Окончание. Начало в № 1143
Ни один папа не потушит пожар так замечательно, как мама!
А маме — хорошо за сорок. Мамин рост — метр пятьдесят четыре. С мамой здорово перелезать через высокие заборы. Бегать, прыгать, играть в футбол. Вырезать ножницами бумажных человечков. Собирать речную гальку, набивать ею полные карманы, чтобы потом выбросить и набрать новую. Смотреть, как военные корабли сходят со стапелей и маршировать под духовые оркестры.
Маме полезно знать, что музыканты в телевизоре — не настоящие, а телевизорные. Что в животе очень темно. Что у большого Деда Мороза — живые глаза, как у нормального человека. Что у тех, кто пьет чай, зубы чайные, боковые зубы — жевательные, а передние — конфетные. Маме полезно знать, что самые лучшие машины — контейнеровоз, поливалка и подъемный кран, что у автоинспектора есть автоинспекторная дудочка — и что если большой «КАМАЗ» влетит в маленькую машину, то у маленькой машины будут сильные автораны.
Улыбайся, мама! Я раненый боец. Пока ты была на работе, меня ранили. У меня на голове — повязка, под повязкой — швы. В меня попал острый нож. На сантиметр выше виска. Улыбайся, мама! Я чуть было не упал в пропасть. Еще секунда — и я бы уже упал. Я буду каскадером. Бабушка сказала, что я — ее счастье, а ты — ее несчастье. Когда я вырасту, я тоже буду твое несчастье? Мама, что это? Доска почета лучших людей города? А где здесь ты? Это неправильная Доска почета. На ней нет тебя, мама, но ты все равно улыбайся. Тебе идет улыбаться!
Она улыбалась и пела. Истеричные героини (или героические истерички) что хотят, то и поют. Что приходит в голову, то и поют. Украинские песни, еврейские, русские. Павлик не пел. Стеснялся. Зато декламировал… Как только любая комиссия — Павлика вперед! «Свитае, край нэба палае, соловейко в темним гаи сонце зустричае!» Без Павлика и без «Cвитае, край нэба палае» не проходило ни одно торжественное мероприятие.
– Ну и кому я теперь расскажу «свитае, край нэба палае?» — сказал Павлик перед отъездом на историческую родину.
– Ну и кому теперь наш мальчик расскажет «свитае, край нэба палае?» — прослезилась акушерка, с самого рождения Павлика ставшая близкой подругой. — И в кого он у тебя такой красивый?
– Есть в кого! — улыбнулась она. — Напрашивается вопрос: и в кого он у меня такой хороший?
– Твой сын — не просто хороший. Он удивительный. Посредством него тебя узнают все!
– Моего сына и так знают все! Он же тысячу раз рассказал всем «край нэба палае»…
– Это другое! — был ответ. — Делай, что задумала. Б-г открывает все пути. Да будет он милостив и не допустит непоправимого!
– И что же ты, Павлик, такого сотворишь, что посредством тебя меня узнают все? Хотя… Та, кто садится с тобой на остановке, уже узнала тебя и даже написала: «Павел, поздравляю тебя с Новым годом — Рош Хашана. Желаю тебе здоровья и счастья. Писал тот, кто с тобой учится и содится с тобой на остановке». Послание было обнаружено случайно, слово «содится» вызвало улыбку. Никто не знал, что отсчет «времени улыбаться» дойдет всего лишь до девятнадцати лет, трех месяцев, шести дней и десяти часов.
– Павлик, у нас — новая жизнь в новой стране… Давай пойдем на рынок, там такие фрукты, такие овощи…
– Покупай. Сама кушать будешь. У нас денег мало: нечего на меня деньги тратить. Почему я должен делать то, что хочешь ты? Я лучше знаю, что мне надо!
– Я тоже знаю, что тебе надо: пирожное!
– Спасибо. Ты купила, я откусил. Кушай, мама, это вкусно!
Сначала Павлик был маме по колено, потом — по пуп, потом — по плечо. От месяца к месяцу, чтобы увидеть сына, она поднимала голову все выше и выше. И вот уже мамины сто пятьдесят четыре сантиметра — где-то внизу, Павлик — где-то вверху… В принципе, перерасти сто пятьдесят четыре сантиметра не так уж и трудно, но дорасти до метра восьмидесяти трех — это, конечно… Девочки писали, звонили, приходили… Он смущался, отмалчивался… Вот проползти по земле на кулачках — запросто! Отжаться от земли хоть сто, хоть двести раз — запросто! В пустыню на велосипеде — запросто! А девочки…
Мама, о чем с ними говорить, с девочками? Давай о чем-нибудь другом. В этой теме тебе делать нечего. Кто из нас ходит в школу, я или ты? Кто не будет ходить на свидания, ты или я? Улыбайся, мама! Когда-нибудь я женюсь, у меня будет вместо мамы — жена. Потом я стану дедушкой и буду кушать с твоими правнуками манную кашу. А пока, мама, останови мне остановку и спой «Солнышко на дворе, а в саду… контейнер»!
Чтобы написать светлый рассказ о материнской любви, надо выпить ведро валерьянки… Поднять глаза к небу… И просить, чтобы сын вернулся к матери. Но Б-г не всегда милостив и не всегда справедлив. Допуская непоправимое, он дает непосильные испытания.
Жить с болью в сердце — невыносимо, и, если бы меня спросили, чего хочу больше всего на свете, я бы ответила: «Отдайте тех, кого забрали: пусть они будут с нами».
Тот, кто ушел в иные миры силой обстоятельств или случайностей, остается жить в памяти, но время не лечит. Как может лечить пустота, которая кричит от боли?
А вдруг ему там холодно? А вдруг ему там жарко? Вот уже десять лет ему ни жарко, ни холодно, и с этим не свыкнуться, не примириться. Она не умеет жить без него, но делает вид, что живет. Умывается. Мама, дай понюхать мыло. Оно свежее? Садится завтракать. Кашу сахаром мало посолила. Убирает в квартире. Пыль живет в пианино. Готовит обед. Что ты варишь? Картошный суп или уху из рыбы — уховарный борщ? Я сварю борщ. Вари. Ты же хочешь? Вари. Кушай, мама, это вкусно. Сварила? Ну-ка, проглоти ложку. Пошла в желудок? Покупает клубнику. Мама, красный сахар бывает? А из чего клубнику сделали, если нет красного сахара? Ест яблоко. Мама, смотри, яблоко сдохло. Оно скрутилось. Дорежь до конца шкурку и дай без шкурки. Пустое яблоко дай. С надеждой смотрит на ручку чашки. Мама, ручка чашки похожа на воскресительный знак. Может, и вправду воскресительный?
Истеричные героини (или героические истерички) не хотят, чтоб им сочувствовали. Не хотят, чтобы их щадили. Первые три года они живут на слезах и истерике, потом — на героизме. В чем героизм? Не разрыдаться при виде длинной тонкой шейки мальчика, похожего на десятилетнего Павлика. Идти, когда не хочется двигаться. Поддерживать разговор, когда не хочется общаться. Это героизм.
Истеричные героини (или героические истерички) радуются ночи, чтобы сомкнуть глаза и мысленно говорить с сыном. Они не радуются постылому дню. День слишком длинный. Как скоротать его? Не хочется, но надо. Надо что-то делать, а иначе кто накормит кошку Катю, у которой не кошачьи, а человечьи глаза?
Мама, знаешь, куда уходит ночь? Она идет в день! Садись, бедняга моя. Учи компьютерную грамоту. Но не нажимай на все птички подряд, иначе будешь кричать: «Я что-то не то сделала! У меня не движется картинка!» Мама, повесь меня на холодильник. Хочу висеть рядом с шоколадным мороженым.
На книжных полках — его энциклопедии. Всевозможные, какие только бывают, — все у него были. В шкафу — его одежда. Все спортивное. Павлик не признавал ни кепочек, ни солнцезащитных очков, ни «девчачьих» расцветок, ни зонтиков. Зонтик? Вообще не понимаю, что это такое. Еще я зонтик буду брать. Без объяснений, мама. Он был очень лаконичен.
Какие найти слова, чтобы рассказать, что было дальше? Двадцатого июля две тысячи третьего началась армейская служба. Сильному, гибкому, волевому Павлику, подготовленному на двести процентов, все было в радость: армейский быт, дежурства, учеба на курсах водителей большегрузных машин, новые друзья. Девятого сентября — присяга и фото на память. А что произошло потом, не укладывается в голове. Никак. Можно сочувствовать, можно сопереживать. Но что чувствует мать… Посредством Павлика ее узнали все. Она не понимала, что происходит. Кладбище, воинские почести, венки, салюты. Со всей страны — группами по десять-пятнадцать человек — ее навещали солдаты. Славные, молодые, красивые… Самые родные — те, у кого рост за метр восемьдесят. Если бы она хоть иврит знала. Она плакала по-русски, они смотрели на иврите. «Не оставляйте ничего на потом! — говорила она. — Все, что можно сделать сейчас, делайте. «Потом» может не наступить, а дети с такими чистыми глазами должны жить долго-долго… И не огорчать своих матерей».
На тринадцатый день — под утро — она услышала стук в дверь. Вошел Павлик — не в солдатском, а в любимых джинсах и серой рубашке.
– Павлик… Хорошо, что ты пришел! Объясни, что случилось?
– Поэтому я здесь, мама. Пришел рассказать. Я ехал. Один, без сопровождающего. Заблудился. Попал не туда. Пока ребята по рации вывели меня, куда надо, — стемнело. До места назначения оставалось двадцать минут. На десятой минуте люди в черном перегородили дорогу… Мама, меня убили.
– Я даже знаю когда. В семь сорок мое сердце умерло вместе с тобой.
Мама, меня убили. Вместо живого Павлика — неподвижная фотография, на которой вдруг — в месте, куда стреляли, — проступило алое пятно.
– Б-г их накажет.
– Они свое уже получили, — усмехнулся Павлик. Он умел улыбаться глазами.
Это был не сон. Это было видение. Он не успел доехать десять минут. Не успел доехать, не успел влюбиться, не успел выучиться. Не успел стать взрослым, хотя был им с самого детства. Ее мальчик так и останется молодым. Он как будто вышел. Далеко-далеко. А мама сложила в пакет его часы, блокнот, мобильник, пульт… Чтобы не потерялись…
Больше не будет новых вопросов. Не будет внуков. Не будет того, что будет, но останется то, что было. Истеричные героини (или героические истерички) благодарны своему прошлому и не оплакивают свое будущее. Они живут надеждой на встречу и хранят память.
Мама, это самосвал? Старый? Что, так долго жил? Мама, ты купила мне трусы? А ты бабушке дашь одну трусу? Почему у меня такие холодные руки? Я зайчика грел. Он пластмассовый. Мама, покорми меня, а то не могу куда руки иметь. Пароходист плавает на пароходе. Рояльник играет на рояле. Модан показывает моды. Продавщик — понятно, что делает. А электрошейник — это просто машина. Швейная.
В чем смысл ее жизни? В самой жизни. Жить за него, смотреть на мир его глазами. Чтобы мама не заблудилась, сын держит ее за руку.
– Мама, смотри под ноги. Не споткнись. Осторожно переходи улицу.
– С мамой всегда есть за что поругаться! — добродушно ворчит она. — Я нормально перехожу улицу. Я просто спешу к тебе. Надо полить цветы, зажечь поминальные свечи… Говорят, нельзя часто ходить на кладбище — нельзя волновать. А я не волную. Ты ведь не против, что я возле тебя хлопочу? Мама занята делом…
– Ты большая, мама. Ты взрослая. Ты сильная. Ты сильнее, чем думаешь. И ты можешь больше, чем думаешь.
– Я сильная уже потому, что живу без тебя. У меня нет другого выхода! Я чувствую себя раздавленной машиной, у которой «сильные автораны», но ты — мое самое дорогое — всегда со мной. Думаешь, если в земле, так это все? Я знаю, что с этим делать: любить — и помнить. Это мое. Было мое — и будет.
– Куда я от тебя денусь? У Б-га все живы.
– Ничего, если я немножко поплачу? Всего три слезинки…
– Не лей воды, мать! Иди поливать цветы! Будешь поливать мой цветок, я буду тебе улыбаться… Улыбайся, мама, улыбайся! Мой цветок расцвел!
…1984–2004…
Улыбайся, мама, улыбайся: пока ты помнишь, я живу.
ПОКА МЫ ПОМНИМ, ОН ЖИВЕТ.
Зинаида ВИЛЬКОРИЦКАЯ
Художник Татьяна МАРКОВЦЕВА, Чикаго
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
