Мика Гольдштейн в Б-га не верил. Верней сказать, верил, но только от времени до времени, в исключительных случаях, когда приключались с ним неприятности и ему необходимо было позарез сильное вмешательство для исправления ситуации. А когда ситуация тем или иным образом выправлялась, повеселевший Мика забывал и о невзгодах, неизвестно куда девшихся, и о Б-ге — до следующего раза…
Но и колючим атеистом он не был, упаси Б-же! Тем более после того, как большевиков прогнали и в Россию пришла свобода рука об руку с суверенной демократией, безбожие сделалось признаком дурного тона, к тому ж отнюдь не способствовавшего продвижению по службе. Население, от бандитов до первых лиц, охотно навесило на шею кресты, нередко золотые, размеру которых и лепоте позавидовал бы и сам креститель Руси князь Владимир Красное Солнышко, сидевший, рассказывают, в своё время на берегу Днепра в одном исподнем и надзиравший за очистительным погружением языческой киевской публики в проточную воду… Долго ли, коротко ли, а новые толерантные времена всё же пришли, и христианская вера вернулась в Россию столь же стремительно, как покинула её в 1917 году, когда Ленин объявил, что Б-га нет. Нет, и всё тут.
Семьдесят лет спустя, сразу после отмены атеизма, раскрепощённые русские люди и прилепившиеся к ним евреи отвернулись от ступенчатой пирамиды мрачного Мавзолея с залегшим в нём Ульяновым и прямиком направились в церковь. Там было тепло, там было красиво. Б-г, подобно египетскому фараону, не лежал в ящике, в пугающей тишине мертвецкой, а глядел с расписных стен страдальческими глазами. Вежливые девушки и попы в расшитых золотом пальто пели душевные песни, горящие свечки приятно пахли, и публика проникалась надеждой: зарплату повысят, в отпуск получится съездить на море и страшная болезнь не закогтит. И какой праздник восстановили замечательный: вместо обрыдлых юбилеев классиков марксизма-ленинизма, взамен всех этих всесоюзных дней углекопов, доярок и ворошиловских стрелков — день рождения Иисуса Христа! Сразу за Новым годом с его подарками, Снегурками и Дед-Морозами идёт мандариновое Рождество с жареным гусём посреди праздничного стола, гудит гульба, отдых продолжается по полной программе.
Не отставали от русских и татары: на свой великий мусульманский праздник Курбан-байрам они взялись выводить баранов на улицы Белокаменной и резать их, принося в жертву Аллаху, на глазах у напуганных горожан.
Да и евреи не остались в стороне от религиозного возрождения: чуткие к изменению общественного климата, они гуртом потянулись в церковь. Не все, но многие.
Напрасно было бы искать среди них Мику Гольдштейна. Церковная музыка наводила на него тоску, а бородатые мужики, одетые в оперные шляпы и кружевные балахоны, вызывали неловкость души. Но и синагога его не привлекала — там царила деловая обстановка, там шёл бесконечный переговорный процесс между евреями и главным начальником. Что уж тут говорить о магометанах в их мечетях! В час намаза они организованно валились на пол, и тогда молельня напоминала площадь, сплошь вымощенную разноцветными булыжниками спин.
Это зрелище тревожило и впечатляло, но Мика Гольдштейн не был расположен к мусульманским штучкам: семейная ссора, в библейские времена вспыхнувшая в шатре Авраама и приведшая к форменному разрыву отношений между разгневанным праотцем, с одной стороны, и наложницей его египтянкой Агарью с их сыном Измаилом — с другой, не выветривалась из родовой памяти Мики. Подросток Измаил, отправленный родителем в безводную пустыню, как известно, счастливо выжил и — возможно, не без помощи и поддержки совестливого отца — процвёл: потомки его расплодились и размножились несметно и спустя отмеренное время превратились сперва в арабов, а затем в магометан. Это всё общеизвестные факты, только ленивый о них ничего знать не знает. Собственно, и потомки Авраама по чисто еврейской линии тоже расплодились и размножились — но не до такой же степени! И вот сегодня окончательно растерявшие чувство меры арабы, как это сплошь и рядом случается среди родственников, со всех сторон наезжают на евреев и в отместку за изгнание Измаила из отчего шатра даже грозят спихнуть их в Средиземное море. А ведь не отправь тогда Авраам милую Агарь с Измаилом в пустыню Фаран, не появились бы, может быть, никакие арабы на белом свете, и мир нынче был бы совсем иным: либо ещё хуже, либо чуток получше… Но чтобы поблагодарить евреев за такую судьбоносную услугу — вот это нет, это никому из арабов в голову не приходит!
Одиноко проживавший в своей «однушке» в Храпунове, в блочном доме, Мика Гольдштейн в истории человеческого племени разыскивал и запоминал разные интересные случаи, способствовавшие расширению кругозора. «Однушка» досталась ему после развода с женой и размена семейной «двушки», расположенной в другом московском районе с куда более благозвучным названием Кукуево. Но Мика и в этом Храпунове умудрялся жить легко и привольно, никакие названия его не смущали и не вгоняли в уныние: он преподавал в школе географию и по своей профессии ещё и не с такими словечками сталкивался. Развод с женой Беллой, русской женщиной с деревенскими корнями, вышел у Мики по нелепой, казалось бы, причине: после трёх лет совместной жизни Белла начала сперва тихонько, а затем всё шибче и шибче подбивать мужа ехать в Израиль на ПМЖ. Жизнь супругов с младенцем Иваном, хотя и в «двушке», была нелегка: нищенская учительская зарплата главы семьи плюс копеечные доходы воспитательницы детского сада Беллы — этого не хватало на самое необходимое, а коммерческой жилки, свойственной, как принято думать, потомкам Авраама, Ицхака и Яакова, Мика Гольдштейн был, по его собственному мнению, лишён начисто. На историческую родину, в финиковые края, сочащиеся мёдом и молоком, Мика ехать даже и не собирался: к России он привык и искренне считал её почти своей, а себя — почти русским. Эта размытая позиция приводила трезвомыслящую и практичную Беллу в ярость. В спорах с мужем женщина приводила крупнокалиберные аргументы, включая и будущее младенца Ивана, она плакала, кричала и требовала, чтобы Мика перестал валять дурака и шёл подавать документы на отъезд в страну далёких предков. В ответ на такие лобовые атаки Мика отшучивался, и чем дальше, тем горше становились его шутки в адрес ветхозаветных соплеменников, гонявших своих козлов и баранов по зелёным холмам Иудеи и Самарии. Шутки становились всё горше, горечь оседала на дно души Мики Гольдштейна и изрядно портила настроение: Белла не знала меры, это грозило осложнениями в семейной жизни.
Так и случилось в один прекрасный день: осложнения вплотную подступили. Белла ушла, унося младенца Ивана. Неимущим людям расторгнуть брак в Москве так же просто, как его заключить, и это просто замечательно: женишься — входишь в загс с парадного входа по ковровой дорожке, разводишься — с чёрного, по выщербленным ступенькам. Спустя малое время после полюбовного развода, в расцвете лет, цветущая расписной красотой Белла, большая и белая, вышла замуж за музыкального критика по имени Ефим Карп и приняла его фамилию взамен устаревшей — Гольдштейн. Она уже привыкла к евреям, легенда о еврейских мужьях — они не пьют запойно, не колошматят своих жён, а в свободное время играют на скрипочке или в шахматы — оказалась близка к истине. К концу года документы на выезд в Израиль на ПМЖ были собраны и поданы куда следует. В холодном хмуром феврале семейство Карп, включая подросшего младенца Ивана, устроило тёплые проводы, на которые Мика Гольдштейн был приглашён. А ещё через несколько дней Карпы, неся спящего Ивана в походной люльке, сошли с самолёта в аэропорту Бен-Гурион и ступили наконец-то на еврейскую землю, сплошь залитую зимним лимонным солнцем. «Слушай, Израиль! Мы приехали!..»
Дальнейшие события развивались совершенно фантастическим образом. Русская Белла с её деревенскими корнями, предусмотрительно заботясь о завтрашнем дне для себя и для растущего на глазах — на апельсинах да бананах — вчерашнего младенца Ивана, перешла в еврейство со всеми вытекающими отсюда сложностями. Дело не ограничилось зажиганием субботних свечей и преломлением вкусной плетёной халы. Белла настойчиво продвигалась в глубь иудаизма и пеняла музыкальному критику на то, что он плохой еврей: в синагогу не ходит, бесплатный кружок по изучению Торы не посещает. В доме Карпов были введены новообращённой суровые кошерные порядки: безработный критик мыл руки из специальной двуручной кружки, а сама Белла с подъёмом принялась отделять мясное от молочного и между пельменями и сметанной подливкой к ним обязательно устраивала трёхчасовый перерыв.
Этот перерыв особенно потряс Мику Гольдштейна, когда до него долетели слухи о новой фазе в жизни его бывшей жены. Белла, с её неукротимой пассионарной энергией, могла скалы своротить, если понадобится. Таким образом, дальнейший путь музыкального критика Карпа был, строго говоря, предначертан и определён, и этот путь прямиком вёл в иешиву: там учат уму-разуму и стипендию дают. Что же касается неразумного пока Ивана, то и его тропинку в сочной траве надежды можно было уже различить: хедер, свисающие с висков русые пейсы и кипелэ на макушке. В конце концов, дьяк Кикин — а ведь он был не дурак! — в своё время советовал царевичу Алексею подчиниться воле венценосного отца и укрыться в монастыре от житейских забот: «Клобук к голове, чай, не гвоздями пришит!» Клобук не кипа, и я не буду настаивать на том, что мысль об опальном сыне Великого Петра и дальновидном наставнике Кикине сама собою пришла на ум не вполне ориентировавшейся в закоулках отечественной истории Белле Карп. Но мы-то с вами, включая любознательного Мику Гольдштейна, помним описанный интересный случай — и этого достаточно.
Время текло, дни прыгали — скок-поскок! — с камушка на камушек. Старых приятелей, правду сказать, становилось вокруг Мики всё меньше: кто за обе щеки вкушал плоды новой цивилизации за океаном, иные в германских краях с пеною у рта доказывали аборигенам кровное родство с немецкой культурой, а большинство из покинувших имперские пределы осели на камнях и в песках Святой земли. Ну а те, кто задержались на бывшей родине социализма, старались держаться вместе, гуртом, и дума об отъезде, хотя их и не грела, но тревожила и в покое не оставляла. Разговоры на эту тему возникали без подсказок и сводились всего чаще к неутешительным общим характеристикам типа «Все уже уехали!» — хотя уехали ещё далеко не все. Слыша такую расхожую отсебятину, Мика Гольдштейн давал отпор: «А я не все. Я другой».
Но чем больше он хотел себя чувствовать другим, тем меньше это у него получалось. «Другой», ему казалось, это не тот, который идёт против всех, а тот, который сам по себе, вольно шагает параллельно со всеми. Шагает, никому не мешает… Да он и не то чтобы мешал, но — настораживал: белая ворона. Все едут, а этот, видите ли, географию преподаёт. А кто не едет, тот примеривается: как там, на исторической родине, дело обстоит с жилищным вопросом, с работой, с бесплатным лечением. Почём дом, почём зуб вставить. Как, не устраивая шум, на всякий пожарный случай получить гражданство — этот пропуск на «запасной аэродром». А то, что нужда в таком аэродроме может всё-таки внезапно обнаружиться, ни у кого не вызывало сомнений. Погром, гайки закрутят, сажать начнут — мало ли что тут может случиться с евреями! И никто в жизни не поверил бы, что Мика Гольдштейн об этом совершенно не задумывался — пусть он, на здоровье ему, будет «другой», но не сумасшедший же!
Такие нормальные люди, как Абрамович, хотя он числится украинцем, и Вексельберг с его драгоценными яйцами, наверняка позаботились о том, чтобы в кармане у них лежал запасной паспорт. Чуть что — сел в самолёт и лети себе в Тель-Авив. И если Мика Гольдштейн, у которого нет ничего, кроме зарплаты географического учителя и сына Ивана с русыми пейсами, — неужели же такой Мика откажется от израильского паспорта, который он может получить по закону и совершенно без затрат? Тут и дважды сумасшедший еврей, пусть даже он будет почётным членом движения «Россия для русских», раздумывать не станет и побежит на Большую Ордынку занимать очередь в израильское посольство.
До Мики Гольдштейна, открытого и общительного человека, все эти справедливые, в сущности, рассуждения, беспрепятственно долетали и, ничуть не затронув его души, пролетали мимо — ему нравилось быть другим. Под это независимое положение многое можно было списать, например загадочную историю с малолетним Иваном, собирающимся поступать в иешиву. Да и не только это, хотя такое случается далеко не с каждым: родственники за границей нынче совсем не компромат, что правда, то правда, но чтобы сын Ванька пошёл зубрить Тору в иерусалимскую иешиву! Какой-нибудь Рувим в Загорске, в духовной семинарии почти никого уже не удивляет, это в духе времени. Другое дело Ванька, подавшийся в раввины.
Сам Мика Гольдштейн, как было уже сказано, сомневался в существовании Б-га — а кто из нас никогда ни в чём не сомневается? — хотя и не исключал такой возможности категорически. История древних евреев с её сверкающими героями, жестковыйными гордецами и милыми лукавцами, под недреманным оком Б-га совершавшими замечательные чудеса, импонировала Мике — но не до такой степени, чтобы завлечь его на синагогальную скамью. Б-гу — Б-гово, а синагоге синагогово. Едва ли когда-нибудь Мика слышал о заплутавшем в лесу каменных религиозных догм ветхозаветном Элише, которого благочестивые иудеи, чтобы не осквернять уста произношением поносного имени, называют насторожённо и презрительно: «Другой».
Продолжение следует
Еженедельник «Секрет»
Давид МАРКИШ
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
