естественно, надо привести примеры из ее текста, но в том-то и дело, что интересные и познавательные примеры, достойные иллюстрации и цитирования, можно найти едва ли не на каждой из 384 страниц. Что же делать? А просто: будем открывать книгу наугад. Эту книгу, действительно, можно начинать читать с любой страницы.
Вот, например, автор даёт цитату из «Двенадцати стульев» — как Ипполит Матвеевич оттискивал штампы «на потрёпанных паспортах». «Мы можем быть уверены, — следует комментарий, — что Ипполит Матвеевич этого не делал. Большая советская энциклопедия (1955 г.) сообщает, что паспортная система была введена в Советском Союзе ЦИК и СНК СССР 27 декабря 1932 года… Предыдущее издание БСЭ, под редакцией Н. И. Бухарина, говорило, что паспортная система существует в буржуазных государствах для еще большего угнетения трудящихся… Так что в первом издании «Двенадцати стульев» в 1928 году этого просто быть не могло… Вольная беспаспортная жизнь в двадцатые годы…». Вы это знали, читатель?
В другом месте упомянут примус, о котором большинство ныне живущих понятия не имеет. Я-то знаю, что такое примус, и то вот только теперь из комментария узнал, что его коэффициент полезного действия был вдвое выше, чем у керосинки. «Что касается этимологии, — читаем дальше, — американский словарь Webster указывает, что Primus stove — это Trademark, фирменное название для portable oil stove…» и происходит от латинского primus — первый, лучший. Ну это просто, но откуда происходит слово «унитаз», знаете? Оказывается, это тоже Trademark — была такая фирма Unitas, что в переводе с латыни значит единство.
Ильфо-петровская фраза о курсах кройки и шитья «с правами строительного техникума» вызвала в памяти комментатора другие подобные загадочные фразы, характерные для советского общества: «вузовский комитет ВЛКСМ на правах райкома», «лица, приравниваемые к участникам ВОВ» и т. д. А эпизод, когда мадам Грицацуева в Доме народов наткнулась на запертую дверь, родил в памяти автора воспоминание студенческих лет: уборщицы в высотном здании МГУ тоже запирали двери. «Почему вы это делаете? Ведь студентам неудобно». — «А они начнут шастать туда-сюда, натопчут, а нам убирать!». «Хозяином лестниц у Ильфа и Петрова был сторож, в новом здании университета — уборщицы. В Москве любят закрывать двери…». Я помню по этому поводу статью в «Литературной газете»: дверей везде много (сколько по противопожарной норме положено), но, кроме какой-то одной, все обычно заперты.
Кто не помнит эпизод, когда компаньоны, разодрав в поисках бриллиантов очередной стул, обнаружили в нём сообщение: «Этим полукресломъ мастеръ Гамбсъ начинает новую партию мебели. 1865 г. Санктъ-Петербургъ»! Во-первых, следует комментарий, здесь упущен твёрдый знак в конце первого слова. Во-вторых, слово «партию» в 1865 году писали не через восьмеричное «и», а через десятеричное «i» (названия связаны с тем, что в старину буквой «и» обозначали цифру 8, а буквой «i» — 10). При этом комментатор уверен, что Ильф и Петров не могли допустить такие ошибки, это от наборщиков и корректоров, чуждых старой орфографии. Ошибка, оказывается, есть и в другом месте (в «Золотом телёнке»): «Афанасьевич» писали не через «ферт», а через «фиту». Ну кто еще в наше время это знает? Как объяснял Паниковский Балаганову: «сразу видно человека с раньшего времени. Таких теперь уже нету и скоро совсем не будет». А человек-то совсем не старый, меня, например, много моложе, а смотрите — даже в старой орфографии дока. Это, видно, от матери его, Елены Сергеевны, о которой один из авторов вышеупомянутого сборника рассказал, что, увидев в его диссертации глагольную форму «суть» по отношению к предмету единственного числа, она привела ему таблицу спряжения глагола «быти», где «он — есть» и только «они, оне — суть». «Если уж возжелал воспользоваться древнеславянским языком, — сказала она, — то делай это грамотно».
Ильфо-петровское описание духового оркестра: «Трижды опоясанный медным змеем-горынычем стоял геликон…» — родило у автора целый ряд ассоциаций, которые я передам в самом кратком изложении. «И сделал Моисей медного змея, и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив», — это из Книги Чисел. Кстати, а почему Змей — Горыныч? Если это отчество, то кто такой Горын?
Не русифицированный ли Гарун из «Тысячи и одной ночи»? «Можно было бы пошарить по русским летописям и арабско-персидским источникам в поисках Гаруна, чей сын, прозванный за хитрость Змеем, имел контакты с Русью… Однако небольшой дополнительный анализ открывает другое направление. Арабское имя, передаваемое по-русски как Гарун, — это Harun, употребляемое в Коране для передачи имени Аарона… брата Моисея»… Кто же делал медного змея — Моисей или Аарон? «Одна из возможных гипотез — что иудаизм, исповедавшийся хазарами, добрыми соседями Руси, в этом пункте отклонялся от ортодоксального иудаизма». Автор приводит еще цитату из Книги Царств с таким вот пояснением: «Слова «ядовитых змеев» звучат в подлиннике как «нехашим серафим», где мы неожиданно сталкиваемся с серафимом, который на самом деле — форма множественного числа, означающая приблизительно «жгущие»…». В примечании автор сообщает также, что ивритское слово «нехошет» — того же корня, что и «нехашим» (змеи) — имеет значения «медь» и «змея-медянка»… Так, оттолкнувшись от ильфо-петровской метафоры, мы вместе с нашим гидом-автором совершаем увлекательное путешествие по расходящимся во все стороны таинственным тропам.
Об отце автора, Димитрии Александровиче Вентцеле, крупном ученом, начальнике кафедры авиационной баллистики Военно-воздушной академии имени Жуковского, говорили, что он «знает всё». Я немного уже писал о нём в упомянутой выше статье, но под воздействием разносторонней эрудиции его сына, явно унаследовавшего что-то через отцовские гены, добавлю, что Вентцель-старший свободно владел немецким, французским, английским, итальянским и испанским языками, удовлетворительно знал также греческий, латынь, чешский и китайский. И вот еще один эпизод из воспоминаний о нём: «Один профессор, раздражённый таким его превосходством, пошёл в «Ленинку» и досконально изучил жизнь некоего китайского императора. А на следующий день завёл разговор о нём с Д. А. Вентцелем. Каково же было изумление профессора, когда, выслушав его, Д. А. сказал: «Вы пользовались таким-то, таким-то и таким-то трудами, а в таком-то и в таком-то жизнь и взгляды этого императора изложены значительно интереснее и полнее!» От предмета научных интересов кафедры авиационной баллистики до взглядов какого-то китайского императора — дистанция огромного размера, как сказал бы известный литературный персонаж, а вот поди ж ты — бывают ведь такие удивительные люди, которым любые дистанции по плечу!
Возвратимся к книге Вентцеля-сына. Открылась страница, где комментируется отчаянный крик Воробьянинова в самом конце «Двенадцати стульев» — «крик простреленной навылет волчицы — вылетел на середину площади, метнулся под мост и, отталкиваемый отовсюду звуками просыпающегося города, стал глохнуть и в минуту зачах». Почему крик Ипполита Матвеевича Ильф и Петров уподобили крику волчицы, а не волка? Сын Димитрия Александровича и это знает, ибо в 1960 году он купил пластинку Апрелевского завода, выпущенную по заказу Всесоюзного общества охотников. На одной стороне была запись воя матёрого волка-самца, а на другой — воя волчицы. «Волк-самец держит сильную верхнюю ноту долго, вой волчицы короче, и относительно большую его часть составляет восходящее crescendo и нисходящее diminuendo»…
Далее уже идут комментарии к «Золотому теленку». Остановившись на фразе «Вот наделали делов эти Маркс и Энгельс!», комментатор замечает, что это уже «продукт сотворчества цензуры», поскольку как в первоначальном тексте, так и в издании 1934 года, эта фраза была полнее: «Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!». Вообще я тут подумал, что смелые авторы вовремя ушли из жизни, особенно Ильф, к которому сталинский прокурор Вышинский уже присматривался. Кстати, из комментария по другому поводу я узнал, что этот «светоч советской юриспруденции», провозгласивший признание обвиняемого доказательством его виновности, имел в Польше родственников, и даже приходился братом польскому кардиналу Вышинскому. Удивительно, что при столь отягчающих обстоятельствах он не загремел под «вышку» как «польский шпион», — видно, уж очень он был полезен Сталину, а изощрённее иезуита для замены под рукой не оказалось.
Замечателен, на мой взгляд, комментарий А. Вентцеля по поводу употребления в юмористике еврейских и еврейскозвучащих фамилий: «Вообще слабо мотивированное введение или упоминание евреев — приём, идущий от старого и довольно мирного антисемитизма. Ильф и Петров считали, что ничего тут такого нет… Не буду писать о том, пригодны ли евреи в качестве специи при составлении высокого юмора в современной России».
Обычный читатель, прочитав про «канифольный скрип колеса фортуны», пожалуй, не нашел бы здесь ничего, кроме красивости. А необычный даёт познавательный комментарий, из которого я, например, узнал, что «Русский народный инструмент лира, называемый, согласно Далю, часто словом «рыле» (откуда фамилия Рылеев…) и распространенный больше в украинских областях и степях, примыкающих с севера к Черноморску, имеет мало общего с «классической» лирой… Звук русской лиры извлекается по тому же принципу, что у скрипки… Разница между рылями и скрипкой в том, что в рылях вместо смычка используется колёсико… Если вам непременно хочется увидеть лиру… вы можете… посмотреть советский фильм «Дума про казака Голоту» (к сожалению, вы не услышите подлинного звука украинской лиры, потому что фильм немой)».
«Командировка, из которой Остап вернулся, дыша вином и барашком…». Прочитав это, обычный читатель двинется дальше, а необычный знает, что еще в издании 1934 года (при жизни авторов) эта фраза звучала иначе: «… молодым вином и юным барашком». «Что не приглянулось госпоже цензуре?» — удивляется комментатор, а далее следуют интересные воспоминания о его поездках в Закавказье и Среднюю Азию, из которых я выделю лишь один фрагмент — впечатления о раскопках на месте древней крепости в Армении. На мозаичном полу сохранилась фраза, написанная по-армянски греческими буквами (армянского алфавита тогда еще не было), «которую Сима Маркиш тут же перевёл». Сима Маркиш! Как тесен мир! Это ведь Симон (Шимон) Маркиш, старший сын расстрелянного в 1952 году еврейского поэта Переца Маркиша. Я писал о нём совсем недавно («Еврейский Мир» № 790) по прочтении книги Эстер Маркиш «Отражение света». Он вернулся в Москву из казахстанской ссылки в 1955 году, а научная конференция в Армении, о которой вспоминает Александр Вентцель, состоялась в 1958-м.
Цитата из «Золотого телёнка»: «Всё это выдумка, нет никакого Рио-де-Жанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще, последний город — это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана… Заграница — это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается». Хорошо писали Ильф с Петровым! А вот и комментарий: «Те из нас, которые бывали в Шепетовке, — в недоумении… Но тут мы вспоминаем, что после того как Гитлер в 1939 году напал на Польшу с запада, мы оттяпали у неё и присоединили к Украине восточные польские области: значит, в 1930 году Шепетовка была у самой границы с Польшей, с Европой, там-то и шумел Атлантический океан… Был у меня школьный атлас издания 1940 года, где отвоёванные у панов области значились как части Белоруссии и Украины, а на месте остальной прежней Польши было написано: «Область государственных интересов Германии». То есть, если перевести Шепетовку с языка, бывшего до Договора 1939 года о дружбе с Третьим Рейхом, на современный, то это будет Чоп».
Словом, много интересного в фактах и мыслях найдёт читатель в книге А. Д. Вентцеля. Это могли быть и просто его мемуары, но данные мимоходом и непринуждённо по ходу листания ильфо-петровских текстов, они производят ещё более отрадное впечатление живого общения с необыкновенным автором.
В заключение вернусь к предисловию Ю. Щеглова. «Ильф и Петров, — пишет он, — создали в советской литературе особый сатирический стиль, основанный на пародийной имитации и скрещивании всевозможных престижных стереотипов и цитат, порой уходящих корнями в отдалённые слои русского и западноевропейского культурного дискурса. Тексты романов пронизаны цитатами и сами постоянно напрашиваются на цитирование. Как метко написали в своё время, перефразируя классиков марксизма, М. Каганская и З. Бар-Селла (Ба, еще одна приятная встреча! То, что случилась она именно в этой книге, мне особенно радостно, и я с вами этой радостью поделился. — С. И.), «жизнь глазами Ильфа с Петровым есть способ существования литературных текстов, существенным моментом которого является обмен цитатами с окружающей средой».
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
