Не было Советской армии без политзанятий! Но кому дело до истории Древнего Рима, если основной задачей армейцев, от рядовых до генералов, была ассимиляция еврейского меньшинства?
Нас, кто не додумался вписать в паспорт допустимую нацию, было всего четверо на 1500 других. Но ассимиляция затруднялась. Во-первых, время геройских подвигов уже вроде прошло, а новое не настало, поэтому воинское «арийское» нацбольшинство утверждало себя в основном со стаканом в руке. Во-вторых, меньшинство, скажем, вполне достойно владело стаканами, при этом умудрялись не увечить друг друга по пьяни и не попадать на губу (гауптвахту). В-третьих, наше еврейство оказалось и вовсе неприкасаемым.
Нет, то, что мы все заслужили значки воинской доблести (отличник армии, спортсмен и классный специалист), это большого значения не имело. Просто: 1) старший сержант Цыбульский Рома из Запорожья был одновременно тренером сборной части по самбо и зубным техником в нашей санчасти. Вроде понятно? 2) сержант Валера Евпаторийский (оказался Давидом) был поваром. Попади к нему в наряд на кухню, он такую Римскую империю в посудомойке покажет, что про тёмную вместе со светом Б-жьим забудешь, и не видать тебе до конца службы лишнего кусочка мяса; 3) Алька Питерский — штабной писарь, шифровальщик и дешифровальщик, то есть не командирским голосом, но каллиграфическим почерком в первый день службы распахнул двери штаба, где и надёжно прижился. И как его отколотить, если его даже к уборке казармы не подпускали; не приведи Господи пальчик поранит, вывихнет; 4) а я был рядовым, но в сборной части по боксу (в полутяжёлом весе) и личным водителем самого коменданта округа. Всё это мешало нашим воспитателям применить известные методы ассимиляции. Вкратце: внеочередные наряды, уборка туалетов и помещений в ночное время плюс наиболее эффективное — тёмная. То есть на спящего салабона набрасывают одеяло, вручную фиксируют кокон и колотят этот «пакет» сапогами, швабрами или кусками мыла, завёрнутыми в полотенце. Таким образом, на руках воспитателей следов нет.
Но, повторю, с нами эти эксперименты не проводили. Зато желание почесать о нас кулаки сводили к философско-религиозным спорам: как «евреи ихнего бога распяли», а потом «на крови ихних младенцев пекут свою мацу». Проще сказать, о Пасхе сами напомнили. И тогда я написал домой, чтобы прислали пакет… доказательств.
Сержант, как положено, прибыл со мной на почту. Раскрыл посылку. Сала, водки, вина и прочего нужного не обнаружил, а мацу пробовать побрезговал. Так и хранил я её до Пасхи. А потом, часа через два после ужина, как раз в тот момент, когда обсуждалась ещё одна вековая вина евреев — на еврейскую Пасху всегда плохая погода, я притащил из каптёрки мацу. И потому, что в нашем взводе всё было принято есть вместе, сам расхрустелся на всю казарму и другим предложил вкусить. Тут народ засмущался, заколебался, и тогда я настоял на экспертизе. Дал на пробу пол-листика нашим украинцам и молдаванам, кто прекрасно разбирался в кровяной колбасе. Ну и, покривились они, поморщились, сначала откусили по крошке, посмаковали, зачем-то кашицу пальцами перетирали, на свет просматривали, а потом запросили добавку. Дескать, сразу не разберёшь. Я дал. Вскоре они заявили, что в маце ничьей крови нет. Но надо проверить и другие пакеты…
Тут я должен напомнить: после армейского ужина от сытости не икают. Но и долго смотреть, как эксперты метут плод сомнительный — хрустят и причмокивают, аж стёкла в окнах дрожат, а обвинители и соседи (метеобатарея и сапёрная рота) глотают слюну, как в пустыне Сахара без капли воды, — это мне тоже не нравилось. Мацы мне прислали всего три пакета: две минуты — и ни мацы, ни духовного удовлетворения! А народ созрел основательно. Тем не менее обвинителям мацы, уже не обращая внимания на заявления, что я хороший еврей, а не жид, как другие, я пасхальный деликатес не дал. И тогда наша дискуссия плавно сместилась к мнению, что даже плохие евреи страдают от плохой погоды на Пасху. Плюс народная мудрость: «Весь апрель хорошей погоде не верь!» То есть не изменить людям погоды. И даже если евреев всех вырежут, всё равно солнышко днём и ночью не появится! И распятый еврей не воскреснет, и еды в магазинах не станет больше, и даже продавцы, которые неевреи, не перестанут обвешивать покупателей, их же кроя матом.
В общем, частично солдатское братство приняло мнение: как жрать, так сразу про кровь и погоду забудешь! Но маца как-никак иноверная! И потому, что никто из нееврейских специалистов не смог объяснить, откуда взялась разнонациональная и разновременная Пасха, я просто достал очередную поджаристую пластинку и принялся за еду с таким видом, будто только евреи имеют право раз в году после армейского ужина есть мацу, поплёвывая на отвратительную погоду. После этого народ и вовсе вплотную подсел ко мне и размурлыкался елейными голосами: и вправду национальные и религиозные разногласия — главная мировая беда. То есть хреновина, чтобы не сказать иначе — всё не от большого ума. А ведь не будь этого, то есть этой, и армия вроде как не нужна. То есть не помешает, чтобы грабить капиталистов, но без идеи в довесок тоже выглядит неубедительно. В смысле раз уж армия многонациональна, значит, все воины имеют право вкусить мацы, исключив недомолвки и подозрения. Тем более правило: всё из посылок всегда в общий котёл!
Что ж, сказал я, убедили! Но только в обмен. Так сказать, раз уж я товарищ достаточно ассимилированный, мацу меняю на сало и самогонку в пользу общака взвода доблестных химиков-разведчиков. То есть у кого посылки из дома припрятаны, скажем, на 1 Мая — тащи! И тогда — общий праздник!
Как проникали в подразделения посылки, где хранились, я разглашать не буду. Скажу только одно: в самых укромных уголках нашей краснознамённой воинской части вкусности ждали своего часа. С собакой не сыщешь! С другой стороны, праздник еврейской Пасхи из расчёта 4 на 1500 человек тоже не утвердить. Только заикнись, попадёшь на комсомольский актив. Но! Захотелось. И дело пошло. Засуетился народ, захотел запретного плода. Помчались воины шуршать по сусекам, вовсе забыв про погоду и жертвенных мальчиков! В сумме безвкусная пасхальная маца принесла в общак нашего особого подразделения свыше пяти кило неописуемого сала, буженины, колбас и (без головной боли не вспомнишь) три трёхлитровые банки — сами уже догадались чего. Но это ещё не всё!
Оказалось, что именно те, кто больше других ругал евреев за жадность и скопидомство как за некоммунистический подход к понятиям братства, — именно эти щедрые парни попались на шельмовстве! То есть спрятали своё в такие машины, которые даже стороной лишний раз обойти не захочешь. И это где-то мы понимали! Ведь основной контингент офицеров нашей бригады делал всё невозможное, дабы отобрать у воинов запрещённое зелье и неуставное питание. Но подчеркну: не считая моего майора и ещё нескольких офицеров, числом не больше пяти. А остальные ночи не спали, чтобы поймать солдатика на горячем — в смысле с питием и закусоном. Ой! Тут море историй! Но сейчас песня о том, что от офицеров заныкать — святое дело. А в тех машинах никто не искал — ни свои, ни офицеры. Там аммиак, окислители всякие, для борьбы с радиацией — смерть! Но и это как посмотреть. Армейский народ у нас был в большинстве деревенский. Они так рассуждали: сало дважды не умирает. А самогонка дезинфицирует и дегазирует лучше, чем аммиак! Впрочем, отсюда подробнее…
Итак. Особо ретивым специалистам по «еврейскому вопросу», даже из нашего взвода, мацу я не дал. Только в обмен. Но и у них интерес разгорелся! Ну и бочком потопали они из казармы. Дескать, у кого-то одолжат в другой батарее, а сами посылок не получали. Не запаслись. И тут наш сержант (с говорящей фамилией) нос и грудь зачесал. Как бы: «Что-то не чисто тут, пацаны, давно подозрения одолевают! Последнее время эти из гаража весёлыми возвращаются! А с какой радости? В химзащите и противогазе в любую погоду грузовик аммиачный отмывать и подкрашивать — не растанцуешься! А потом — видели? На обеде — без обычного энтузиазма! То есть нафталином тут пахнет. Отследить бы, разведать».
А у сержанта Кольки Чесалина нюх был на подлости. Сам честный парень. Из Крыма. Зачем потом подался в милицию — это загадка. Но сейчас речь о том, что приказ есть приказ. То есть мы остались комплектовать обменный фонд, поступающий от соседей (сапёрная рота и метеобатарея), а Паша Балущак и Витя Бойко ушли на задание. И вскоре, когда другие бойцы принесли свои доли закуски и выпивки и завозмущались, вкусив мацы, что вкуса в ней — ноль (вода и мука), тут и наши добытчики появились. Внесли пай — самогонки полфляги, и сала граммов под сто. Говорят, в долг нарыли. И только-только рты приоткрыли, чтобы высказать мнение об обмене, дескать, обул их пасхальный недруг по самые не могу, а тут и наши разведчики возвратились! Выследили орлов, где они причащались! И конфисковали из цистерн грузовиков (АРС-12 У, для специалистов) кроме уже перечисленных яств домашнего приготовления три бутыли самогона! И об отраве не заикайся! Ибо всё добросовестно запаковано в несколько слоёв специальной вощёной бумаги и два комплекта новенькой химзащиты. То есть даже без дозиметрических и дегазационных приборов на глаз видно, что продукты полностью сохранили талант деревенского кулинара и готовы к употреблению. Плюс радость: 1) химкостюмы учётные; 2) у гражданского населения, тяготеющего к рыбалке и охоте, цена каждому три литра спирта; 3) а подозрение пало на Пашу Балущака, завхимскладом. Ладно продал — поделись со взводом! Но тут раскрылось, кто стибрил. Пашка просто расцвёл! И Колька от зуда избавился — любил раскрывать всякие гадости!
С теми бойцами разборка пошла. Но недолго, потому что в казарме начался праздник: стихийный, но без пасхальных сказаний. (Сказание — «агада» на иврите, стоит запомнить.) Или маца аппетит возбудила, или просто решили армейское братство обмыть — кто это помнит?! Важно, что на фоне обилия, извлечённого из нашего грузовика, я предложил возвратить нашим соседям обменный фонд с условием перемещения пиршества на их личные территории. А то в нашем уголке уж слишком шумно вдруг стало, что взводу нашему не с руки.
После этого в награду за неурочный пир мне поощрение вышло от Колюни-сержанта.
– И вправду, — говорит он, — соседи — буйный народ, нам это не надо. Уходим в подполье. Зови туда нацменьшинство. Каждый может по гостю позвать, хоть командира бригады. Четыре на два — восемь, больше бутыли не проглотите. Остальное в общак. И с этими, нашими, ты решай: дать — не дать?
– А мне что? Простим! Их и так чуть удар не хватил, когда сало и самогонку риднэньку побачилы. Плеснём из конфиската по полстакана, как лекарство от а-по-плекс-… как его там… удара. Но на закуску — только мацу! Чтобы памятней было.
Помчал я к Цыбульскому.
– Подъём, — говорю, — по тревоге! Зови повара и писаря. Жду возле химсклада. Подробности там.
Правда, они подумали, что драка назрела по нацвопросам. Валера прибежал с толкачом, что картошку в котле мнут для пюре, а Алик где-то нашёл черенок от лопаты. Надёжная публика! Но я сказал, что Пасху отметим. С мацой. Впрочем, писарь засомневался: за Пасху могут и лычки лишить. Тогда я признался, что будет всё тайно у нас, как у масонов, и в меню не только маца. После этого Валера сбегал на кухню за парой буханок чёрного хлеба, луком и чесноком.
– Не представляю, — говорит, — как сало есть с мацой.
На следующий день мой майор сел было в машину, но пулей выскочил из неё, замахал пред носом фуражкой. Обошёл машину, посмотрел мне в глаза и сказал:
– Ого! — и прищурился, будто подсчитывал. — Рамадан, что ли? Или под Пасху?
– Нет, — я с трудом отыскал за щеками язык. — Под то не положено, что в календаре не стоит. За это лишают армейского звания, у кого есть. А у меня нет. Довезу как положено. А запах — стружечка чеснока… для профилактики от цинги.
«Стружечка» получилась не сразу. Пока я нашёл среднее между «ср» и «кружечкой», воздуха из меня вышло много. Поэтому майор ещё на шаг отступил от машины и согласился:
– Ладненько. Тогда я в казармы. По «сружечке» ясно, что сегодня рейда не будет (главной задачей майора было отлавливать пьяных солдат и самовольщиков за пределами части). Представляю, какой запах на гауптвахте. Мне уже доложили: битком! Ясно, неурочное приурочили. Значит, ты — в гараж. У меня под сиденьем «пирамидон», если надо — бери. В машине проспись. Если что, скажи: меня ждёшь. Чтоб ни одна собака. Уф! Ты же вроде не пьёшь?! Да и машину потом… одеколончиком освежи. Цинга цингой, а брезент провоняется.
Приказ я выполнил. Весь день валялся в машине, добивая нычку майора (трёхзвёздочный), взлетал и проваливался в какие-то ямы. В ушах шумело что-то большое, как море, и мощное, как прибой. Я вспоминал папино «водка плачет» и мычал в потолок боевого «газика» любимую песню папы и моего самого старшего брата — первенца Вадика:
На рейде родном стоит тишина,
А море окутал туман.
Споёмте, друзья, пусть нам
подпоёт
Седой боевой капитан.
Прощай, любимый город.
Уходим завтра в море.
И ранней порой мелькнёт
за кормой
Знакомый платок голубой…
А потом и другую:
Ты одессит, Мишка,
а это значит,
Что не страшны тебе
ни горе, ни беда,
Ведь ты моряк, Мишка,
моряк не плачет
И не теряет бодрость духа
никогда…
Когда-то в Одессе под эти песни многие улыбались и плакали, как бывает после Победы.
Годы промчались с тех пор. Моего майора-чечена вспоминаю с благодарностью и уважением. И Пасха та не забывается, будто сделал что-то достойное. Сколько раз ещё слышал дребедень про мацу на крови младенцев — не сосчитать.
Валентин ДОРМАН
Рисунки с сайта Okopka.ru
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
