Светлой памяти Ривы Пельтиной и Якова Зигельбаума
Окончание. Начало в № 1195
6 августа 1944 года в связи с приближением наступающей Красной Армии началась эвакуация заключенных в германский лагерь Штуттгоф.
Риву и других узников на грузовиках доставили к реке. Первую партию погрузили на баржу, спустили на воду и взорвали. Стоящие на берегу с ужасом поняли, какая участь ждет их. Но неожиданно налетели самолеты, и началась бомбежка. Все легли на землю и только молились о спасении души.
Когда рев самолетов и свист падающих снарядов затих, Рива подняла голову. Немцев нигде не было видно. Вместо них появились солдаты американской и английской армий. Узников освободили!
Женщина сидела, не в силах сдвинуться с места.
– Леди, позвольте я помогу вам, — к ней склонился высокий красавец — американский офицер. Рива непонимающе смотрела на него. Ее рассудок пытался осознать происшедшее, но стресс был слишком огромен.
Она подала руку, поднялась с земли и, все так же не воспринимая действительность, пошла в сторону леса. Офицер догнал ее и объяснил, куда она должна идти. Женщина подчинилась. Офицер представился Стивеном Беннетом и спросил, как зовут ее.
– Рива, вы можете идти в город и брать еду и даже жить в любом доме. Местные жители предупреждены.
Рива вместе со своей лагерной знакомой Соней двинулись в город. Голод, державший их в ежовых рукавицах столько лет, гнал их к жилью, и они устремились туда из последних сил. Постучались в первую же квартиру. Худая, испуганная немка без слов впустила их в комнату, указала на стул:
– Битте.
Они сели в ожидании, тела сотрясала дрожь в предвкушении пищи. Хозяйка поставила на стол тарелки с кашей, хлеб и куски сыра.
Соня схватила сыр и откусила большой кусок. Рива выбила у нее из рук сыр и закричала:
– Плюнь! Не смей, не ешь много, ты умрешь! Плюнь!
У Сони потекли слезы, но страшным усилием воли она выплюнула сыр и откусила совсем крохотный кусочек. Она старалась сосать его, а не глотать сразу. Потом они съели еще по ложке каши, выпили по большой кружке настоящего сладкого чая и поняли, что в жизни бывает чудо.
Пройдет много лет, и обе подруги будут частенько вспоминать, как уберегли друг друга от смерти. Многие узники, пройдя столько кругов ада, умирали от обильной пищи тут же, за столом. Желудок, ссохшийся за годы лагерной жизни, не мог принимать пищу, она становилась для человека убийцей.
На следующий день они пошли в регистрационный пункт, где их нашел Стив.
– Доброе утро, пани Рива, — сказал он. — Вижу, что ваши глазки немного повеселели, — и, побледнев, решительно проговорил: — У меня есть к вам предложение. Я никогда не видел женщины красивее вас. Выходите за меня замуж, и я увезу вас в Америку. У нас прекрасная страна. Вы забудете ужасы войны, — он помолчал, опустив голову. Потом сказал тихо, но так искренне: — Я буду любить вас всем сердцем!
Женщина молчала. Годы войны и плена многому ее научили. В таких условиях решительные слова и действия были оправданны. Но в ее душе жила непобедимая вера в то, что Ян жив и они встретятся.
– Спасибо, Стивен. Я не могу стать вашей женой, я люблю другого и очень надеюсь, что он жив.
Офицер опустил голову.
– Я имел совсем слабую надежду на ваше согласие. Но, прошу вас, возьмите мой адрес — возможно, что-то изменится в вашей жизни, и вы захотите написать мне письмо. Я буду ждать. Низко склонившись, он поцеловал ей руку и отошел.
Рива аккуратно свернула вчетверо листок и положила в узелок с вещами. Со временем этот листок бесследно затеряется. «Значит, не судьба», — вздохнет женщина безнадежно.
Дорога домой
Потом была длинная и тяжелая дорога домой. В Риге ее никто не ждал. Она узнала, что сестры — Соня и Геня — расстреляны. Рива осталась одна на всем свете. Каждый уголок напоминал ей о прошлой жизни, и она порой не понимала, зачем вернулась сюда. Но лишь маленькая надежда дождаться Яна еще теплилась в ее обгоревшем сердце.
Она встречалась с людьми, выжившими в концлагерях, и каждому задавала вопрос, не видел ли кто-то из них Яна Кожешника, чеха, который был с ними в Кайзервальде. Все качали головой — нет, не видели. Но однажды она нашла свидетеля, и он принес ей горькую весть.
– Да, я видел его мертвым в последней колонне в Бухенвальде. А мне повезло, я выжил чудом. Мне очень жаль, пани, — сказал ей изможденный мужчина, опустив глаза.
Последняя нить, которая связывала ее с жизнью, порвалась. Все потеряло смысл. Она пришла домой и легла на кровать, чтобы уже никогда не вставать. Дверь закрывать не стала, чтобы не пришлось выламывать.
Так она лежала уже двое суток, то впадая в забытье, то выплывая из него. Молотки, стучавшие в ее голове, не давали покоя. Рива досадливо, с трудом открыла глаза и поняла, что стучат в дверь.
– Открыто, — сказала она.
Но голоса слышно не было. Ей казалось, что вот снова вломится сосед и погонит ее на новую каторгу. Она зажмурилась и приготовилась умереть.
– Хозяйка, почему у вас дверь открыта? — раздался приветливый мужской голос. — Напиться не дадите?
В комнату заглянул высокий худой мужчина. Разглядев на кровати молодую женщину, он обеспокоенно подошел к ней:
– Что с вами? Вам плохо? Вы больны?
Рива открыла глаза, в них читались страх, боль и… еще много чего. Вошедший понял все. Он метнулся на кухню, налил стакан воды и протянул женщине. Она, не шевелясь, глядела прямо перед собой.
– Нет, дорогая, так дело не пойдет. Давай я тебя немного приподниму, и ты попьешь воды. Вот увидишь, тебе сразу станет легче, — говорил он, не замечая, что перешел на ты.
Через несколько минут женщина села, привалившись к стене. На кухне закипал чайник. Незнакомец достал из кармана маленький кусочек черного хлеба и протянул его ей.
– Как тебя зовут?
– Рива.
– А меня Яков. Расскажи, что с тобой.
– Двух моих маленьких детей расстреляли у меня на глазах… Мужчина, которого я надеялась дождаться, погиб в концлагере… Я не хочу больше жить.
– Послушай меня, я же живу, хотя пережил страшное: плен, лагеря, пытки, смерть жены и детей.
Он ссутулился, будто враз стал меньше ростом, и тихо продолжал:
– Все страшные годы лагерей я жил лишь одной надеждой — вернуться к своей семье. В минуты истязаний и пыток милое лицо моей жены вставало передо мной. Я плотно сжимал ресницы и видел ее светлую, легкую улыбку, ее лучистые глаза и пушистые волосы. Она никогда не представлялась мне плачущей или страдающей. Нет, лишь мягкий взгляд и тихий, успокаивающий голос. Она вливала в мою душу жизненные силы. Я знал, что только ради моей жены, ради моих дорогих детей я должен выдержать всё.
Он надолго замолчал. Она ждала.
Мужчина сидел, сгорбившись, костлявые большие руки безвольно лежали на коленях. Потом его взгляд прояснился, и он продолжил рассказ:
– До войны я работал жестянщиком в Риге. Хорошая профессия, всегда на кусок хлеба с маслом можно заработать. И дед мой был жестянщиком, и отец. Снимал комнату вместе с таким же работягой и всю неделю вкалывал. В выходные ездил домой, и это были самые лучшие дни в моей жизни. Моя жена не работала, у нее и без того было много хлопот по дому. Моей зарплаты с лихвой хватало на безбедное существование. Да, тогда работящие люди хорошо жили, держали крепкое хозяйство и были уверены в своем будущем.
Война застала меня в городе. Мне нужно было во что бы то ни стало добраться до дому. Решил идти лесом, надеясь, что туда немцы не сунутся. Ночи стояли холодные, одежда на мне легкая. Старался идти быстро или даже бежать, чтобы согреться. В первую же ночь наткнулся на трех убитых советских солдат. Это были совсем дети, им, наверно, и девятнадцати-то не исполнилось. Помню, сглотнул комок, подкативший к горлу, стиснул зубы, а хоронить некогда — надо семью выручать. Попросил у ребят прощения и снял шинель с одного. Согрелся, легче двигаться стало. Но уйти далеко не удалось. Началась облава, и меня схватили как советского солдата. Кто там разбирался, моя это шинель или нет. Так я и оказался в плену. Дважды бежал. Был жестоко истерзан и отправлен в Саласпилс. Протянул там целый год, а в сорок втором меня перегнали в Аушвиц, где работал на «Игфарман индустри».
В сорок четвертом году меня послали разгружать машины с хлебом. Смотрю сквозь два ряда колючей проволоки: гонят военных в непонятной форме. Мы тогда еще американцев и англичан не видели. Они что-то жалобно нам говорят, но непонятно же. Я на идиш сказал, что, мол, не понимаем вас. И тут же мне ответили тоже на идиш, что они американцы, пленные и уже несколько дней ничего не ели. Что-то во мне сжалось, и я быстро кинул буханку за проволоку, даже не успев послушаться голоса разума. Хлеб тут же поймали, разорвали на кусочки, и долго еще колонна кричала слова благодарности. Кричали даже те, кому ничего не досталось.
Но моя жизнь… повисла на тоненьком волоске. Меня посадили в собачью конуру, забили досками и оставили до утра. А я знал, что будет утром, такие сцены были довольно часты. Они громко включали музыку, и собачью будку сжигали с живым человеком внутри. Или в лучшем случае его ждала виселица. За одну только эту ночь моя голова стала белой. Скрюченный, я молился своей последней молитвой, просил прощения у жены и детей. Это было очень горько и страшно.
Но рано утром началась бомбежка. Немцы суетились и спешно выезжали из лагеря. Про меня все забыли. Никто из узников, сидевших со мной все эти бесконечные годы, не вспомнил о бедном еврее, я уже перестал надеяться на спасение. Но помощь пришла оттуда, откуда совсем не ждал: меня освободили те ребята, которым я дал хлеба. Они нашли меня, разломали будку и выпустили. Потом мы вместе плакали, обнявшись.
Столько горя я насмотрелся за эти годы — не знаю, как мое сердце до сих пор не разорвалось! Однажды мы шли в колонне, в которой было много женщин и детей. Фашистские ублюдки решили поразвлечься и специально приспособленными палками начали вылавливать из колонны матерей с детьми, вытаскивали их на край колонны и тут же убивали выстрелами в упор.
А разве можно забыть, как выбрасывали из окон больных детей? Детская больница в гетто тогда была переполнена, и немцы выбрасывали их из окон, целясь в стоявшие у больницы грузовики. Можете ли вы представить, что осталось от тех несчастных крошек?
Я страшно переживал за своих детей, и каждый раз душа разрывалась от горя при виде ужасов, творимых фашистами.
Часто в гетто приезжали палачи Цукурс и Данцкоп. Схватив первого попавшегося ребенка, один из них подбрасывал его в воздух, а другой стрелял. Или хватали детей за ноги и с размаху били головой о стену. У ворот гетто, там, где жила стража, полицейские забавлялись тем, что в присутствии матерей подбрасывали ребенка в воздух и ловили его на штыки. Матери падали замертво. Некоторые после таких страшных сцен травили своих оставшихся в живых детей, чтобы не подвергать их таким жестоким пыткам. Я это лично видел, таких случаев вообще было много.
Он затих, в глазах стояли слезы. Рива молча смотрела вдаль остекленевшими глазами, и казалось, что это сидит не живой человек, а восковая фигура.
– Мне рассказывал один латыш, — продолжал Яков, сглотнув ком, подкативший к горлу, — что в конце декабря 1941 года утром фашисты гнали на истребление три большие партии детей школьного возраста. В каждой партии было примерно человек 200. Они громко плакали, страшно кричали, звали своих матерей и вопили о помощи. Всех их убили в Румбульском лесу. Их не расстреливали, а убивали прикладами автоматов и рукоятками пистолетов по голове и сваливали прямо в яму. Когда закапывали могилу, еще не все были мертвы, и колыхалась земля от тел закопанных детей.
А ты хоть знаешь, Рива, что местные националисты больше всяких немцев охотились за евреями? Знаешь ли ты, что именно они уничтожили половину еврейского населения Латвии? Это настоящая правда. Ты вспомни, ведь убийствами занимались в основном «команда Арайса» или местная расстрельная команда. Как жить здесь теперь? Что можно ждать теперь от них? Но я никуда не могу уехать. Здесь осталась моя семья. А ты? Ты хочешь уехать? — подняв голову, спросил он.
Рива медленно покачала головой:
– Нет.
Старая боль заполнила ее и не давала вымолвить ни слова.
Они долго молчали. Она смотрела на этого худого мужчину, и что-то шевельнулось в ее душе. Он был таким же, как она. Он пережил те же ужасы и гибель своих детей. Он был ее брат, он был ее очень близкий родственник. Риве так сильно захотелось пожалеть его, что, не обращая внимания на условности, она подняла ослабевшую руку и погладила незнакомца по щеке. Этот жест разрушил все преграды. Он взял ее руку и прижался губами. По щекам у обоих текли слезы.
– Обещай мне, что ты встанешь и начнешь жить. Я завтра зайду тебя проведать.
– Обещаю, — слабо улыбнулась Рива.
На следующий день Яков зашел к ней… да так и остался там навсегда. У них не возникло чувства любви, из пепла невозможно возродить огонь. То были две травинки, прибитые штормом к берегу и подарившие друг другу силу для жизни. И теперь каждый из них знал, что дома его кто-то ждет и рад его приходу. Началась другая жизнь.
Семья
Через три года у Ривы и Якова родилась дочь. Но, как ни странно, ни мать, ни отец не воспылали любовью и к ней. Каждый из них вспоминал своих детей, а это была просто девочка. Ничья девочка.
Ее назвали Лея. Она росла без родительской ласки, так же как и мать, и это мучило ее страшно.
Лея вышла замуж, зная своего избранника тоже лишь короткое время. Они познакомились на дне рождения у подруги. Понравились друг другу с первого взгляда и совсем скоро поженились. Только в браке с этим юношей она обрела любовь и семью.
Через несколько лет брака Лея с мужем эмигрировали в Америку, вслед за ними уехали и родители.
Характер Ривы, легкий и уступчивый в молодости, стал жестким и сварливым. Ничто не радовало эту женщину, пережившую столько. Рассудок временами переставал управлять ее сознанием и к концу жизни покинул совсем.
Яков умер в 78 лет, Рива пережила его на пятнадцать лет и умерла в возрасте 85 лет в Нью-Йорке.
Страшную жизнь, полную неслыханных трагедий, бесконечных мук и испытаний, вынесли эти люди. Светлая им память!
Татьяна ЭДЕЛ
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
