Еврейский Мир

Я покинул Россию (тогда Советский Союз) сорок лет назад, и с тех пор у меня не возникало желания посетить эту страну. Должен признаться, что я никогда не питал сентиментальных чувств к своей географической родине. Разумеется, это была страна, где я родился и вырос, где прошла моя молодость, где я впервые влюбился пылкой юношеской любовью, и всё такое прочее. И тем не менее тот день сорок лет назад, когда я покинул Советский Союз, был самым счастливым днём в моей жизни. Я уезжал, навсегда оставляя позади себя годы страха и унижений в обществе, пронизанном всенародной ненавистью к евреям. В те времена антисемитизм, который прочно въелся в ткань этого общества, подогревался правительством и прикрывался фальшиво-радостными лозунгами о дружбе и равенстве всех народов.
Вам этого не надо объяснять, дорогой русскоязычный читатель, но я писал этот рассказ для американцев, и им нужно было многое растолковывать. Например, что еврей (Jew) в России — это не религия, как во всём цивилизованном мире, а национальность. Как, скажем, француз, ирландец или армянин. И что, будучи рождённым в России, где до меня жили пять или десять поколений моих предков, тоже рождённых в России, не зная никакого другого языка, кроме русского, и не впитав никакой другой культуры, кроме русской, я всё равно не считался русским. Американцам это трудно понять. Привычная нам фраза «я не русский, я — еврей» здесь звучит бессмысленно и нелепо, как что-то вроде «я не американец, я — католик». Как это ни парадоксально, я стал считаться русским только тогда, когда уехал из России и приехал в Америку.
И вот однажды, когда уже прошло двадцать пять лет со времени моей иммиграции в Америку, моя младшая дочь, родившаяся в Милуоки (штат Висконсин), вдруг заявила — по-русски, хотя и с лёгким английским акцентом:
– Папа, давай съездим в Москву! Я хочу посмотреть, где бы я родилась, если бы вы с мамой не уехали из России.
– Лапонька, — сказал я, — если бы мы с мамой не уехали из России, ты бы нигде не родилась. Мы не могли там позволить себе иметь второго ребёнка.
– Come on, Dad! — сказала моя дочь, и я уже знал, что моё сражение проиграно. Идея, однажды поселившись в её голове, не покидала её до тех пор, пока не приходила в исполнение. — Тогда, если тебе так больше нравится, я хочу посмотреть место, где я не могла родиться. What’s your problem?
Тут, довершая моё позорное поражение, раздался полный негодования голос жены:
– Прекрати терзать ребёнка, изверг! Тебе что, уже трудно съездить, куда она просит?
…И вот мы в Москве, в моём родном городе. Вернее, в том городе, который был родным в моей прежней жизни. Со времени моей с дочкой поездки прошло пятнадцать лет, но я всё ещё вспоминаю нахлынувшие на меня чувства. Это было какое-то странное смешение восторга, страха, удивления, разочарования, любопытства, настороженности и ещё черт знает чего. Я вдруг оказался в мире, с одной стороны, чужом и непонятном, но, с другой стороны, мучительно знакомом. Все друзья, побывавшие до этого в России, говорили мне, что там люди за версту видят иностранца, как бы ты ни одевался и как бы себя ни вёл. Я был готов к этому, но почему-то этого не почувствовал.
Однажды мы пошли в Кремль, вход куда, как выяснилось, стоил 20 рублей для простых российских граждан, 10 рублей для студентов и 200 рублей для иностранных граждан. Про иностранных студентов ничего сказано не было, и это поставило меня в тупик. Я обратился к кассирше:
– Эта девушка, — сказал я, показав на мою дочь, — студентка. Сколько с нас? — и, будучи законопослушным американцем, добавил: — Мы — иностранные граждане.
– Тридцать рублей.
Решив, что кассирша чего-то не расслышала, я пояснил ещё раз:
– Мы — иностранные граждане.
Реакция была совершенно неожиданной:
– Ну что вы, голубчик! — сказала кассирша с обаятельной улыбкой. — Какие же вы иностранцы? Вы наши. Тридцать рублей, пожалуйста.
В другой раз признание меня «нашим» выразилось в иной форме. Мы ехали куда-то на метро в сопровождении моего старого московского друга. Друг этот был пенсионером, поэтому за проезд в метро не платил и, как позже выяснилось, даже не знал, сколько этот проезд стоит. Он сказал:
– Мне билет не нужен. Иди, бери билеты себе и дочке, два рубля с человека. (Наверное, такой была цена проезда в метро, когда мой друг уходил на пенсию.)
Я подошел к кассе, дал четыре рубля и попросил два билета. Кассирша, ни слова не говоря и не глядя на меня, швырнула мне один билет.
– Мне нужно два билета, — повторил я.
Тут кассирша подняла на меня взгляд, в котором была ненависть, и — нет, не сказала и даже не закричала, а, скорее, завопила:
– Ишь, чего захотел! Даёт четыре рубля, а просит два билета! Шляется тут пьянь всякая…
Я понял, что билет стоит не два, а четыре рубля, поспешно дал кассирше ещё четыре рубля и трусливо покинул поле брани. А брань эта неслась мне вдогонку, сопровождаемая укоризненными взглядами стоявших в очереди честных российских граждан.
Сегодня, когда прошло много лет со времени той поездки в Москву, мои американские друзья всё ещё спрашивают, каково было моё самое сильное впечатление от России. И я всё ещё пытаюсь самому себе ответить на этот вопрос. Нет, это не была Москва, где в постсоветское время выросли десятки чудесных, горящих куполами на солнце церквей. (Они бросились строить церкви с таким же энтузиазмом, с каким разрушали их незадолго до этого, ещё на памяти моих родителей.) И не изобилие товаров, продуктов, иностранных машин и элегантных, европейского пошиба магазинов и ресторанов, чего ранее невозможно было вообразить.
Пожалуй, самым эмоциональным моментом во всей поездке была встреча с моими бывшими сотрудниками по работе. В той, прежней жизни я проработал четырнадцать лет в одном и том же проектном институте, в одной и той же комнате, с одними и теми же людьми. Мы были более чем сотрудниками, мы были почти как одна семья, и если что-нибудь было в той, прежней жизни, о чём я вспоминал с теплотой, то это — мои бывшие сослуживцы.
И вот — представьте — теперь, четверть века спустя, мы встретились снова. Ах, что это была за встреча! Мы говорили без передышки, останавливаясь только для того, чтобы выпить очередную рюмку водки, говорили обо всём, что накопилось за двадцать пять лет. О нас и наших семьях, и о наших общих друзьях, которые ушли из жизни, и о тех, кто живы, но живут так далеко, что их как бы и нет на свете, например в недосягаемой для воображения, заокеанской Америке… Хозяйка дома, моя старая — теперь уже в двух смыслах — подруга Ирина, сказала:
– А как там Миша, Мишенька наш? Как он там, в этом вашем Нью-Йорке? Увидишь его — обязательно передай, что мы все его помним и любим.
Её голос дрогнул, слёзы навернулись на глазах, и она добавила с неподдельной теплотой:
– Он такой славный парень! Даже не скажешь, что еврей.
Это было — как озарение, как вспышка, но не ослепившая меня, а, наоборот, выхватившая из темноты многолетней забытости мою прошлую жизнь в России. В течение всей той, забытой жизни меня сопровождала одна и та же замечательная фраза:
– Ты хороший парень, хоть и еврей!
Наверное, нет в Росси ни одного еврея, который бы за свою жизнь хоть раз не услышал этого традиционного русского комплимента:
– Ты хороший парень, хоть и еврей!
И если вы — тот самый парень, то предполагается, что вы должны чувствовать себя польщённым. Потому что вообще-то евреи, как всем известно, — люди отвратительные, жадные, трусливые, хитрые, не станете же вы спорить, это ведь общеизвестный факт! Но вот вы, лично вы — исключение. Вы — хороший человек, хоть и еврей. Вы можете радоваться и гордиться… Самое печальное — что многим евреям действительно льстит этот замечательный комплимент.
…Тем временем наше восторженное общение продолжалось. Никто не обратил особенного внимания на замечание Ирины в отношении Миши; в конце концов, он действительно был замечательный парень. Мои сотрудники продолжали галдеть, пить водку и бомбардировать меня вопросами: сколько у меня машин, какая у меня зарплата, сколько этажей в моём доме, какого размера мой двор и т. д. и т. п. И наконец:
– Слушай, скажи правду: все эти годы… ну всё время, что ты живёшь в Америке… неужели ты не скучал по своему дому, по России?
Наступила тишина. Я знал, что рано или поздно услышу этот вопрос, и всё равно не был к нему готов. Я на секунду задумался, не зная, как ответить, чтобы не обидеть этих славных людей, а потом сказал:
– Извините, ребята. По России я не скучал. Мой дом — это Америка.
– Как же так? Почему?
– Не знаю. Наверно, потому, что там меня не любят в качестве исключения…

Александр МАТЛИН

Оцените пост

(голосовало: 10, средняя оценка: 4,60 из 5)

Загрузка...

Поделиться