8
– Мой папа — ирландец, а мама — голландка, — сказала Вира и гордо добавила: — Мои предки основали Нью-Йорк! Он раньше назывался Нью-Амстердам.
– А мои — Иерусалим, — заметил я. — И он всегда так назывался.
– Не веришь? — Вира сдвинула брови. — А я честно говорю. Честное- пречестное. У нас дома есть Библия 1631 года! И на ней написано, что она принадлежит моему прапрапра!
– У меня такого доказательства нет, — честно сказал я, — но я могу только сказать, что это честнопионерская правда!
Вика удивленно посмотрела на меня: честнопионерская правда ее поразила. Она о такой правде не слышала, и сдалась:
– Я верю, — сказала она. — И я у тебя не спрашивала подтверждения. Я тебе верю и все.
– И я тебе верю и все, — успокоил я ее. — Правда, Библию покажешь мне когда-нибудь, хорошо? Не в знак подтверждения, а просто мне интересно. Я никогда не держал в руках такую старую книгу.
– Хорошо. Посмотришь, у нас дома, в Кембридже. Так как мама не разрешает ее никуда уносить. И я не могу ее сюда привезти. Папа хочет ее подарить университетской библиотеке. А мама не разрешает. Ой, — ойкнула Вира. — Вспомнила маму, и вспомнила про пирог в духовке. Пора его вынимать. Это пирог по маминому рецепту. Я для него специально купила сегодня голландскую копченую селедку и голландский сыр гауда. Здесь есть американский сыр гауда, но голландский лучше. И чтобы он был постарше. Ты пробовал когда-нибудь такой пирог?
– Пирог с селедкой? Никогда!
– Пальчики оближешь! Мама всегда говорит, что я его готовлю очень-очень хорошо.
– Он так и называется — пирог с селедкой? — поинтересовался я.
– Нет. В Голландии много разных пирогов с селедкой, а это амстердамский пирог! — прокричала с кухни Вира. — И быстрее за стол! У меня слюнки текут!
Когда мы расправились с пирогом, подобрав даже крошки, Вира неожиданно сказала:
– А сейчас ты скажешь, что картошка лучше!
Я едва не подскочил на месте:
– У тебя был знакомый из Белоруссии?
– Нет, — засмеялась Вира. — Это так папа всегда говорит. У них в Ирландии лучше картошки ничего не бывает!
– И у нас в Белоруссии все «бульбяники»!
– Кто-кто? — не поняла Вира.
– Бульба — это по-белорусски картошка, — пояснил я.
– Запомню, — сказала Вира.
Мы долго болтали ни о чем, и я старался в этой болтовне не отставать от Виры. Мне хотелось, чтобы она забыла о вчерашних делах, да и самому пора было уйти от непонятностей, которые свалились на меня в большей степени, чем на нее. Ведь она не знала о таинственных делах, происходящих в моей квартире в последние дни. А я знал.
Ну и что, что знал? Забуду и все. Навсегда. Как говорил мой папа, утро вечера мудрей. Утром что-нибудь придумается. И главное, что все это бестолковое и непонятное привело меня к Вире. Ну разве я бы встретил ее просто так?
…Мы буквально втиснулись в ее узкую кровать, и я, как альпинист, ползущий верх по крутому склону, заскользил по изгибам ее обжигающего, как северный мороз, тела, цепляясь губами за выступы и уступы, срываясь с них и находя новые выступы, цепляясь снова и снова теряя их, неумолимо стремясь вверх, к вершине. И оттуда, с вершины, слившись в единое целое, летели вниз, как огромная снежная лавина, несущаяся, сметая все на своем пути, подчиняясь самому неумолимому и вечному притяжению на земле, притяжению любви, чтобы потом, у подножья этой волшебной горы, ощутить сладкое чувство счастья. И обессиленно лежать, глядя друг другу в глаза, на белом шершавом снегу простыни.
– Тебе хорошо? — спросила она.
– Хорошо, — сказал я. — А тебе?
– Хорошо, — сказала она. И добавила: — И все будет хорошо!
Я не хотел, чтобы она вспомнила про все. Но она вспомнила. И зазвенел мой телефон. Я взял его.
– Твоя мама? — спросила она, почему-то тревожно глядя на меня.
Я отрицательно замотал головой. И прошептал:
– Это Дэви, — и включил громкую связь, чтобы Вира слышала.
Вира прижалась ко мне и замерла.
– Я слушаю.
– Юра, это Дэви звонит.
– Я узнал.
– Ты, конечно, уже знаешь, что мы вышли из бизнеса.
– Да.
– Так получилось, у меня даже не было времени тебе об этом сообщить. Закрутился как белка… — Дэви вполне искренне вздохнул и спросил: — Ты закончил свою разработку?
– Она на диске. Я вчера ее приносил.
– Я к тебе подъеду. Заберу ее и расплачусь.
– Я не дома сейчас, — сказал я.
– Когда будешь?
– Завтра.
– Тогда встретимся завтра. Во сколько?
Я посмотрел на Виру. Она выбросила две руки.
– В десять, — сказал я.
– Договорились, — сказал он. И выключил телефон.
9
Он ждал. Хотя ждать никогда не любил. Но в жизни приходилось часто очень долго ждать. Ничего не давалась сразу. Все в его роду ждали.
Отец деда по крохам скупал землю, ждал, когда станет хозяином. И не дождался. Его раскулачили. Там сейчас замухрышный колхоз. Он был там как-то с друзьями. Вот моя сторонка, вот мой край родной… Смотрите, завидуйте. Посмотрели. Пять покосившихся домов, и два заколоченных сарая. А вокруг крапива и лебеда. И один петух без гарема. Яблони — и те дички. Одну попробовал — седьмое небо увидел!
Дед был директором ресторана. Пей, гуляй, веселись. Не дождался. Поставили к стенке. А ресторан стоит. Теперь это японское чудо — Суши и Груши. Официантки в кимоно, барменша — гейша. Рыба из Японского моря, рис из Осаки. Выпил рисовую водку со змеей. Не понравилась. Пшеничная вкуснее.
Отец был простым инженером и ждал, когда станет начальником. Директором был его друг. И он обещал. Не дождался. Свалил инфаркт. А директор выкупил этот завод. И сейчас фигура о-го-го! Олигарх! В «Форбс» пролез. Купил Малевича. И повесил у себя в туалете. Мечтаю подарить ему яйцо Фаберже. Может, тоже где-нибудь пригодится.
Он ждет. И думает. Чтобы быстрее шло время. Он знает, что своего дождется! Он не будет надеяться на кого-то и ждать. Надеяться нужно только на себя. А всех остальных, на кого можно было надеяться, надо убирать с пути. Чтобы не вызывали желания ожидать! Тогда будешь меньше ждать. За это он любил Америку — здесь каждый за себя! Даже школьный тест не дал списать лучший друг! Он это запомнил. Спасибо. Боливар не вывезет двоих! Прекрасные слова. Хороший был фильм. Он это запомнил. Еще раз спасибо.
Он ждет и от скуки просматривает чужой семейный фотоальбом. Первое, что попалось на глаза. Он любит смотреть чужие фотографии. Свои фотографии не любит. И фотографируется только для документов. А чужие любит. Но этот ему не нравился. Одни мужские снимки. Хотя бы одна женщина. Хотя бы старуха. У старух умные глаза. Но женщин в альбоме не было. Даже на ресторанных снимках. Даже на заднем плане. Он и он, и еще раз он. И что их свело вместе? Один — талант! В институте его называли Компик, от слова «компьютер». А лучше бы назвали Гомпик! Пророчили большое будущее.
Приглашали в Силиконовую долину. А он остался в Нью-Йорке. Усовершенствовался. Ходил на интервью и получал отказы. Потому что время компьютерщиков прошло. Простых компьютерщиков, а не его. Но он этого не понимал. И ради чего так мучился? Потому что второй — бездарь, трубач из ресторана, не захотел никуда ехать из Нью-Йорка. Считал себя толстогубым Сатчмо. Оттого, что он так считал, Сатчмо, наверное, там ворочался и рыдал! И проклинал его. Так что я выполнил его проклятье. А теперь он пусть сам разбирается с ним там. Но думаю, не захочет марать руки. И правду говорят, что любовь зла, полюбишь и козла. И у гомиков, и у гномиков! У всех одно и то же. Кстати, ресторан отсюда в двух кварталах. Неплохой. Надо будет сегодня зайти поужинать и послушать музыку. Она без его трубы будет приятнее для слуха.
Он ждет. Потеют руки в перчатках. Но снимать нельзя. Специфика работы. У каждого свои трудности. Надо терпеть. Он долго бессмысленно перелистывал альбом, пока не услышал шуршание ключа в дверном замке. Ключ заедало. Его два раза вставляли, пока не провернули щеколду. Первый замок открылся. Сейчас провернет второй. Со вторым тоже долго возились. Он встал и пошел к двери. Пришло его время. И кончилось время Компика. Он прижался к нему: ты же любишь прижиматься к мужчинам! А вот это ты не любишь — и резким движением втолкнул нож ему в сердце. Вот и все. Он никогда ничего не делает дважды. Работу надо выполнять качественно. Любую. Он подхватил осевшее тело Компика, и потащил его в спальню. Там бросил его на кровать рядом с телом трубача. Трубач был тяжелее и бесформенней. Компик стройней и изящней. Интересно, кто из них Он, а кто Она? Раздевал он их долго, разбрасывая одежду по всей комнате. Рубашки белые, трусы белые, брюки белые, носки белые…. Может, покрасить в красный цвет? А может, лучше так? Возвратился в зал, взял альбом и вынул из него фотографии трубача. Он его не любил. Потому что у него был один любимый трубач. Сатчмо! А все остальные — дерьмо! Он рвал фотографии, наслаждаясь этим процессом. Потом разбросал их поверх разбросанной одежды. Несколько минут смотрел на все, как художник, любующийся творением своих рук. Потом решил нанести последний штрих на свой натюрморт. И пошел в кухню за ножом. Лежал только нож для хлеба. Хлеб святое. Этим ножом нельзя. Нашлось шило. Интересно, откуда оно взялось? На безрыбье и рак рыба. Он выцарапал шилом на груди трубача сердце. И в средину сердца втолкнул шило. Нож смотрелся бы лучше. Но свой нож оставлять нельзя. Он еще нужен для работы.
10
– А мне он позвонит? — спросила Вира.
– Наверно, — сказал я.
– А я свой проект не закончила. Ты позвонил, и я бросила. Надо, наверное, закончить.
– Не спеши. Подожди, когда позвонит.
– Подожду, — согласилась она.
Весь вечер и все утро она с надеждой смотрела на свой телефон, но он молчал. Когда настало время ехать, она сказала, что поедет со мной. Я стал отговаривать, сказав, что не надо, чтобы он знал, что мы знаем друг друга. А она сказала, что теперь все равно. И она должна спросить у него насчет своих денег. Они ей очень нужны! И я согласился. Но когда мы собрались ехать ко мне, уже в лифте ее телефон наконец зазвонил.
– Он? — спросил я.
Я решил про себя: если это Дэви, то она не поедет со мной. А если нет, то пусть едет.
– Нет, — сказала она. — Подруга.
Она долго слушала, что говорила подруга, молча кивала головой, как будто ее кивание могла видеть собеседница. Потом сказала: «Хорошо!» — и выключила телефон.
На улице шел дождь. И довольно сильный. Правда, рождающиеся в лужах огромные пузыри, предвещали, что он скоро кончится. Но у нас не было времени ждать. Свою машину я бросил на одной из соседних улиц, и сейчас приходилось искать ее под дождем. Вира наотрез отказалась ждать меня в подъезде. И единственным ее аргументом был страх. Я боюсь — и все. И пойду с тобой! Не сахарная, не растаю. Пока нашли машину, промокли. И как всегда, как только подошли к ней, дождь почти утих и заморосил мелкими каплями. Как говорит в таких случаях мама, по закону справедливости. Для кого-нибудь он другой, а для нас такой. Она при этом добавляла по-еврейски: «Герехт ви ди велт!» — «Справедливый, как мир!»
Вира села на переднее сиденье и сразу стала крутить ручку настройки радио. Перескакивала с одной волны на другую и остановилась на новостях. Сначала что-то говорили о каком-то сенаторе, потом стали перемывать кости Блумбергу, рассказали о пожаре в Квинсе, а потом перешли к уголовной хронике. И я услышал знакомое имя. Я кивнул Вире, и она сделала звук громче. И мы оба замерли. Ведущий сообщил, что в районе СоХо в своей квартире найдены убитыми музыкант местного ресторана Луис Кавадос, известный более как Сатчмо-красавец, и его сожитель Майкл Донован. Обнаружила их пришедшая утром убирать квартиру домработница Сьюзен Хилл. Как считает полиция, убийство, могло произойти на почве ревности. Ведется расследование. Подробности в следующих выпусках.
– Теперь ты снова скажешь, что это совпадение? — Вира вопросительно посмотрела на меня.
Я не знал, что ей ответить. Я давно знал, что это не совпадение. Но от этого знания ей не станет легче. И мне тоже. И я ничего не ответил.
И тогда она сказала:
– А мне страшно встречаться с Дэви.
– Тебе от всего страшно, — сказал я. — Он мне позвонил. Он хочет забрать выполненную работу. Он хочет расплатиться. Что в этом страшного? И что плохого? Если бы он не позвонил, я думал бы о нем хуже.
– А почему нас убивают?
– Нас еще не убивают, — успокоил я ее. И добавил: — У нас есть защитник — реб Урия-Шломо!
– Кто? — не поняла она.
– Мой прадед, в честь которого меня назвали. И я чувствую, что сейчас он где-то рядом и усиленно мне помогает.
– Смеешься? — она выгнула брови, округлив свои и без того круглые глаза.
Я хотел сказать опять про честнопионерское, но вспомнил, что она не знает что это такое. И сказал, что не только чувствую, но и вижу заботу дедушки обо мне.
– И что ты видишь? — спросила она.
– Большие настольные часы, которые мне достались именно от этого прадедушки, и которые не шли ровно сто лет! А сейчас они пошли! Сами по себе!
– Придумал! — сказала она и неожиданно добавила: — И не говори свое честнопионерское слово. Не верю!
– Запомнила?! — я едва не подскочил на месте. — Такое трудное русское слово?
– Запомнила, — сказала она. И победительницей посмотрела на меня. — Этот аргумент не принимаю. Ты его придумал. Говори следующий.
– Но они же идут! — не сдавался я.
– Починил их! Поэтому и идут! Придумай что-нибудь более интересное!
– А более интересное — это то, что я встретил тебя!
– И что тут такого интересного?
– А то, что я всю жизнь мечтал встретить тебя!
– Сейчас придумал или раньше?
– Раньше, — сказал я, — когда мне было пять лет. С этого времени я всегда говорил, если меня спрашивали, что мне снилось, что мне снилась ты! А позже, если мне спрашивали, на ком я женюсь, и называли имена знакомых мне девочек, я говорил, что женюсь только на тебе!
– На мне?! — она от удивления раскрыла рот.
– На Вирсавии! И думаешь, почему я так говорил?
– Думаю, почему! — сказала она. — Мне интересно, что ты придумаешь.
– Ничего мне не надо придумывать, — сказал я. — Мне ты снилась потому, что напротив моей кровати стоял шкаф. И там за стеклом стояли эти самые часы, про которые я тебе говорил. Их корпус — это чугунное литье. И выполнен он в виде статуэтки Вирсавии и ее раба. Она только что выкупалась и присела на скамеечку, в которую вмонтирован механизм часов. Я не знаю, какой скульптор создал эту фигуру. Но, уверяю тебя, большой мастер. И его Вирсавия очень похожа на тебя. Я не верил, что встречу такую красавицу. Но часы пошли, и я встретил тебя. И я не могу поверить, что все это обошлось без реба Урии-Шломо. Так что не переживай! Он поможет нам и сейчас! — я посмотрел на задумчивое лицо Виры и добавил: — Ну как? Я интересно придумал?
– Я так и знала, что придумал, — грустно сказала она. — Но хорошо придумал.
– Спасибо и на этом, — хмыкнул я. — Сейчас приедем ко мне, и ты увидишь часы, которые идут уже третий день, увидишь Вирсавию, которая похожа на тебя. И поверишь, что я всегда говорю правду
Я сказал это, и почему-то подумал, что мои чугунные часы или остановятся, или вообще исчезнут. И Вира подумает, что я ее обманываю. Мама всегда разговаривает с папой, которого давно нет. И я начинаю тихонько говорить с дедушкой Шломо. Как будто бормочу песню. Вира так и думает. И спрашивает, что я пою. Я отшучиваюсь. И продолжаю петь.
– Дедушка Шломо, пожалуйста, не подведи!
Я знаю, что ты любишь шутить.
Но сейчас не надо.
Я боюсь потерять ее. Очень боюсь.
Я не называю Вирсавию по имени. Не хочу, чтобы она догадалась, что я прошу дедушку о ней. Но дедушка все поймет и так. На то он и дедушка.
И дедушка не подводит. Когда мы входим в комнату, я сразу бросаю взгляд на шкаф. Часы стоят на своем месте и тикают. Теперь мы можем ждать Дэви.
Продолжение следует
Марат БАСКИН
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
