Продолжение. Начало в № 1160
Мике было известно доподлинно, что твёрдые в соблюдении религиозной традиции израильтяне лукаво обозначают свинину не иначе как «другое мясо». Или «белое мясо», хотя известно всем, что оно никакое не белое. Или даже, совсем уже непонятно почему, «византийское мясо».
Это только сейчас на Святой земле воцарилась такая гастрономическая толерантность. Любой еврей может зайти в магазин — правда, не в любой — и сказать: «А ну-ка, барышня, взвесь-ка ты мне килограммчик во-он того мяса! Да нет, не этого! Другого! Белого!» Спросить «килограммчик свинины» он всё же не рискнёт: время ещё не пришло, хотя оно, судя по некоторым признакам, уже не за горами. Некошерную акулу можно назвать по имени-отчеству в самом что ни на есть приличном месте, например в Кнессете, осьминога и креветку — тоже. Не удивлюсь, если один народный избранник обзовёт другого акулой или даже креветкой: милые дерутся — только тешатся. А вот ничуть не более трефную, чем акула, свинью не следует называть свиньёй, и точка. А почему? По кочану: так сложилось, так карта легла. Это столь же недопустимо, как в синагоге выкликать распятого галилеянина по имени.
Всё это верно, всё это Мика Гольдштейн видел собственными глазами и слышал собственными ушами; его впечатления об исторической родине сложились не со слов болтливых очевидцев. Всё, что можно было увидеть, он и увидел, десять дней подряд разъезжая по Израилю за счёт американской благотворительной организации «Народ еврейский жив!». Благотворители устраивали такие ознакомительные поездки для тех евреев, для которых посещение древнего отечества было неподъёмно по причинам финансовой несостоятельности. Школьный учитель географии Мика Гольдштейн как нельзя лучше вписывался в эту категорию соплеменников. Действительно, откуда бы он взял деньги на поездку? Говорить о зарплате было просто смешно, взяток он не брал, потому что никто их ему не предлагал. А унести из школы с пользой для себя он тоже ничего не мог — разве что накрученную на деревянную палку географическую карту мира или журнал успеваемости учеников. К сожалению, эти предметы материальной культуры невозможно было сбыть никоим образом даже на Измайловском рынке, где продавалось всё на свете — от образцов отборного чилийского гуано до фальшивых яиц Фаберже — и где любознательный Мика Гольдштейн в свободный час любил побродить вдоль рядов, высматривая диковинки и вступая с торговцами в приятные разговоры.
Организация «Народ еврейский жив!» не зря потратила на Мику Гольдштейна свои деньги: Израиль ему понравился, он уже на третий день почувствовал себя полуизраильтянином и даже полужильцом Еврейского национального дома. Но этого оказалось недостаточно для переезда на историческую родину и воссоединения с потомками библейских патриархов. Вторую половину своего «я», да ещё с присыпкой, Мика оставил в России. Красивый Израиль он, не покривив душой, мог назвать «наш», а затрапезное Храпуново — «моё». И коллективное начало пятилось без борьбы перед индивидуальным. Привыкнув просторно жить среди полусвоих-получужих русских, Мика Гольдштейн на пятом десятке остерегался вдруг очутиться в теснейшем, без просветов кругу безусловно своих евреев — разномастных европейских, смуглых азиатских, оливковых индийских и чёрных эфиопских. Глядя на это повсеместное множество соплеменников, Мика испытывал не столько праздничный подъём, сколько паническое смущение души: отсутствие привычных гоев вселяло беспокойство и настораживало.
Мика решил обсудить свои наблюдения с кем-нибудь из местных авторитетных людей, чьему опыту и мнению можно было бы довериться. Искать долго не пришлось: в холле гостиницы, где поселили группу, он наткнулся на религиозного еврея средних лет, в чёрном кафтане и с ермолкой на голове. На далёком от совершенства русском языке этот еврей предложил Мике Гольдштейну прикрепить филактерии и вознести молитву Всевышнему. Мике неловко было без видимой причины отказать вежливому, но напористому Чёрному Кафтану, и он согласился; тут и любопытство сыграло свою роль. Еврей обернул вокруг головы и левой руки Мики узкие ремешки с прикреплёнными к ним чёрными кожаными коробочками и велел повторять вслед за ним слова молитвы. Закончив, еврей свернул свою снасть и собрался было перейти к следующему постояльцу гостиницы, но Мика Гольдштейн решительно его остановил.
– Вы вот мне скажите, — начал Мика Гольдштейн, — как же так? Люди мочатся на улице, евреи. Я сам видел.
– Что они делают? — переспросил Кафтан.
– Мочатся, — повторил Мика. — Писают.
– Делают пи-пи? — уточнил Кафтан. — Я по-русски уже забыл.
– Ну да, — подтвердил Мика Гольдштейн — Пи-пи.
– Так им надо! — пожал плечами еврей. — А тебе не надо?
– Всем надо, — согласился Мика Гольдштейн. — Но не на улице, когда кругом полно людей. Для этого есть уборная.
– А если нет уборной?
– Тогда пусть зайдёт в кусты, — предложил решение Мика Гольдштейн, — или куда-нибудь за дерево.
– А если там не растёт дерево? — и не подумал уступать Кафтан. — Улица — не лес.
– Тогда надо потерпеть, — твёрдо сказал Мика. — Мы, всё же не звери, чтоб писать где попало.
– Никто не говорит «где попало»! — досадливо отмахнулся Кафтан. — Не «где попало». Сказано и приказано: «Штин ба кир».
Мика уставился на еврея непонимающими глазами.
– «Делай пи-пи на стенку», — вольно перевёл Кафтан. — И это — закон.
– А кто это сказал и приказал? — дерзко поинтересовался Мика. — Тем более никто так не делает.
– Пророк Самуил сказал и приказал, — дал исчерпывающее объяснение Кафтан. — И если ты видел, что кто-то не делает пи-пи на стенку — значит, это гой.
– А у нас в Москве — культура, там гой, если только он не пьяный, вообще так не делает, — сообщил Мика. — Ни на стенку, никак.
– Не делает? Никак? — Это было для него открытием: он водил шапочное знакомство с неевреями, но никогда не слышал, чтобы они, как птицы или рыбы, вообще обходились без малой нужды.
– На Святую землю мочиться нельзя, — заявил Мика Гольдштейн. — В неположенных местах, я имею в виду.
– В неположенных местах специальную табличку прибивают с номером, — парировал еврей. — В Иерусалиме иногда прямо на доме написано: «Святое место. Делать пи-пи запрещается!»
– И не делают? — усомнился Мика Гольдштейн. — Слушаются?
– Ну это по-всякому…
Назавтра, явившись на свидание с сыном Иваном и бывшей женой Беллой, Мика Гольдштейн продолжал кипятиться и переживать. Ефим Карп, располневший, в мешковатом чёрном костюме с чужого, похоже, плеча и с кипой на макушке, остался холоден к возмутившему Мику бытовому бескультурью в еврейской стране: писают — ну и пусть себе писают. Пышная Белла, услышав горестный рассказ бывшего мужа, лишь плечами досадливо повела: Мика ничуть не изменился, как был дураком, так им и остался; других дел у него нет, только глядеть, как люди делают пи-пи.
Что же касается Ивана, то отцовы переживания никак его не затронули: познания сына в русском языке были близки к нулю, из взволнованной речи отца он не понял ровным счётом ничего.
Сидя в тесной Карповой кухне, за откидным столом, пили чай с маковыми коржиками. Карп порывался сообщить московскому гостю что-то важное, существенное, но тот всё бубнил про ужасное отсутствие культуры в Израиле и четыре качалки у него в Храпунове…
– А вы на последних выборах за кого голосовали? — спросил Карп, любивший покалякать о политике.
– Ни за кого я не голосовал, — не задержался с ответом Мика Гольдштейн. — Теперь у нас это можно.
– Голосовать — надо! — выставив указательный палец наподобие пистолетного ствола, назидательно произнёс Ефим Карп. — Я, например, голосовал за религиозную партию.
– Я, может, тоже проголосовал бы за религиозную партию, — с сомнением в голосе сказал Мика, — но у нас, как вы помните, нет никакой религиозной партии.
– В России живёт миллион евреев, — скал Карп, — включая скрытых. Пора уже создать еврейскую религиозную партию.
– Только этого нам не хватало! — в сердцах махнул рукой Мика Гольдштейн, и мальчик Ваня с интересом уставился на отца. — Нас никто пока не трогает, вон наши даже трамвай хотят перенести из Марьиной Рощи, чтоб неевреи там не ездили по субботам. Зачем нам еврейская партия?
– Чтоб участвовать в политическом процессе, — твёрдо сказал Карп. — Без этого нельзя почувствовать себя полноценным гражданином.
– Мы один раз уже почувствовали, — покачивая головой, как еврей на молитве, сказал Мика. — В семнадцатом году. И куда это завело?
Разговор принимал политический характер, и Карп подобрался, готовясь дать отпор.
– Да, завело, — согласился Карп. — Но, как говорят наши мудрецы, и это к лучшему. Где я сейчас? В Иерусалиме. А не было б семнадцатого года, гнить бы мне где-нибудь в Крыжополе.
– Если б вас немцы не сожгли, — дал комментарий Мика Гольдштейн, — и большевики не посадили.
– Нет, нет и нет! — тыча указательным пальцем, твердил Карп. — Не в этом дело! А в том дело, что большевики до того довели евреев, что все мы уехали. Рав Герцберг так говорит, я сам слышал.
– Ну, положим, не все, — упрямо возразил Мика. — Я, например, не уехал. И даже не собираюсь.
– Вам там лучше? — участливо спросил Ефим Карп.
– Не знаю, лучше или хуже, — честно сказал Мика. — Привычней…
– Я уехал, она, — тыча пальцем в русскую Беллу, сказал Карп, — уехала, а вы не уехали. Скажите мне — почему?
– Вам тут скучно без меня? — попробовал отшутиться Мика Гольдштейн. — Выгляните в окошко — кругом одни евреи! И что это вы всё время в меня тычете пальцем? В Москве вы ни в кого не тыкали.
– Я вас спрашиваю без всяких шуток, — вдруг посерьёзнел и погрустнел Ефим Карп. — Почему вы не едете? Я всё время спрашиваю самого себя — почему вы все там сидите?
Глядя на погрустневшего Карпа, Мика замешкался с ответом. Действительно, почему он не едет? Деньги его в Москве не держат — нет у него ни копейки за душой, семья тоже; вон и русская Белла с разучившимся говорить на родном языке Иваном уже здесь. Друзьями он особо не обременён, собутыльниками тоже. Берёза, конечно, лучше пальмы — но когда он её в последний раз видел, эту берёзу! Настоящая русская берёза растёт не в московском ботаническом саду, а, наверно, в деревне, о которой Мика Гольдштейн читал у писателя Виктора Астафьева и куда ездил на первом курсе института в составе студенческой бригады «на картошку» — помогать крестьянам на колхозных полях. Тот подшефный колхоз располагался среди степей, в безлесном краю; берёзы там вроде бы росли, но — штучно, лишь там и сям. Мике Гольдштейну колхозный ландшафт запомнился смутно, потому что все воспоминания, от первого до последнего дня, сводились к сидению в сыром бараке и питью вонючего самогона, произведённого крестьянами из той самой картошки, на уборку которой студентов прислали в порядке шефской подмоги и для привития трудовых навыков. Крестьяне, впрочем, и сами справлялись неплохо: сырья для производства самогонки хватало сполна, они гнали её по верным дедовским рецептам и продавали студентам по три рубля за трёхлитровую банку-баллон из-под маринованных огурцов. По распитии порожнюю банку надлежало вернуть продавцу для нового наполнения: со стеклянной тарой в колхозе был острый дефицит… И кого уж тут винить в том, что дождь лил день и ночь, не давал носа высунуть из промозглого барака и однозначно препятствовал привитию навыков!
Так и не найдя, что бы такое сказать Карпу, Мика уклонился от прямого ответа.
– Просто вы уехали, а я не уехал, — скучно сказал Мика. — Вы такой, а я — другой. Вот и всё.
– Нет, нет и нет! — вдруг раскалился Ефим Карп. — Я такой, и вы такой, — теперь он тыкал пальцем вверх, в потолок, как будто задумал сдвинуть его с места и открыть над ними бесконечное небесное пространство. — Мы все такие, уж поверьте вы мне!
Молча слушая мужа, Белла согласно покачивала головой, а мальчик Ваня, шевеля губами, читал про себя книгу на иврите в потёртом синем переплёте.
Вернувшись в Москву, к географическим занятиям и привычной, накатанной жизни, Мика Гольдштейн вдруг почувствовал себя несколько иначе, чем до поездки. Учителя — коллеги по работе, не говоря уже об учениках — в большинстве своём из Храпунова далее Тамбова или Орла не выезжали. Турпоездка Мики Гольдштейна в дальнее зарубежье, на халяву, только по той причине, что он — еврей, и больше ни по какой, представлялась им счастливым выигрышем по лотерейному билету. Тут было чему позавидовать. Преподаватель истории в старших классах высказал волнение коллектива предельно точно:
– Я русский человек, — сказал этот учитель по фамилии Третьяков. — Историк. И меня никто никуда без денег не везёт, даже в исторический Санкт-Петербург, хотя это рядом. А Гольдштейна, только потому, что он еврей, совершенно бесплатно отправляют в Иерусалим, где, между прочим, Христа распяли. Везёт же иногда людям, но только не нам, русакам!
Мика Гольдштейн если и не расхаживал по школе гоголем, то только по причине скромности характера. Ощущение избранности, однако, крепко в нём засело; статус его среди сослуживцев повысился. Ему хотелось с кем-нибудь поделиться совершенно новым ощущением жизни, но не было поблизости уха, готового безропотно его выслушать. Тогда он отправился на Измайловский рынок.
Продолжение следует
Еженедельник «Секрет»
Фото Владимира ПЛЕТИНСКОГО
http://isrageo.com/2014/06/03/drugo988
Давид МАРКИШ
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
